Публикации с тегом символизация (15)

К.Г. Юнг активно применял астрологию в психотерапии, и сейчас в среде юнгианцев мы также можем встретить положительное отношение к астрологии, поскольку она представляет собой богатую на символы, образы и метафоры архетипическую систему. В отличие от эзотерической области знаний, в психотерапии астрология применяется не в качестве инструмента анализа судьбы клиента и предсказания его будущего, а в качестве источника целительных смыслов. 

 

Астрология представляет собой стройную символическую систему из знаков Зодиака, домов, планет, неподвижных звёзд и других небесных тел, которые, сочетаясь и вступая в отношения между собой, образуют уникальную динамику. В предсказательном аспекте эта динамика помогает проанализировать те особенности, которые наиболее характерны для личности человека. Так, положение Венеры у женщины и аспекты Венеры отражают её отношения с собственной женственностью. Солнце показывает, как обстоят дела у человека с самореализацией и творчеством, Сатурн - с границами и дисциплиной, Марс - с агрессией и т.д. Если планета расположена в "своём" знаке, управителем которого она является, и не поражена негативными аспектами, она проявляется сильно и гармонично. Если же планета поражена или имеет слабое положение, её свободное проявление затруднено, и тогда соответствующая этой планете (или дому, в котором она находится) сфера жизни человека будет окрашена особенностями такого положения.

 

Натальная карта может быть построена не только для отдельного человека, но и для организации, группы людей, если мы знаем точное время и место её появления. С помощью хорарной астрологии можно получать символические ответы на вопросы, возникшие в текущий момент времени. Т.е. астрология - многогранная система, и она не ограничивается исключительно раскрытием характеристик личности конкретного человека или даже предсказательным аспектом. Поскольку она является символической системой, она может иметь очень широкое применение - для самоанализа, самопознания, познания мира вокруг, его внутренней мудрости и даже коллективного бессознательного человека, поскольку, по сути, астрология, как система символов, является его порождением. Именно человек вкладывает в звёзды определённые смыслы, именно для него они обладают особым значением, а, значит, он проецирует на них свою внутреннюю мудрость. 

 

В психологической практике астрология может быть применена в качестве подходящих для анализа запроса клиента метафор. Если и клиент, и терапевт разбираются в астрологии, они могут вместе подумать над тем, сферы какого из астрологических домов сейчас касается запрос клиента, какую планету он затрагивает и какие ещё смыслы стоят за этими архетипическими символами. Например, тему смерти символизирует восьмой дом, но его значение не сводится исключительно к смерти, он также охватывает собой символические пространства, связанные с трансформацией, кризисами, радикальными изменениями и даже сексуальностью, поскольку символически этот дом является сферой Скорпиона, а управляет им Плутон, высшая октава Марса. А, если затрагиваемая клиентом тема содержит в себе так много разных смысловых граней, возможно, и разрешение этого запроса лежит не только в одной плоскости, и для его разрешения важно рассмотреть другие символически родственные запросу темы. Так, когда клиент говорит, что у него есть проблемы с сексом, терапевт может спросить: а что у вас с темой смерти, как вы относитесь к факту собственной смертности? С точки зрения символов и архетипов, такой вопрос позволит посмотреть на проблему не только под привычным для человека углом зрения, а расширить её, вывести за рамки узкого взгляда на самого себя в пространство коллективного бессознательного, где мы можем находить внутренние конфликты между противоположностями и потенциал их разрешения посредством чего-то третьего, объединяющего их во что-то большее.

 

Применяя астрологию, можно также анализировать запрос и по системе знаков или домов, противоположных заявленной клиентом проблематике по смыслу, поскольку в астрологической системе противоположные знаки и дома составляют оси, а ось действует как целое. Если есть один полюс, где-то проявляется и другой. Так, когда человека беспокоит тема зарабатывания денег, мы можем обратить внимание на символический анализ всех смыслов, которые связаны со знаком Тельца, но нельзя упускать из внимания и Скорпиона, поскольку второй дом и Телец - это свои деньги, а Скорпион - чужие. А запрос на разрешение проблематики, связанной с деньгами, всегда касается как одного, так и другого, поскольку, получая или отдавая деньги, человек обменивается с миром, и нет исключительно своих или чужих денег, застывших в статичной форме, т.к. деньги - это средство обмена. 

 

Точно так же в работу бывает полезно внести те смыслы, которые отсутствуют в жизни клиента и которых ему может не хватать. Так, клиент может говорить, что у него всё в порядке с деньгами, есть интересная работа и друзья, но не хватает какого-то драйва в жизни и мотивации. И тогда мы обращаем внимание на то, что земная и воздушная стихии сейчас переживаются им гармонично, а огненной и водной может не хватать. Далее аналитик может углубиться в символизм тем огня и воды. Например, если не хватает именно этих аспектов действительности, как именно они проявляются в жизни клиента сейчас? Снятся ли ему сны, в которых что-то горит, любит ли он бывать у воды или, наоборот, избегает её? Как относится к людям с "огненным" или "водным" темпераментом и что в нём самом есть "огненного" или "водного"? Может быть, связанные с огнём или водой качества он вытесняет в Тень? Для ответа на эти вопросы вовсе не обязательно анализировать натальную карту клиента, ведь астрологический символизм может быть развёрнут в рамках анализа сновидений или активного воображения. 

 

В целом, астрологический символизм позволяет значительно обогатить аналитическое пространство новыми интерпретациями и смыслами. Благодаря тому, что в этом пространстве больше работает воображение, чем разум, в нём открываются совершенно новые грани проблем и приходят новые, творческие решения. Но всё же, применяя астрологию в своей практике, психологу важно быть осторожным и чётко разделять собственно астрологическую и психологическую практику, поскольку в них действуют разные архетипические паттерны отношений. Астролог интерпретирует то, что видит в натальной карте у клиента, или обращается к предсказательным методам, а психолог работает исключительно на уровне образов и символов, предлагая разные смыслы, но не предсказывая вероятность событий. В отличие от астролога, психолог не даёт советов и готовых решений с опорой на астрологический символизм, а анализирует этот символизм исключительно с той точки зрения, какие смыслы вкладывает в него сам клиент, насколько ему откликаются или не откликаются те или иные символы и что полезного он может взять из них для себя. 

