Последние новости пользователя Ирина Филиппова

Диссоциация как процесс расщепления служит защитой от одолевающего страха уничтожения, в первую очередь в процессе травмы – как непосредственная реакция на актуальное травматическое событие. Целые области психики отделяются от Я и становятся благодаря этому поддающимися управлению, так как за расщеплением может последовать их отрицание и отвержение. Это касается таких областей, как память, особенности управления аффектами, способность к символизации. Телесное Я также может быть диссоциировано от целостного Я, иными словами, человек может жертвовать частью, чтобы спасти целое.

 

С другой стороны, диссоциацию можно описать как некое состояние, которое можно понимать как не слишком удачную попытку справиться с травматическим опытом. Эквиваленты подобного опыта в последующих ситуациях будут запускать такую диссоциацию. В этом случае речь идет об измененных состояниях сознания, таких как амнезия, транс, вплоть до расщепления личности на части. В это расщепление частично вовлекается тело. Например, переживания деперсонализации нередко являются переживанием деформации тела или его частей. К таким состояниям диссоциации, при которых отщепляется тело, относятся также конверсия, т.е. описанная нами ранее форма истерии, и соматизация.

 

Существует мнение, что целый ряд связанных с диссоциацией картин нарушений (симптомов конверсии, диссоциативных симптомов вплоть до диссоциативного личностного расстройства) «имеет травматическую природу… Различные картины нарушений представляют собой феноменологически различающийся итог различных, но имеющих единую этиологию, нозологических субъединиц» (Hoffmann, Eckhardt-Henn, Scheidt, 2004).

 

Особенно впечатляющими являются рассказы о телесных феноменах диссоциации, которые возникают в процессе травматического воздействия. Жертвы «покидают до некоторой степени свое тело» и «наблюдают нарушение телесной целостности как будто со стороны» (Dulz, Lanzoni, 1996, S. 20). Писатель Джулиана Сгрена, которая была похищена в Ираке в 2005 г. и пробыла в плену 28 дней, пишет: «Я больше не ощущаю своего тела, оно как будто бы отделено от души. Я начинаю наблюдать себя со стороны. ...

Возможно, мне это необходимо для того, чтобы вытеснить смерть, или же это попытка сбежать из темной комнаты, в которой заключено мое тело» (Sgrena, 2005, цит. по: Südd. Zeitung 02.02.06). Что касается сексуального насилия, то в литературе приводится ряд соответствующих примеров «отключения» аффектов и телесной диссоциации (Hirsch 1987, S. 105). Писательница Х. Вассму пишет, например: «Единственная помощь … состояла в том, что у нее было время... подготовиться, стать бесчувственной по отношению к тому, что, как она знала, произойдет, и отделиться от своего тела как от ненужного предмета одежды» (Wassmo, 1981, S. 138).

 

Можно предположить, что в качестве реакции на угнетающую, сходную с травматической, ситуацию возникает состояние диссоциации, которое за счет расщепления обеспечивает защиту от аффектов или от тела самого по себе. Представим себе пациентку-подростка, которая оказывается в обстоятельствах, связанных для нее с непереносимым диффузным страхом, обеспечивающим ускользание реальности. Это страх перед исчезновением Я, дезинтеграцией и ужасающей пустотой. Такое состояние соответствует первоначальной травматической ситуации и подавляется теми же самыми средствами – отделением от частей собственной личности; т.е. диссоциация используется, как способ защиты. Можно думать, что такой защитный процесс проходит в два этапа: на первом – диссоциативное состояние предотвращает психотическую дезинтеграцию, а на втором – посредством диссоциации становится возможным отыгрывание на телесном уровне. Подросток ментально отделяется от тела и использует его как объект. Действия, связанные с самоповреждением, оказывают такое же влияние, как лекарство (Sachsse, 1994) против невыносимых состояний напряжения. Развитие «мнимых» болезней и приступообразного патологического пищевого поведения также могут оказывать успокаивающее и стабилизирующее воздействие.

