Статьи пользователя Ирина Филиппова: 466

Признаки, которые помогут вам понять, созависимы ли ваши отношения с родителями

 

Когда мы слышим слово «созависимость», в первую очередь мы представляем себе насилие в отношениях между молодым человеком и девушкой. Но суть не всегда в этом. В это трудно поверить, но самая сильная созависимость – в отношениях между одним из родителей и ребенком, а не между парнем и девушкой. В созависимых отношениях родителей и детей черта между защитой и навязчивостью, между нормальной и чрезмерной вовлеченностью сильно размыта. Обнаружить созависимость в отношениях между одним из родителей и ребенком очень сложно.

 

Рассмотрим несколько признаков, которые помогут определить созависимость в отношениях между родителями и детьми.

 

Все мы сталкиваемся с жизненными трудностями, но созависимые родители считают, что в этом виноваты окружающие (а особенно – их дети). Часто родители прививают детям чувство вины с целью получить сочувствие от ребенка за свои негативные переживания и в конечном итоге – добиться от него нужного поведения.

Здесь и кроется проблема. Вместо того чтобы справляться со своими эмоциональными травмами здоровыми способами (с помощью саморефлексии и психотерапии), созависимый родитель переключается на ребенка и требует компенсации.

Эта компенсация может принимать различные формы. Например, мать, которая рано родила дочь, возлагает на нее большие надежды, чтобы через нее компенсировать то, чего она сама не смогла добиться в жизни. Созависимый отец может требовать от сына достижений в спорте, чтобы компенсировать то, что в детстве он сам не был спортивным ребенком. Если ребенок принимает решение идти своим жизненным путем, родитель будет манипулировать с помощью чувства вины, чтобы добиться его подчинения.

 

В нормальных отношениях иногда прав кто-то один, иногда – другой. В созависимых отношениях ребенка и родителя последний считает, что именно он всегда прав. Даже когда ребенок уже достиг зрелого возраста, родитель не обсуждает свою позицию и даже не допускает, что он может ошибаться. Вместо этого он всегда стремится навязать свое мнение и «исправить» мнение ребенка. В созависимых отношениях не допускается открытое обсуждение, в котором изначально нет ни правых, ни виноватых.

Созависимый родитель не прислушивается к чувствам и проблемам ребенка и не пытается лучше узнать его как личность. Каждую спорную ситуацию он воспринимает как угрозу своему авторитету.

Даже если станет очевидно, что родитель неправ, он не будут извиняться или сделает это вынужденно и неискренне. Он нуждается в абсолютном превосходстве над ребенком, и любое признание его неправоты будет воспринято им как признак слабости и повод оспорить его главенство в отношениях.

 

Люди иногда плачут, кричат или выражают свое отношение к происходящему молчанием, но у созависимого родителя эти действия доведены до совершенства. Когда родители чувствуют, что теряют контроль над ситуацией или право последнего слова в споре, они начинают плакать, кричать или запугивать ребенка другим способом, чтобы повернуть ситуацию в свою пользу. Прибегая к этой тактике манипуляции, созависимый родитель часто обвиняет ребенка в том, что он бессердечный или нечувствительный, или сам делает вид, что не понимает ситуацию.

Если ребенок плачет или выражает боль или злость, созависимый родитель может проявлять непривычную для него злость и говорить, что ребенок так себя ведет, чтобы манипулировать родителями. На самом же деле родитель расстроен, что его тактика обернулась против него самого.

 

Многие дети созависимых родителей утверждают, что общаться со своими родителями – все равно, что говорить с каменной стеной. Какими бы убедительными ни были доводы ребенка, созависимый родитель никогда не изменит своего решения, а начнет опровергать аргументы или просто их проигнорирует.

 

Вместо того чтобы прислушаться к чувствам ребенка, созависимый родитель бездумно повторяет, отражает или передразнивает его слова и фразы. Например, если ребенок говорит, что родитель задевает его чувства, тот через несколько часов может обвинить его в том же самом. На что бы ни жаловался ребенок, созависимый родитель всегда оборачивает эту ситуацию против него, переходя от защиты к нападению. Если раскрыть такую стратегию родителя, он проигнорирует ваши слова, разозлится или смутится.