Сюжеты, символические образы и мотивы, связанные с идеей конца света и гибелью Земли, встречаются у пациентов разных возрастов и самыми разными психическими структурами и характерами. Падение зимой 2013 года челябинского метеорита вызвало оживление и многочисленные  разыгрывания этого сюжета, в первую очередь, - в сэндплей-композициях пациентов-детей.

Несмотря на то, что объективно дети знали о реальной истории в Челябинске (что разрушения были незначительны, жертв относительно немного, не было погибших и т. п.), но в их фантазиях взрыв обладал огромной разрушительной силой и приводил к концу света.

Во всех наблюдаемых авторами случаях присутствовало неоднократное повторение, разработка сюжета со следующей характерной динамикой:

- сюжет сэндплея заключался в строительстве укреплений, защит от надвигающейся кометы;
- комета прилетала и разрушала все, что ребенок строил в песочнице;
- субъективно это событие не представлялось играющему как ужасное или фатальное: скорее отмечалось спокойное отношение или даже удовольствие от такого конца;
-  в этот же день или на следующей сессии игра возобновлялась (причем именно как продолжение: защита строилась, комета прилетала и разрушала ее, затем появлялась еще более сильная защита, комета прилетала  вновь). При этом с каждым новым повторением комета приобретала более позитивную коннотацию: ее появление начинало новую жизнь (приводила к объединению инопланетян и людей для лучшей защиты; на ней прилетали новые жители и заселяли опустевшую Землю ).

Образ кометы и катастрофы выглядел как способ вдохнуть новую энергию в процесс игры и ее переживание ребенком. Он отражал готовность ребенка к открытию заблокированного либидинозного потока внутри  психики;  ребенок получал способность катектировать эту психическую энергию в объекты и в себя.

В отличие от схожих игр с агрессивными сюжетами, включающими в себя разрушение, игры о конце света не содержали конфликта, не включают возможность/желание спасения и редко предполагали вербальный контакт с аналитиком. Можно сказать, что их основная цель была в том, чтобы произойти, быть сыгранными. 

Такие  схожие сюжетные линии  и образы наблюдались у детей с самыми разными сложностями. В общей картине фантазийной продукции  детей появление сюжета невозможно объяснить актуализацией ранней травмы. Его невозможно было интерпретировать в стандартной схеме «плохой объект тебе угрожает».  В целом, такие игры, по наблюдениям, вообще мало нуждались в комментировании. Происходящее в большей степени напоминало ритуал, который воспроизводится в бессознательном, без  непрерывного контроля эго-структур. Как любой ритуал, он воспроизводился неоднократно, оставлял у участника чувство завершенности, собранности и удовлетворения, и не был напрямую связан с содержаниями и образами обыденности. Композиционно игра строилась как подготовка к кульминации:  первая часть игры (строительство защит и укреплений) была эмоционально невыразительной. Не наблюдалось образов ужаса, паники, попыток спастись, надежды или утешения: строительство защит было нужно единственно для того, чтобы предварить появление метеорита. В общем, сюжет о мировой катастрофе использовался детьми как самоценный, обособленный от повседневной реальности и несущий трансформационный потенциал в себе самом.

Если рассмотреть  схожие мотивы в сновидениях и фантазиях  у взрослых пациентов, то можно заметить, что они также нередко содержат образы фатальной катастрофы. Это по большей части образы, связанные с огромным взрывом, который должен разрушить Землю (реминисценции  «Меланхолии» Ларса фон Триера, а у пациентов «за сорок» - воспоминания о страхе ядерной катастрофы). Также встречаются сновидения, описывающие огромный ураган, смерч или воздушную волну, которые также не оставят ничего живого. Здесь также не присутствовали ужас или паника: хотя сами пациенты называли сначала такие сны «ужасными», в дальнейшем (при обсуждении) они отмечали, что во сне им не было страшно. Описания сновидений содержали скорее изумление, восхищение, преклонение перед силой природы, и, как основную инвариантную составляющую, - смирение перед происходящим. Как сказала одна пациентка: «Я поняла, что все мы погибнем. Но как только я поняла это, страх исчез, я подумала, что нужно держаться изо всех сил до конца. …Непонятно, откуда взялись силы, ведь обычно я слабая и боязливая. Но тогда я была полна сил и уверенности».

Почти всегда присутствовало выражение «прекрасно, величественно, красиво» («это было ужасно, но так красиво, что нельзя было оторвать глаз»).

Сами сновидцы относили эти сновидения к т.н. «большим снам», и возвращались к воспоминаниям о них.

Возникают вопросы: что за символическое значение имеют эти образы эсхатологического ожидания и катастрофы у детей и взрослых? На  каком этапе терапии они появляются? С чем связана специфическая эмоциональная окрашенность таких образов?

Мы можем выделить характерные черты всех этих историй: неотвратимость гибели и разрушения; смиренное ожидание; энергетический подъем, отсутствие парализующего страха; нуминозные переживания апокалипсиса, соединение ужаса и восхищения величием, мощью происходящего.

Эти же черты, как указывает нам Э. Нойманн, относятся  в равной мере к архетипу Самости и к архетипу Великой Матери; описанный сюжет отражает взаимопроникновение этих двух архетипов и психическую трансформацию Эго, обусловленную этим взаимопроникновением. Актуализация этих архетипических энергий обеспечивает нуминозность переживаний во время сэндплея или сновидения. Поэтому эти образы следует рассматривать как архетипические, а не как простое отражение внутренних объектов.  

***
Самая яркая черта в историях о конце света  выражена в  образах неумолимости, неизбежности смерти и разрушения всего окружающего мира. В этом они отличаются от сновидений и фантазий о преследовании.