 

Этот механизм лежит в основе и других патологических проявлений, опирающихся на диссоциацию телесного Я, таких как ипохондрия, дисморфофобия, психосоматические заболевания и соматоформные расстройства.

 

Смысл отделения от репрезентантов тела был замечен Ш. Ференци (Ferenczi, 1921, S. 216). Он проводит сравнение такого обращения с частями тела, как, например, самодеструктивные телесные привычки – страсть к нанесению себе царапин или тенденция к нанесению себе увечий (Hirsch, 2002) – с «автотомией» некоторых низших животных, которые жертвуют одной частью тела для спасения всего организма. Позже это понятие было подхвачено П. Куттером, который говорил (Kutter, 1980) об «ампутированных репрезентантах частей тела» и утверждал, что «части телесных репрезентантов преподносятся объекту в качестве как будто жертвы, чтобы спасти Я» (Kutter, 1981, S. 55). Пациент Куттера говорил: «Я словно бы отдал моим родителям „на съедение“ мою печень. Тем самым я спас сам себя» (там же).

 

Тело также может быть использовано для «расплаты» в качестве суррогата Объекта. Собственное тело понимается как объект (Hirsch, 1989a) с двух точек зрения. С одной стороны, собственное тело – это хороший сопровождающий материнский объект, который должен заполнить травматическую пустоту, даже когда он болит или поврежден. Это моя центральная идея касательно самоповреждений и психогенного болевого синдрома. С другой стороны, тело представляет собой ребенка, подвергавшегося жестокому обращению и насилию, отделенного от остального Я, тем самым освобождающего его от идентичности жертвы.

 

Пациентка-подросток в процессе реверсии «виновник–жертва» делает тело жертвой своей теперь уже конкретизированной агрессии – она больше не беспомощна, она может чего-то добиться, получает власть, которой в другом случае у нее нет. Девочки-подростки заявляют упрямо: «Мое тело принадлежит мне, и я могу делать с ним все, что я хочу!». В обоих случаях тело служит контейнером для невыносимых аффектов, выступает в качестве «контейнера на случай крайней необходимости» (Not-Container), как его обозначила Ю. Гутвински-Йеггле (Gutwinski-Jeggle, 1995).

 

Еще одна функция заключается в проведении границы через больное или поврежденно-диссоциированное тело для отграничения от угрожающих объектов. Эта искусственно созданная телесная граница призвана заменить, как протез, находящуюся под угрозой дезинтеграции границу Я.

 

Автор - М. Хирш

Фото Pexels

В отношениях, которые принято называть созависимыми всегда есть двое, зависимый и со. И оба становятся одинокими друг с другом рано или поздно.

 

Текст описывает процесс слияния и разность, а не находит виноватых и жертв.

 

И у зависимого и у созависимого в опыте есть расстройство привязанности и боль, оставшиеся без должного внимания и сделавшее жизнь в привязанности особо сложной, а местами невыносимой.

 

Созависимый растет в атмосфере в которой ему приходилось добывать любовь.

Хрестоматийно это зависимый папа и спасающая его мать.

Восприятие подстраивается под ситуацию, переставая выполнять свою первоначальную функцию ориентировки с целью поиска подходящих ресурсов для удовлетворения собственных потребностей.

 

Потребность одна-снизить тревогу в системе и свою собственную как следствие.

Здесь то слияние с внешним и подмена собственных потребностей потребностями среды и становятся адаптацией к неизменному и защитой от пугающего «надо выжить, для этого я сделаю всё что нужно вам лишь бы вы не оставили меня одного и/или не сдохли».

 

Контакт с тем, что отражает собственную суть смазывается и способен утрачиваться до полной потери, состояния и желания другого становятся верным проводником в мир жизни наружу, ориентиром для решений и поведения.

 

В случае длительного применения слияния в таком ключе оно становится модальностью контакта и стилем отношений, привычным и понятным, помогающим «контролировать» состояние другого собой.