 

Резкие перепады настроения могут происходить на протяжении как нескольких минут, так и нескольких дней. Но созависимый родитель может быстро переходить от одной крайности к другой. Это часто бывает, когда он с помощью манипуляций смог добиться того, что ребенок пошел на уступки. Созависимый родитель может кричать и впадать в истерику, но, как только он добьется желаемого, может сразу стать жизнерадостным. И наоборот, он может принять хмурый вид, чтобы справиться с чувством вины, которое возникает в результате такой манипуляции.

Например, мать может кричать на сына из-за того, что он редко ей звонит. В результате сын может сдаться и пообещать звонить чаще. Когда мать достигнет желаемого, для закрепления своей победы она может сказать: «Мне все равно, будешь ты звонить или нет. Но ты должен это делать». После этого сыну придется не только чаще звонить, но и убеждать мать в том, что он действительно делает это по своей собственной воле, тем самым освобождая ее от любой ответственности и вины.

 

Контроль – конечная цель всех созависимых родителей. Многие из них ожидают от детей неестественно сильной любви и обожания, чтобы компенсировать то, чего им не хватает в других отношениях. Часто созависимые родители стремятся получить от своих детей любовь и внимание, которые они не смогли получить от своих собственных родителей. Это меняет роли в отношениях между родителями и детьми и делает их токсичными.

Независимо от того, что стремится получить родитель в созависимых отношениях с ребенком, он часто теряет самообладание, когда не достигает желаемого. Если родитель принимает роль жертвы, чтобы вызвать у ребенка чувство вины, он может внезапно стать агрессивным, если его план не приносит результата. И наоборот, если родитель манипулирует ребенком с помощью пассивно-агрессивного поведения, он может начать доминировать и говорить с ребенком открыто.

Важно помнить, что такие изменения в поведении – это не случайная перемена настроения. Созависимый родитель показывает свою истинную сущность, а в остальное время он действует по намеченному плану, чтобы достичь своей цели. Когда цель не достигнута, продолжать действовать по плану больше нет смысла.

 

Наиболее эффективная форма манипуляции – скрытая. Примерами скрытых манипуляций могут быть игнорирование, пассивно-агрессивные комментарии, отказ от причинения вреда, проекции и т. д. В созависимых отношениях ребенок часто находится в замешательстве: кто из двоих поступает неправильно – он или родитель?

 

Часто созависимые родители прибегают к манипуляциям неосознанно. Они искренне верят, что поступают в интересах ребенка, и не замечают своего манипулятивного поведения. Когда им прямо на это указывают, они искренне и глубоко расстраиваются.

 

На самом деле созависимые родители часто манипулируют не потому, что хотят этого, а потому, что им это нужно. Они не знают другого способа контролировать своего взрослого ребенка. Поэтому они будут манипулировать с помощью денег, эмоций, чувства вины и любых других инструментов, чтобы поддерживать созависимые отношения.

 

Приведенный выше список – далеко не полный, признаков созависимых отношений намного больше. Созависимые отношения достаточно трудно распознать, но при этом они сильно отличаются от здоровых отношений между родителями и детьми.

 

Не существует простых и быстрых способов борьбы с созависимыми отношениями. Они во многом зависят от личностных особенностей родителей и ребенка и от того, насколько сильна созависмость. Тщательный контроль личных границ, обсуждения и сеансы семейной психотерапии могут помочь созданию здоровых отношений между детьми и родителями

 

Автор - Ольга Львова

Материал https://www.facebook.com/groups/1049419571798467/permalink/8853142374759442/

 

Контрперенос в травме

Травмой можно заразиться. В роли свидетеля несчастных случаев или cлучаев насилия терапевт иногда эмоционально переполняется. Чуть в меньшей степени она может испытать тот же ужас, ярость и отчаяние, что и пациент. Это явление известно под названием “травматичного контрпереноса” или “вторичной травматизации.” Терапевт может испытывать симптомы пост-травматического расстойства. Травматичный рассказ пациента часто возрождает личный опыт терапевта, связанный с травмой в прошлом. Кроме того, она может заметить появление визуальных образов из рассказов пациента в своих собственных снах или фантазиях. В одном случае терапевт начала видеть те же наполненные гротеском кошмары, что и ее пациент, Артур, 35-и летний мужчина, над которым садистски издевался отец в дестве.