Сновидение с преследующими образами (в роли преследователя могут быть люди, животные, стихия или аморфные образы) всегда окрашено парализующим страхом и беспомощностью: поскольку такая ситуация предполагает возможность спасения, тревога связана с вопросом – удастся ли спастись тебе? Что ты должен сделать для спасения? В интрапсихическом мире образы наводнений, пожаров, войны или чудовищ представляют нам расщепление психики на злонамеренную часть и на ту, что продолжает бороться. Тревога и ужас зарождаются в сильно заряженном поле между этими двумя полюсами.

Финальные катастрофы же представляют нам картину разрушения Эго перед лицом деструктивного бессознательного.

Колебания настроений, с которыми играющий или сновидец встречает катастрофу, - от спокойного ожидания до экстатического восторга, - говорят о том, что она представляется естественным или желательным событием в интрапсихическом мире.

В связи с этим можно задать вопрос – возможно ли, что такое стремление к «концу света» отражает деструктивные желания и связано скорее с актуализацией травматического опыта? Отчетливый нуминозный оттенок  одновременно ужасных и величественных образов говорит об активизации архетипа Самости.  Желание у детей играть и повторять игру, а у взрослых – наслаждаться сновидением и вспоминать его, - все это говорит о налаживании энергетического потока  между эго и самостью, как будто Эго возвращает себе способность желать.

Еще один характерный момент: важны последние минуты. Мы видим это в детских и взрослых фантазиях. В сэндплее самые насыщенные эмоционально моменты – это приближение и падение метеорита. В самых разнообразных культурно-художественных источниках мы встречаем ту же самую идею: если конец неотвратим, страх и тревога покидают человека, и освобождают пространство для настоящей «работы души». Неважно, сколько часов или мгновений осталось до конца, - сам конец становится этапом трансформации 1 .

Другая важная часть таких сюжетов – акцент на переходе от вялого, унылого и бесцветного в «мире до кометы», - и яркие, сильные и полные жизни переживания конца мира. В сэндплее это выражается в монотонном строительстве укреплений. Во взрослых сновидениях перед началом катастрофы сновидец занят рутинными, монотонными делами (кстати, часто приводились сюжеты с уборкой  в доме, разбиранием старых вещей). Мы видим здесь образ подготовки и расчищения пространства, - но также и рутины, скуки.

В отличие от травматических сновидений, герой не чувствует паралича, его активность до последнего момента продолжается: так, героиня «Меланхолии» чувствует себя максимально живой в момент подготовки к гибели, создавая переходную символическую реальность для ребенка (придумывает волшебную историю о переходе в другой мир, чтобы мальчик не боялся смерти).

***

В своем исследовании, посвященном мифам о конце света у южноамериканских племен, М.Элиаде пишет:

«…При внимательном анализе мифов,…, приходишь к выводу, что одной из основных причин являются грехи людей и старение, разложение мира. (…) Трудно найти более волнующее выражение космической усталости, желания абсолютного покоя и смерти».

Можно сказать, что такой невротический мир не содержит в себе выраженного «греха» (травмы), он просто настолько стар, изжил себя и свои ресурсы, что его можно только разрушить.

В этом смысле возникает интересная параллель с концепцией ужасающего (в противовес «просто страшному») в японской культуре. В жанре юмэ-моногатари (рассказов о сновидениях, необычном, волшебном и потустроннем) выделяются рассказы кайдан, - об ужасном, такие, от которых у слушателей кровь стынет в жилах: типичный сюжет – герой умирает просто от взгляда или от соприкосновения с таким немыслимым.

В них нет упоминаний о чудовищах или кровавых преследованиях. Самое страшное, по мнению японцев (как известно каждому любителю японского кино, хорошо понимающих в ужасах), это сдвиг мира в сторону ненормальности, как бы поломка естественного хода вещей. Такой «испорченный мир» становится источником смерти для каждого, кто соприкасается  с ним.2

Другими словами, в художественных и мифологических образах конца мы наблюдаем то же разделение на драматизм травмы и истинно ужасное, завораживающее,  немыслимое, - то, что предвещает полный конец.

Образ усталого мира отражает картину нарциссического состояния пациента, пойманного в ловушку своего базисного дефекта. Энергия для трансформации не может родиться внутри этого состояния: такая картина предполагает только апокалиптический сюжет о разрушении старой структуры. В этом случае конец вселенной есть образ трансформации.

Возвращаясь к пациентам, видевшим сны о конце света, можно сказать, что общим для них было состояние длительного и глубокого отчаяния, затянувшегося кризиса. Ощущение глубокой безнадежности переживалось  как самим рассказчиком, так и (весьма нередко) аналитиком. При этом безнадежность в контрпереносе связана именно с образом конца («усталости мира»), а не с терапевтической беспомощностью. Сознание и фантазия аналитика не парализованы; однако терапевтические интервенции часто выглядели как попытки внушить умирающему человеку, будто он здоров и полон сил. Реакция пациента  на слова аналитика также не имели оттенка агрессивного сопротивления: скорее он производил впечатление человека, искренне старающегося увидеть хоть что-то конструктивное в попытках собеседника помочь ему. 3

Разумеется, реальная картина жизни таких пациентов вовсе не обязательно представляет картину полного упадка. Довольно часто это то, что называется «обычные люди» - вполне успешные, не испытавшие особенных травм и трагедий в личной истории. Характерным является обычно заметный дисбаланс между внешней - профессиональной и социальной, - успешностью, и ощущением внутренней пустоты и одиночества. Можно сказать, что мир для таких пациентов действительно устал от своего бесплодия и глубокой испорченности, так что нет никакой надежды на то, что он станет «нормальным».

Если представить такой диалог в привычной нам символической модели «мать и ребенок», то «ребенок» пациента  очевидно общается с материнской фигурой, схожей с  «мертвой матерью», описанной А. Грином, незлокозненной, но безразличной к его эмоциональным потребностям, но при этом активно эксплуатирующей его эмоциональность и живую энергию для своих эгоистических целей.