 

Другое дело, что для построения отношений необходим подходящий другой, несущий собой достойный уровень бессилия для адаптации к ней и энергичность от которой нужно будет защититься.

 

Тут и всплывает зависимый, в узком (химия) и широком смысле (поведение).

 

У зависимого человека история ещё более ранняя, поэтому и объекты там не живые, а живые вполне могут не перебиваться таковыми, воспринимаясь носителями функций «ты мне нужен для этого, а ты для этого», состояние другого недоступно осознаванию.

Зависимый в ядре собственного я смешан.

 

Внутри мир хаотичных переживаний из сигналов собственного тела и внешних стимулов связь с которыми прерывиста и штрих-пунктирна.

Знаете что испытывает человек непрерывность я которого нарушается?

* Невозможность найти себе место в собственном теле

* Тревожное ощущение суеты в мыслях. Мысли мечутся и рассыпаются как сотни бусинок бисера когда вы резко рвете нить на которой они висели и вдруг падают на пол коварно отпрыгивая в разные стороны

* Восприятие перестает быть опорой, а все что оказывается в поле органов чувств, в случае повышенной тревоги, способно становится болью. Звуки режут уши, свет слепит, температура среды зудит на коже

* Внимание теряет целостность и гибкость. Либо наружу либо внутрь. При этом внимание внутрь себя усиливает тревогу и имеет преимущественно негативную наполненность (стыд, страх, ощущение собственной ущербности)

* Редукция по всем падежам. Опыт содержащийся в истории жизни теряет свою связность и становится журналом разорванным на мелкие кусочки происшествий и событий в которых нет личных выборов, а есть лишь груз обстоятельств

 

Зависимый это человек застревающий в том куда направлено его возбуждение. То за что берётся как будто помещается в тоннель, в одном конце которого зависимый, а вдругом возбуждение-интерес. Мир за пределами тоннеля исчезает.

 

От сюда энергичность и агрессивность, которая пугает и завораживает. Человек не чувствителен к боли, опасности, усталости и голоду просто валит к своей целе.

 

Таким образом возникает возможность становиться экспертом во всём, что угодно с соответствующей ценой, ведь не во всём полезно быть экспертом, время необратимо уходит, а усталость приходит уже в виде болезней.

 

Зависимый легко находит удовольствие, но не может его интегрировать. Удовольствие остаётся на уровне вспышки, за которой моментально следует необходимость новой вспышки.

И так от вспышки до вспышки.

Голод, рвущийся наружу из тела в котором есть зубастый рот при отсутствии внутренних органов, способных переварить то, что потребляется.

 

Снижение впечатленности возвращает в склеенный мир внутри, во внутреннее слияние со всеми вытекающими, тревогой, невнятностью и прерванностью собственного я.

 

Зависимый и созависимый создают поле в котором рано или поздно обнаруживают сдавливающее душу одиночество.

 

Созависимый хорошо замечает состояния и желания зависимого, который, в свою очередь, импульсивно берёт из мира вокруг то, что ярче и сильнее его внутреннего ада.

 

Созависимый не видит себя, зависимый не распознает других. Каждый одинок в своей слепоте.

 

Автор – Константин Карпан

Материал https://www.facebook.com/karpan.kos/posts/pfbid02fuQN9928gvehdptjBzWm2uaGx781pMLn1e13R9jRwqLmDUYKcyySPnrq7parQ4Wxl

Фото Pexels

 

Многие люди не могут быть одни. Физически, а главное - эмоционально. Они боятся чувства одиночества, они не представляют как быть в нем, для многих это смерти подобно. И действительно, кажется, что это смерти подобно, если вдруг, на секунду представить, что я в этом мире - совсем один и никто не будет заботиться обо мне. Для такого человека быть не одним - это быть в абсолютном слиянии с другими.

Рационально мы можем понимать, что взрослые и должны сами о себе побеспокоиться. Но эмоции и переживания часто не соответствуют умозаключениям. "Да, я взрослый", - говорят люди, при этом чувствуя тревогу, страх, а кто-то, - ужас и обиду.