Таким образом работа с травмой представляет определенный риск для душевного здоровья терапевта. Негативные реакции терапевта, если они не поняты и не контейнированы, предсказуемо ведут к разрывам в терапевтическом альянсе с пациентами и конфликтам с коллегами. Для терапевта, работающего с травмированными людьми необходима система поддержки для совладания с интенсивными реакциями. Точно так же, как ни один переживший травму пациент не может восстановиться в одиночестве, ни один терапевт не может работать с травмой в одиночку.

Травматичный контрперенос включает в себя полный набор эмоциональных реакций терапевта, как на пациента, пережившего травму, так и на само травматичное событие.

Помимо того, что терапевт может страдать от симптомов вторичной травматизации, она часто переживает те же проблемы в отношениях, что и пациент. Повторяющиеся снова и снова рассказы о ненасытной человеческой жестокости неизбежно подрывают ее веру в человечность. Кроме того, ее ощущения собственной хрупкости и ранимости усиливаются. Она может начать больше бояться посторонних людей и меньше доверять близким. Она может ощущать себя все более циничной в ее мыслях о мотивах других людей и более пессимистичной в мыслях о людях вообще.

Кроме того, терапевт эмпатично разделяет ощущение беспомощности пациента. Это может привести к недооценке ею своих знаний и опыта, или к тому, что она не обращает достаточно внимания на сильные стороны и ресурсы пациента. Под влиянием беспомощности в контрпереносе терапевт может потерять уверенность в действенности и силе терапевтических отношений. Достаточно много встречается случаев, когда опытные терапевты вдруг начинают чувствовать себя некомпетентными и теряют надежду, работая с травмированным пациентом.

В качестве защиты от крайне неприятного чувства беспомощности, терапевт может идентифицироваться с ролью спасателя. Терапевт, подобно адвокату, может все более активно выражать защиту пациента. В этом процессе терапевт подразумевает, что пациент не способен защитить себя сам. Чем больше терапевт принимает мысль о беспомощности пациента, тем более он усиливает и стабилизирует травматичный перенос и обессиливает пациента.

Множество опытных и внимательных терапевтов, которые обычно тщательно следят за соблюдением рамок терапевтических отношений, с удивлением обнаруживают, что они вдруг начинают нарушать терапевтические границы и берут на себя роль спасателя, находясь при этом под сильным давлением травматичного переноса и контрпереноса. Терапевт может почувствовать себя обязанной увеличить время терапевтических сессий или позволить частые звонки пациента между сессиями. Она может обнаружить, что начала отвечать на звонки поздно ночью, в выходные и даже в отпуске. Крайне редко эти изменения приводят к улучшению. Наоборот, чем более беспомощным, зависимым и лишенным компетенции чувствует себя пациент, тем хуже становятся его симптомы.

Если продолжить этот процесс до экстремальной стадии, то в защите от беспомощности терапевт может ощутить свою особенность, грандиозность и всемогущество. Если эта тенденция не анализируется и не контролируется, то возникает серьезный потенциал для коррупции в терапевтических отношениях. Всевозможные экстремальные способы нарушения границ, вплоть до и не исключая сексуального контакта, рационализируются в этом случае потребностью пациента в спасении и уникальным даром терапевта, как спасателя. Генри Кристал, работающий с жертвами нацистского Холокоста, говорит об “импульсе терапевта поиграть в Бога, как о повсеместном и патогенном явлении.” Психоаналитики Джон Мальтсбергер и Дэн Буи написали похожее предупреждение: “Три самых распространенных нарциссичных ловушки – это все вылечить, все знать и всех любить. Поскольку дары подобного сорта не более доступны современному терапевту, чем они были доступны Фаусту, если эти тенденции не будут проработаны… терапевт испытает Фаустианскую беспомощность и потерю духа, и в искушении разрешить свои дилеммы может обратиться к магическим или деструктивным действиям.”