Он продолжает попытки разбудить/оживить ее, но с течением времени эти попытки все больше делаются формальными и  механичными. Более того, фигуральное «материнское тело» приобретает все большее сходство с мумией, т.е.  с вечно мертвым и одновременно живым и сакральным предметом поклонения. При этом если с мертвецом разговаривать не нужно и не о чем, то мумия как раз – вечно живущий, всезнающий и милостивый покровитель, идеальный собеседник. Продолжение терапевтического диалога может постепенно превратиться в ритуальное поклонение этой «материнской мумии».

Тогда жизнь пациента возможно (для него) только в постоянном присутствии смерти, как будто вне этого контекста жизнь непредставима вовсе. Другими словами, происходит инверсия живого и мертвого, когда слова терапевта «вы еще можете иметь (желаемое, отношения, чувства и т. п.)» означают потерю материнского объекта, и напротив, обсуждение в духе «я никогда не могу это иметь» означают продолжение жизни. Терапевтической целью для пациента является сепарация с этой материнской фигурой и переживание оживляющей потери.

Такая привязанность к мертво-живому объекту формирует в аналитическом процессе иллюзию энергетической полноты, живого процесса. Однако при более тщательном анализе видно, что этот процесс служит скорее мумификации анализа. Истинной же целью аналитического процесса является переключение живого ребенка на контакт с аналитиком, вместо того, чтобы сохранять привязанность к матери-мумии.

Эта метафора «матери-мумии» приводит нас к вопросу о том, как символически похоронить «мертвую мать», одновременно расчистив в душе пациента место для новой надежды и новых объектных связей. Как избежать превращения аналитического пространства в мавзолей? 

Например, в русской традиции, нетленное – неумирающее, – тело может принадлежать как почитаемому святому, так и его антагонисту – покойнику, которого не принимает сама смерть/земля.4  Такой мертвец – необязательно грешник; это может быть человек, умерший «неправильно» (например, без покаяния, случайной), т.е. смерть которого выходит за рамки нормального миропорядка. Такой мертвец, не являясь в буквальном смысле злодеем (например, оборотнем), мог быть источником опасности и гибели.

Здесь мы вновь видим идею «кайдан» - ужасного-ненормального,  - того, что хуже страха. В аналитическом пространстве это говорит о присутствии нарушенности, выходящей за рамки травмы или преследования со стороны полных зла интроектов. В этом смысле лечение должно быть основано не на оживлении, а на восстановлении нормального хода вещей.

Итак, мы должны увидеть смерть/разрушение нарциссической структуры. Традиционный способ отпустить призрак к смерти и покою универсален в народных обрядах и поверьях: в случае, если тело не найдено, его требуется обнаружить (в современно художественной традиции это сюжеты от трогательного «Кентервильского привидения» до триллеров  - «Милые кости»).  Пока мы не видим костей, объект «пропал без вести», он хуже, чем мертв и не может дать ни оплакать, ни забыть себя. Ожидание и поиск «костей» являются одновременно и ужасающими, но и желаемыми. Так же, как и апокалиптическая катастрофа «усталого мира», это способ восстановить нормальный ход вещей.

***

Тут мы возвращаемся к идее глобальной катастрофы – разрушения мира. Образы усталости, изношенности, безнадежности символизируют умирающую надежду ожить самому и оживить объект; и одновременно связаны с сохранением эмоционального контакта с ним. Возможно, высвобождение витальной энергии пациента в ряде случаев невозможно постепенно, нужен катастрофический переход.

Вопрос, который уместно задать себе в этом случае, - как отличить энергию расчищения/освобождения/трансформации от деструктивной силы, ведущей пациента к уничтожению анализа и к собственной гибели? Или, выражаясь фигурально, имеем ли мы дело с войной или с гибелью мира? и еще – может ли аналитик находиться рядом с пациентом, в этом процесс, и при этом не быть захваченным, испуганным или соблазненным?

Возможно, ответ лежит в области эсхатологических образов и представлений. в отличие от ужасов и драматических картин войны, действительный конец всего живого вызывает не столько страх, сколько изумление, восторг и смирение.5

Разрушение нарциссического пространства возможно только путем катастрофического перехода, который направлен на восстановление нормального порядка вещей.  Переживание катастрофы как абстрактной внечеловеческой красоты очищения мы видим, кстати, в финальных сценах кинофильмов (от «Забриски-пойнт» Антониони до  «Меланхолии» фон Триера), именно потому, что изобразительные возможности кино позволяют представить катастрофу в ее ужасной красоте. Отнести ситуацию к «последним временам» означает сделать ее критической и встать перед необходимостью понять ее настоящий смысл. Психика словно говорит: нет больше возможности терпеть, внутренний мир испорчен и не подлежит восстановлению.

Фантазии и сны о конце света отражают выход из мира нарциссической разлаженности. избавиться от равнодушного и эксплуатирующего материнского взгляда можно лишь, совершив символический суицид. поэтому эти образы можно рассматривать одновременно как прямое разрушение материнского комплекса (разрушение земли как матери), и как суицид (разрушение себя как мира).

Благодаря переживанию глобальной катастрофы происходит новое переструктурирование психики, когда мертвое умирает и соединяется с мертвым, а живое может соединиться с живым.  Оно получает доступ к источнику энергии и способность распоряжаться ею. Фантазии о конце света в психологическом  плане отражают распад очень глубокого и серьезного комплекса, много лет или даже десятилетий оказывающего влияние на Эго. В результате этого распада Эго получает энергию Самости, что приводит к отказу от ложных надежд и иллюзий.
 

 

 

 

 

1 Дети знакомятся с историей о последних днях, читая повесть Туве Янссон «Муми-тролль и комета», взрослые могут посмотреть «Меланхолию»  фон Триера, или же обратиться к огромному корпусу эсхатологических трудов. В русской культуре ожидание «последних времен» было излюбленной темой богословов и мистиков. Рукописные и самиздатовские тетрадки с толкованиями Апокалипсиса, описаниями близящейся катастрофы, Страшного суда и грядущей гибели, существуют и до сих пор (автору довелось держать в руках такие записи, относившиеся к 60-м – 80-м годам ХХ века).

2 В сущности, сюжеты знаменитых японских триллеров сводятся именно к этой идее: есть нечто ненормальное, на что нельзя смотреть.  Идея призрака-мстителя отходит на второй план, и зритель сконцентрирован не на травме прошлого, а на том, что от призрака невозможно отвести взгляд.

3 Эта специфика контрпереносных переживаний представляется нам важной, т.к. она говорит о сохранении рабочего альянса и доверия даже на краю психологической гибели.

4 В традиции почитания святых в досинодальный период  не существует противопоставления нетленной плоти и разрушенного тела. Позднейшие представления о том, что тело святого или мученика обязательно нетленно, основаны на народных легендах и канонически  неверны.

5 . Фольклорные тексты разных культур, описывающие гибель мира, как правило, не фиксируют внимание читателя/слушателя на страхе.

Прежде всего, К.Г. Юнг был врачом и эмпириком, поэтому для него был характерен эмпирический подход и к религии - с точки зрения того, как её воспринимает психика человека и какое место религия занимает в ней. В первую очередь, он подчёркивал взаимосвязь религии и коллективного бессознательного. Юнг полагал, что личный опыт индивида относится лишь к поверхностному слою психики, а более глубинный опыт связан с архетипами культур, имеет всеобщую природу и с высокой долей повторяемости встречается в снах и видениях разных людей. По природе коллективное бессознательное сверхлично, в нём мы имеем дело с изначальными формами, которые находят отражение в мифах, сказках и религиозных учениях. Но в культуре мы обычно имеем дело не с самими архетипами в их первозданном виде, а с символами, сквозь которые преломляются эти архетипы. 

 

Религиозный опыт Юнг называл "нуминозным", а религию воспринимал как особую установку человеческого ума, которая подразумевает наблюдение за сверхъестественными силами, духами, богами и демонами. Для Юнга религия - это, прежде всего, установка сознания, в которой преломляется уже переработанный человечеством архетипический опыт. Непереработанный опыт Юнг полагал опасным для психики, поскольку он чреват "затоплением", потерей человеком своего эго и впадением в психоз. Под "переработанным" опытом Юнг понимал религиозные тексты, сказки и мифы. 

 

Психологические феномены Юнг не считал исключительно субъективными, поскольку, как физические и материальные, они оказывают большое влияние на нашу жизнь. В своей психологической практике он анализировал видения пациентов, вычленяя из них архетипические паттерны. И, поскольку его подход снимает противостояние объективного и субъективного, его интересовал не вопрос истинности или ложности религиозных идей, а вопрос их присутствия в психике человека и внутреннего содержания. Юнг полагал, что, если определённая идея присутствует в коллективном бессознательном, значит, человечество нуждается в ней, т.е. идея заряжена психической энергией. Когда эта необходимость отпадает, боги устаревают, и религия требует обновления. 

 

Полезное значение религии для человека Юнг видел в том, что она защищает его от неврозов и помогает сохранить душевное здоровье. Религиозные кризисы, напротив, подрывают психику человека и обостряют внутренние конфликты. В качестве примера такого противоречия Юнг отмечал кризис символа троичности в христианстве. С точки зрения Юнга, гораздо более устойчивой была бы четверичность, а в христианской Троице отсутствует четвёртый, интегрирующий женский элемент, а значит, он вытесняется в Тень и порождает расколы в отношении западной культуры к женщинам (например, противоречивые образы "святой" и "проститутки", первый из которых символизирует строжайшее девство, а второй - сексуальную распущенность). 

 

В работе "Ответ Иову" Юнг акцентирует внимание на диалоге между человеком и богом, в котором Иов демонстрирует крайнюю деликательность, словно догадываясь о противоречивости и обидчивом нраве бога. В некотором смысле, он и сам понимает, что бог поступил с ним несправедливо, поэтому человек, с точки зрения Юнга, оказывается более сознательным, чем бог. Бог описывается Юнгом всезнающим, но бессознательным, поскольку он совершает поступки, в которых сам не отдаёт себе отчёта. Например, позволяет Сатане соблазнить себя, действует непоследовательно, пытается соревноваться с Иовом, который гораздо слабее его, и сначала даже воспринимает обращение к нему Иова как вызов. От людей такому богу постоянно нужны почести, любовь и страх, в противном случае он рискует впасть в меланхолию и отчаяние. Он крайне нуждается в том, чтобы быть признанным человеком и отражённым в нём. И, похоже, этому богу, как заключает Юнг, человек нужен именно для того, чтобы стать более сознательным, а с момента, когда бог понял, что человек стал сознательнее, он и сам был вынужден измениться, т.е. стать добрее, мягче, человечнее и сострадательнее, воплотившись в человеческом теле. С точки зрения Юнга, этот ход развития событий соответствует процессу дифференциации человеческого сознания, которое подвергается преобразованию под действием архетипов и тенденций коллективного бессознательного.

 

К восточным религиям Юнг относился с большим интересом и видел в них потенциал для развития западного человека, который, по Юнгу, утратил гармонию из-за конфликтов западной культуры. Западный человек расколот в своей основе, он склонен противопоставлять духовное и физическое, научное и философское знание. А осмысление восточных духовных практик, например, йоги, может помочь ему достичь желаемой интеграции. Однако Юнг полагал, что подходы к духовным практикам у восточного и западного человека должны кардинальным образом отличаться из-за культурных различий. С его точки зрения, восточный человек изначально более целостный, а западный стремится к тому, чтобы сделать практики односторонними - например, не понимая метафизического смысла понятия "прана", свести его исключительно к дыхательной технике.

 

Путь развития западного человека виделся Юнгу в том, чтобы освободить подавленное сознанием бессознательное и преодолеть исключительно рационалистическую установку. В этом смысле, восточные практики могут сбить западного человека с пути, поскольку они лишь усилят его контроль. Юнг также полагал, что западному человеку не хватает понимания этических основ применения восточных практик, поскольку по результатам истории можно видеть, к чему привёл оторванный от духа западноевропейский разум (к опустошению материи, насилию и культурному кризису). Исходя из этого, западному человеку нужно преодолеть свою ограниченность, а не усиливать её, а потому важно проявлять осторожность к таким практикам, как йога, из-за изначально неверного, с точки зрения восточного подхода, её понимания. При этом Юнг надеялся, что однажды на Западе тоже возникнет своя йога, основанная на христианстве и практике исповеди, т.е. более привычных, понятных и естественных для западного человека основах культурной жизни. 