Помимо идентификации с беспомощностью пациента, терапевт может идентифицироваться с его яростью. Терапевт может испытать экстремальные формы злости, начиная со слепой ярости, умеренной формы фрустрации и раздражения, и до более абстрактного праведного негодования. Эта злость может быть направлена не только на насильника, но и на наблюдателей, которые не вмешались, на коллег, которые не понимают, и на общество как таковое. Путем эмпатичной идентификации терапевт может почувствовать и осознать глубину ярости пациента и, соответственно, может испытать страх перед пациентом. Еще раз, реакция контрпереноса, если она не понята и проанализирована, может привести к действиям, которые обессиливают пациента. В одном из экстремальных вариантов, терапевт может заместить злость пациента свой собственной, в другом он может не обратить должного внимания на злость пациента.

Кроме того, терапевт идентифицируется с чувством горя пациента. Терапевт испытывает потерю и горюет о потерянном вместе с пациентом. Леонард Шенголд говорит о “via dolorosa” (дороге скорби) в терапии с жертвами насилия. Терапевт, работающий с выжившими в Холокосте, описывает cвои ощущения, как “поглощение мучением” и “тонуть в отчаянии.” Если у терапевта нет достаточной поддержки, чтобы справиться с этим горем, он может не быть в состоянии выполнить свое обещание быть свидетелем и тогда он может эмоционально устраниться из терапевтического альянса. Психиатр Ричард Моллика описывает, как персонал его Клиники для Беженцев в Индокитае практически cтал жертвой отчаянья пациентов: “В первый год основная задача работы была в совладании с ощущением безнадежности у наших пациентов. Мы поняли, что чувство безнадежности очень заразное.” Ситуация улучшилась, когда сотрудники клиники поняли, что они переполнены рассказами пациентов: “Когда мы поняли что происходит, естественные чувства юмора и симпатии стали появляться между нами и пациентами. Атмосфера похорон была наконец разрушена – и не только после того, как мы увидели улучшения некоторых пациентов, но и когда мы поняли, что многие из наших пациентов заражали нас отчаяньем.”

Спектр травматичного контрпереноса не исчерпывается эмоциональной идентификацией с жертвой. В своей роли наблюдателя, терапевт попадает в конфликт между жертвой и насильником. Таким образом она может идентифицироваться не только с чувствами жертвы, но и с чувствами насильника. В то время, как эмоциональная идентификация с жертвой может быть очень болезненной для терапевта, идентификация с насильником может вызвать у нее ужас, поскольку подобная идентификация бросает вызов ее идентичности помогающего, эмпатичного человека. Сара Хэйли, социальный работник, описывает свою работу с ветеранами, участвовавшими в тяжелых боях: “Первая задача терапевтической работы – это признать и встретиться лицом к лицу со своими собственными садистскими чувствами, не только в ответ на слова и действия пациента, но и со своими собственными, с потенциалом своего садизма. Терапевт должна быть в состоянии увидеть и признать возможность того, что в состоянии экстремального физического и душевного стресса, или в атмосфере где насилие явно поощряется и одобряется, она сама может совершить убийство.”

Идентификация с насильником может принимать множество разных форм. Терапевт может ощущать сильный скептизицм и не верить в правдивость рассказа пациента; она может минимизировать или рационализировать насилие. Терапевт может почувствовать отвращение к поведению пациента, либо она может начать судить, если пациенту не удается соответствовать идеализированному представлению терапевта о том, как должна себя вести идеальная жертва. Она может почувствовать презрение к беспомощности пациента, или параноидальный страх желания мести пациента и ее ярости. Она может испытывать моменты откровенной ненависти и желания избавиться от пациента. В конце концов, терапевт может чувствовать вуайерестическое возбуждение, очарование и даже сексуальное возбуждение.

Сексуализированный контрперенос – очень распространенное явление, особенно среди терапевтов-мужчин, работающих с женщиной, испытавшей сексуальное насилие. Кристал наблюдает что работа с травмированным пациентом заставляет терапевта признать и принять свой собственный потенциал зла: “То, что мы не признаем у себя, мы отвергаем у других. Таким образом, поддерживающая, эмпатичная позиция, которую принято считать наиболее полезной в работе, может смениться злостью, отвращением, презрением, жалостью и стыдом. Терапевт, который отрабатывает свою злость в действии… демонстрирует симптом своей собственной проблемы, также как и терапевт, который страдает от депрессии, или тот, который удовлетворяет свои нужды и соблазняет пациента. То, что я сказал здесь, разумеется, хорошо известно, но мы должны быть особенно внимательны к этой проблеме работая с тяжело травмированными пациентами… потому что рассказ о том, что с ними случилось создает сильнейшее силовое поле.”