Психотерапия представляет собой динамичный процесс, в котором с клиентом происходит ряд внутренних, а порой и внешних изменений. Например, в процессе терапии клиент может стать более чувствительным, принять решение завершить старые отношения, начать новые, сменить работу и т.д. На внутреннем уровне изменениям подвергаются прежние установки, убеждения и сценарии, меняются реакции на происходящее. Деструктивные паттерны постепенно растворяются или отпадают подобно осенним листьям, клиент начинает чувствовать большую свободу в том, чтобы самому управлять собственной жизнью. Для удобства эти изменения можно символически представить в форме стадий алхимической трансформации, в процессе которой устанавливается связь Эго-Самость, а архетипический материал находит воплощение в жизни клиента.

 

В самом начале анализа клиент, как правило, проходит стадию "нигредо", которая в алхимическом символизме представляет собой период депрессии, "тёмной ночи души" или потемнения. Клиент понимает, что по-старому он жить уже не может, а новое ещё не сформировалось. В этот период всё может представляться клиенту в тёмных красках, он погружается в порой безрадостное осознавание собственных омрачений и препятствий на пути своего развития. Этот процесс погружения на дно души подразумевает первое столкновение клиента с хаотичной и неструктурированной прима-материей, т.е. с материалом его бессознательного, который ещё не был проанализирован. Сначала эта прима-материя пугает своими дикими проявлениями, но в процессе анализа она поддаётся постепенному "приручению" - клиент всё глубже вникает в суть происходящих в его психике процессов, учится их различать, объяснять и подчинять своему контролю, они становятся всё более чёткими и ясными, выходя на поверхность и предваряя следующую за очищающими страданиями стадию "альбедо" или возрождения, через которую, в конечном итоге, клиент прорывается к полноте жизни или стадии "рубедо". Этим трём стадиям в алхимии соответствуют три цвета: чёрный - нигредо, белый - альбедо и красный - рубедо. 

 

При более детальном и пристальном рассмотрении в анализе можно выделить не только три основные, но и промежуточные алхимические стадии. Так, например, в книге "Анатомия души: алхимический символизм в психотерапии" Э. Эдингер в качестве стадий анализа выделяет кальцинацию, солюцию, коагуляцию, сублимацию, мортификацию, сепарацию и конъюнкцию. 

 

Согласно Э. Эдингеру, большинство операций в алхимии начинается либо с кальцинации, либо с солюции. Данный порядок не принципиален, поскольку любая из этих стадий может стать отправной точкой для трансформации. В алхимии кальцинация представляет собой процесс прокаливания или интенсивного нагревания вещества, что позволяет выпарить воду и достичь состояния сухости. Конечным продуктом кальцинации является белый пепел, который символизирует очищение и обретение мудрости после переживания горя. В анализе этот символический процесс иссушения, искупления и очищения осуществляется на уровне чувств и эмоций. На первом этапе важно прожить и завершить все связанные с кризисом чувства, чтобы достичь более спокойного и отстранённого, "сухого" отношения к этому опыту.

 

На стадии солюции происходит растворение - всё твёрдое превращается в жидкое, ригидные установки смещаются, устойчивые деструктивные паттерны начинают "плыть". Растворяется прежнее представление клиента о себе и мире, и он погружается в хаос, символически возвращаясь к недифференцированному состоянию прима-материи. Порой на этой стадии в анализе появляются образы или сновидения, связанные с пребыванием в утробе или избытком воды (например, клиенту может сниться, что он тонет). Такой символизм означает, что "тонет" привычное для клиента эго, погружаясь в океан бессознательного. В христианстве этой стадии соответствует обряд крещения, после которого человек рождается заново. В конечном итоге, растворение материи должно привести к освобождению и укреплению духа, к контакту не только с индивидуальным, но и с универсальным, архетипическим пластом психики. И, как пишет Э. Эдингер, на этой стадии спасается только то, что достойно спасения. 

 

На стадии коагуляции происходит переход вещества из жидкого состояния в твёрдое. То, что было подвержено солюции, вновь затвердевает, обретает форму за счёт сгущения. В анализе это сгущение осуществляется за счёт конкретизации, детализации разбираемого материала. Символически этому процессу соответствуют космогонические мифы, сотворение нового мира, рождение новых установок, образов и планов в душе клиента. На уровне переживаний на этой стадии просыпаются страсти, появляется желание жить и стремление к удовольствиям.

 

На стадии сублимации подвергаемое преобразованию вещество испаряется, а значит, нагревается и поднимается вверх, обретая лёгкость воздуха. На психологическом уровне это означает, что клиент перестаёт удовлетворяться своим наличным состоянием и стремится вверх - к тому, чтобы перерасти себя. На символическом уровне этой стадии соответствуют такие образы, как лестницы, горы, освобождение, полёт, спасение. И, например, в сновидениях у клиента могут появляться сюжеты, где он взбирается на высокую гору или летает. Опасностью этой стадии является инфляция, а также излишняя увлечённость тонкими и высокими образами в ущерб земному и материальному, т.е. "витание в облаках". В результате этой стадии клиент обретает способность легче относиться даже к тяжёлым переживаниям или событиям. То, что раньше казалось тяжёлым, на этой стадии очищается и обретает лёгкость, т.е. ослабляет свою власть над психикой клиента.

 

Стадия мортификации буквально означает умерщвление, и она представляет собой символическое переживание опыта смерти, аскезы и воздержания. Процесс смерти связан с гниением или переплавкой, и здесь клиент может вновь чувствовать соприкосновение с тьмой и переживать неудачи, поражения. Это может проявляться как некий неудачный опыт, недостижение целей, смерть прежних надежд, отчаяние, потеря веры в успех анализа. На этой стадии разложению подвергаются все остаточные от прежних невротических паттернов явления, и клиенту бывает нелегко попрощаться с ними и похоронить их - периодически может возникать соблазн зацепиться за что-то из прошлого или вернуться к прежним моделям. В психологическом смысле, на этой стадии идёт интенсивная работа с Тенью клиента, которая может представать в образах борьбы и сражения. В конечном итоге, "старый король" (или прежнее эго) свергается, и пространство тьмы освещается новым светом. 

 

На стадии сепарации идёт процесс разделения. В алхимии оно связано с тем, что жидкий растворитель отделяется от растворённого в нём твёрдого тела. Символически эта стадия представляет собой фильтрацию и структурирование, собственно процесс анализа или разложения на компоненты, что соответствует образу возникновения порядка из хаоса и снова - рождению нового космоса. На этой стадии клиент начинает всё более отчётливо отделять своё "я" от других людей и окружающего мира путём осознания собственных проекций. Например, если раньше он думал о том, почему люди вокруг ведут себя так или иначе, теперь он больше думает о себе - о том, каким образом он вовлекается в те или иные отношения, как и почему поддерживает их. Поскольку главным смыслом сепарации является разделение, на этой стадии могут актуализироваться внутренние и внешние конфликты, в процессе которых клиент остро переживает антагонизм - борьбу противоположностей, которые на следующей стадии воссоединятся в примиряющем третьем. 

 

Стадия конъюнкции представляет собой кульминацию алхимического опуса, и это процесс соединения противоположностей и обретения гармонии. На символическом уровне на этой стадии часто возникают образы свадьбы или священного брака. Э. Эдингер предлагал разделять малую и большую конъюнкции, первая из которых является промежуточным результатом, т.к. в ней борьба противоположностей смягчается, но ещё присутствует некая односторонность. В большой конъюнкции противоположности приводятся в согласие друг с другом, и это согласие способно дать начало творчеству и новому пути. В основе конъюнкции лежит опыт вселенской любви, очищенной от негативных аспектов эгоизма, поэтому на данной стадии клиент обретает принятие самого себя, мира и других людей, позволяющее ему занять более деятельную позицию конструктивного преобразования собственной жизни и приумножения благ и ресурсов. 

В суицидологии накоплены разные методы диагностики суицидальных мыслей и намерений, а также способы работы с этими состояниями. Но в данной статье я сделаю акцент не на конкретных методиках, а на более общих ценностно-методологических принципах и подходах, из которых может исходить психолог в работе с такими клиентами.

 

Первый подход опирается на жёсткую позицию безусловной ценности жизни и, главным образом, является превентивным, т.е., прежде всего, направлен на предотвращение суицида. Для этого психолог занимает директивную позицию, характерную для спасающего больных врача, и настаивает на подписании клиентом антисуицидального контракта, по условиям которого во время терапии клиент обязуется не предпринимать никаких суицидальных попыток. Антисуицидальный контракт позволяет психологу юридически обезопасить себя и побудить клиента сделать выбор между жизнью и смертью в пользу жизни, поскольку, если он решается на терапию, он признаёт, что терапия – за жизнь, про жизнь и для жизни. Директивная позиция психолога в этом подходе воспринимается как меньшее зло, по сравнению с угрозой суицида, т.е. как нечто допустимое в экстремальных для жизни клиента условиях и соразмерное степени риска.

 

Если первый подход условно можно назвать «медицинским», для второго подхода больше подошло бы название «гуманистического». Этот подход исходит из безусловной и абсолютной ценности свободы клиента, в том числе в таком сложном экзистенциальном выборе, как «быть или не быть». В этом подходе психолог не считает приемлемым для себя давить на клиента, занимать директивную позицию, к чему-либо принуждать клиента, даже если вопрос касается жизни и смерти.

 

В качестве яркого представителя второго подхода в юнгианском направлении можно выделить Дж. Хиллмана, который в книге «Самоубийство и душа» предлагал оригинальные методы работы с темой суицида. С его точки зрения, фантазии клиента о суициде отражают буквализацию более глубинных стремлений человека к символической, а не реальной смерти, а, значит, к трансформации. Проще говоря, думая о суициде, клиент хотел бы не физически умереть, а измениться самому, либо, чтобы изменился мир вокруг него. И тогда важно не запрещать эти мысли в анализе, не избегать их, а, напротив, идти в них и прорабатывать этот материал, но исключительно символически. На практике это означает, что психолог свободно обсуждает с клиентом все фантазии последнего на этот счёт и предлагает символизировать их – нарисовать, красочно представить и попробовать понять, что должно произойти в результате этого действия, в чём его предельный смысл, к чему в итоге стремится клиент. Например, фантазии о собственной смерти у клиента могут включать горюющих друзей и родственников, и тогда можно предположить, что в жизни ему остро не хватает их внимания, но, возможно, он потерял надежду на обретение их любви при жизни. Или, мечтая о небытии и пустоте, клиент, на самом деле, хотел бы положить конец своим душевным или физическим страданиям, но не видит иного выхода. В конечном итоге, процесс символизации выводит клиента на осознание, что его предельным мотивом является не смерть сама по себе, а изменение ситуации, в которой он оказался. 

 

Мысли о способе суицида также диагностичны, поскольку позволяют провести параллели с тем, как клиент справляется с проблемами в жизни. Например, фантазия о том, чтобы застрелиться, может указывать на накопившуюся, подавленную агрессию и на стремление резко разрубить узел своих проблем (одним выстрелом или ударом), а не аккуратно распутать его. Фантазии о том, чтобы умереть легко и безболезненно (под действием таблеток или газа) могут означать желание клиента уйти от проблем, а также нетерпимость к любой боли и фрустрации, что проявляется и в его жизни. На символическом уровне в этом случае хочется, чтобы проблемы были решены сами, без его участия, без его страданий, а он предпочёл бы не вовлекаться и просто забыться.