В заключение можно заметить, что эмоциональные реакции терапевта включают в себя не только идентификацию с жертвой или насильником, но и идентификацию с нетравмированным наблюдателем. Самая острая и универсальная реакция из этой серии – это “вина свидетеля,” она близка к “вине выжившего,” которую часто испытывают пациенты. Например, среди терапевтов, работающих с жертвами Холокоста, вина – самая распространенная реакция в контрпереносе. Терапевт может чувствовать себя виноватой уже от того факта, что ей не пришлось испытывать страдания, которые перенес еe пациент. Как следствие, ей может быть трудно наслаждаться комфортом или обычными удовольствиями в ее жизни. Кроме того, она может думать что ее действия ошибочны и неадекватны. Она может строго судить себя за недостаточное рвение в терапевтической работе или недостаточный гражданский долг и только она может почувствовать, что только полное посвящение себя работе может компенсировать ее недостатки.

Если «вина стороннего наблюдателя» терапевта не осознана и не контейнирована, то она рискует начать совершенно игнорировать свои собственные, естественные интересы. В терапевтических отношениях она может почувствовать слишком много личной ответственности за жизнь пациента, таким образом обессиливая пациента еще раз. Кроме того она может взять на себя дополнительные обязательства в клинике где она работает, что увеличивает риск выгорания.

Терапевт может почувствовать себя виноватой еще и за то, что в ходе работы вызывала переживание травматичного опыта заново у пациента. Психиатр Евгений Блисс описывает работу с пациентами, у которых диагностировано множественное расстройство личности, как “операцию без наркоза.” Как следствие, терапевт может отстраниться от более глубокой работы с травмой, даже когда пациент к этой работе уже готов.

Дополнительные сложности в контрпереносе возможны с пациентами, у которых сложный пост-травматический синдром (Complex PTSD, прим. AT). Особенно при работе с пережившими длительный, множественный абьюз в детстве, терапевт может сначала отреагировать на поврежденную способность пациента к отношениям с другими людьми, чем на собственно травму. В самом деле, изначальная причина расстройства пациента – абьюз в дестве – может быть потеряна для сознательного понимания пациента, и, к сожалению, слишком часто и для сознания терапевта. Еще раз, традиционная литература о пограничном расстройстве личности содержит одно из самых подробных свидетельств и тонкий анализ контрпереноса подобной сложности.

Симптомы пациента могут спонтанно привлекать внимание к существованию непроизносимого секрета и одновременно отвлекать внимание от этого секрета. Первое опасение терапевта, что у пациента может быть травматичная история, часто приходит и реакции контрпереноса. Терапевт испытывает внутреннее замешательство по отношению к симптоматике пациента – то замешательство, которое ощущал испытавший абьюз ребенок.

Быстрые изменения когнитивного состояния пациента могут привести к появлению у терапевта ощущения нереальности. Жанна Гудвин пишет о чувстве “экзистенциальной памяти” в контрпереносе когда она работала
c жертвами пережившими тяжелейший абьюз в раннем детстве. Терапевты часто пишут о cверхъестественных, гротескных, нереальных визуальных образах, снах или фантазиях во время работы с подобными пациентами. Также они могут испытать непривычные для них диссоциативные симптомы, включая не только потерю чувствительности и искажение восприятия, но и деперсонализацию, дереализацию, и ощущение пассивного влияния на них. Иногда терапевт может диссоциировать синхронно пациенту, как это описано в кейсе Триши, 16-и летней девушки, убежавшей из дома, у которой терапевт подозревала наличие множественных случаев абьюза в истории:

“Во время ее первой сессии с Тришей, терапевт внезапно почувствовала, что она вылетает из своего тела. Она чувствовала, что смотрит сверху на себя на Тришу с определенной точки на потолке. Она никогда раньше не чувствовала ничего подобного. Тайком она сжала руку в кулак и надавила ногтями в ладонь, кроме того она прижала стопы ног к полу, чтобы почувствовать себя “приземленной” ”

Кроме того, терапевт может испытывать замешательство, наблюдая быстрые смены настроения пациента и его стиля общения с людьми. Психоаналитик Гарольд Серлз заметил, что терапевт может испытывать странные и несовместимые друг с другом комбинации эмоциональных откликов на пациента и может быть отягощен чувством постоянной подвешенности. Эта подвешенность на самом деле отражает постоянное состояние жертвы – постоянный страх перед непредсказуемым насильником. Проигрывание динамики жертвы и насильника в терапевтических отношениях может быть стать очень сложным. Иногда терапевт чувствует себя как жертва, которую мучает пациент. Терапевты часто жалуются на ощущение угрозы, манипуляции, эксплуатации, или обмана. Один терапевт, устав от постоянных угроз суицида пациента описал свое чувство как “заряженный пистолет постоянно направленный мне в лицо.”

Согласно Кернбергу, задача терапевта состоит в том, чтобы “распознать актеров” в мире пациента с пограничным расстройством личности, используя контрперенос как указатель на то, что испытывает пациент. Репрезентативные пары актеров, которые могут фигурировать во внутреннем мире пациента включают в себя “деструктивного, плохого ребенка” и “наказывающего, садистского родителя,” “нежеланного ребенка” и “безразличного, замкнутого на себе родителя,” “дефективного, бесполезного ребенка” и “родителя презирающего ребенка,” “жертву абьюза” и “садиста, нападающего на ребенка,” “жертву сексуального насилия” и “насильника.” Не смотря на то, что Кернберг понимает что “актеры” эти искажены и представляют собой отражение реального опыта пациента в мире его фантазии, тем не менее они более точно отражают мир самых ранних отношений травмированного пациента с людьми. Быстрые, запутанные флуктуации ощущений терапевта в контрпереносе отражают те же процессы в переносе пациента – и те и другие являются следствием травматичного опыта пациента.

Реакции травматичного переноса и контрпереноса неизбежны. Также неизбежно влияние этих реакций на развитие хороших терапевтических отношений. Определенные предосторожности необходимы для безопасности обоих участников. Два самых важных гаранта безопасности – это цели, правила и границы терапевтического контракта и система поддержки терапевта.

Перевод отрывка текста из книги “Trauma and Recovery. The aftermath of violence – from domestic abuse to political terror” by Judith Herman.

Материал из группы  "Клуб для психологов и психотерапевтов"

https://julianikolaeva.livejournal.com/21768.html

Уровни межличностного взаимодействия - то, каким образом человек воспринимает окружающий мир и др. людей и как выстраивает взаимоотношения. Способность видеть мир определенным образом.

В процессе развития человека уровни межличностного взаимодействия наслаиваются один на другой. Более высокие уровни не заменяют предыдущие, а возникают на их основании, как луковица. А более ранние уровни не исчезают и могут проявиться при органических нарушениях мозга, при острых эмоциональных реакциях, сильном стрессе и т.д.

 

В процессе жизни мы не находимся все время на одном уровне , мы движемся между ними, в зависимости от ситуации можем перескакивать на любой из наличествующих.

 

Если в процессе формирования человека происходят некоторые сбои, то диапазон движения между уровнями может быть ограничен. Например, человек может двигаться от средового до функционального и обратно, преимущественно оставаясь на функциональном.

 

Для терапевта важно уметь взаимодействовать с клиентом на понятном ему уровне и языке - терапевт присоединяется к клиенту на уровне взаимодействия клиента и постепенно дополняет работу интервенциями более высокого уровня взаимодействия. И спустя какое-то время клиенту этот язык станет всё более знаком и понятен и может произойти качественный скачок на новый уровень взаимодействия.

Конвенциальный язык существует только на объектном и субъектном уровнях, на двух первых нет — то, что мы говорим и то, что слышит клиент может очень сильно не совпадать. Текст и действия трактуются через фильтры, например, эгоцентризма.