 

Аналогично важны для анализа и фантазии клиента о загробной жизни, если возникают мысли о смерти. Верит он или нет в её существование, как себе её представляет, какие чувства вызывают эти представления. Эти фантазии символизируют то, к чему, по сути, стремится клиент, когда думает о суициде. Если он фантазирует о рае, скорее всего, ему не хватает удовольствий и комфорта в жизни, если о пустоте – покоя и отдыха, если боится адских миров и мучений – похоже, за мыслями о суициде стоит нестерпимое чувство вины. Как правило, фантазии о наличии или отсутствии и качестве загробной жизни тесно связаны с религиозными представлениями клиента, которые также могут стать ресурсом для проработки этой темы. Например, можно обратить внимание на то, как близкая клиенту по духу религия относится к этой теме, каким образом аргументирует допустимость или недопустимость суицида. Если клиент атеистичен по взглядам, можно рассмотреть эту тему с позиции рациональности – насколько рационально, с его точки зрения, как «быть», так и «не быть», и какие доводы сейчас во внутреннем конфликте перевешивают.

 

Обретая символическую форму, фантазия разряжается на уровне чувств, и вместо безысходности человек погружается в более широкий контекст скрытых смыслов этой темы. Таким образом, открывается возможность выйти за пределы этой темы, открыть для себя нечто другое, более важное и ценное. И для этого терапевту вовсе не нужно применять никакого давления и насилия, подобно санитарам,  надевающим на пациентов смирительные рубашки. Всё-таки психологическая работа является более тонкой, и простым «нет, нельзя» или «пока мы с вами работаем, вы обещаете…» вряд ли решить столь сложную психологическую проблему.

 

С точки зрения представителей директивного подхода, антисуицидальный контракт является эффективной профилактической мерой, а главный акцент в работе они делают именно на заботе и безопасности. Однако в этом подходе есть некое противоречие. Ведь, если психолог показывает, что ему не всё равно, и он категорически не поддерживает фантазии клиента, во-первых, время контракта оказывается ограниченным (получается, что психологу не всё равно только во время работы, а после её окончания запрет внезапно снимается), а, во-вторых, директивная позиция открывает поле для опасных манипуляций. Зная о том, что для психолога это тревожная тема, клиент попадает в рисковую для себя ситуацию соблазна отреагирования, наказания терапевта несоблюдением контракта. Кроме того, условие контракта для продолжения терапии демонстрирует неверие психолога в то, что клиент справится с этой проблемой сам, без дополнительного контроля. 

 

В недирективном подходе психолог демонстрирует уважение к любым мыслям и фантазиям клиента, а также полную готовность их принять, не осуждая и не диктуя клиенту, что ему делать. Однако этот подход также имеет свои ограничения, и стоит с осторожностью его применять к тем клиентам, способность к символизации у которых нарушена или развита не в полной мере, а также к клиентам в психотических состояниях, где размыта грань между символическим и реальным.

Практически у каждого из нас есть или когда-то была какая-то тайна. Тайной может быть некий поступок, которым стыдно или не хотелось бы делиться с другими, либо что-то очень личное и сокровенное. В психотерапии тайной становится пространство анализа, которое конфиденциально, закрыто от посторонних глаз и символически представляет собой реторту или алхимический сосуд, аккумулирующий реакции, переживания и бессознательный материал клиента. Несвоевременное постороннее вторжение в этот сосуд приводит к тому, что расплёскивается его содержимое, которого может не хватить для того, чтобы осуществилась реакция трансформации. Именно поэтому аналитики часто рекомендуют своим клиентам не расплёскивать аналитический материал, не выносить за пределы анализа то, что должно быть внутри. 

 

Внутренний смысл тайны тесно связан с понятием таинства, неотделимого от теменоса и сопричастности. В юнгианском анализе мы имеем дело не только с личным, но и с коллективным бессознательным, архетипы и символы которого нуминозны. Юнг подчёркивал, что нельзя относиться к ним исключительно как к личному достоянию человека, поскольку эти энергии не могут быть подвластны эго, они несут в себе коллективные духовные смыслы. Поэтому, чтобы пригласить эти смыслы в пространство анализа и выдержать их мощь, необходимо подготовить пространство теменоса. Границы анализа должны быть максимально плотными, чтобы высокая концентрация этих энергий не могла разрушить его. В рамках этих границ аналитик выступает для клиента не в роли родителя или учителя, а в роли проводника его Самости. В этом смысле, как аналитик, так и клиент оказываются сопричастными таинству соприкосновения с архетипическим опытом смерти и возрождения. 

 

Почтение к тайне позволяет удерживать в анализе энергию как ресурс для внутренних изменений. Эта аккумуляция возможна за счёт концентрации важных для клиента ценностей и смыслов в пространстве анализа. Выражаясь алхимическим языком, в процессе терапии эти ценности и смыслы подвергаются сгущению. Клиент перестаёт отождествляться с ними, благодаря чему может посмотреть на них со стороны и понять, что происходящее с ним является не только его личным опытом, но и встроено в глобальные коллективные процессы. Таким образом, в своей проблеме он не одинок - символическое пространство мысли всех времён и народов уже содержит в себе формы и паттерны того опыта, который мы каждый раз наполняем новыми смыслами. А, значит, в этом коллективном пространстве уже есть, на что опереться. 

 

Другим источником, позволяющим удерживать энергию за счёт тайны, является её внутренняя амбивалентность. Тайна требует от человека выдержки, дисциплины и самоограничения. Она предполагает, что есть тот, кто её хранит. И есть также соблазн преждевременно раскрыть эту тайну, разрядить напряжение, растратить ресурс и порвать священные нити сопричастности. Организация аналитического пространства посредством жёстких границ позволяет правильно обойтись с этой амбивалентностью. Всякий раз, когда появляется соблазн преступить границы дозволенного, аналитический сеттинг позволяет вернуться в пространство теменоса и понять символический смысл попытки выхода за его пределы. Одним из глубинных и общих для многих смыслов подрыва границ является стремление превзойти самого себя. Но, чтобы сделать это на самом деле, порыв должен вернуться обратно в теменос. 

Под магическим мышлением в психотерапии принято понимать раннюю детскую форму мышления, когда у ребёнка ещё не сформировалась способность выполнять операции анализа и синтеза посредством логических понятий. Мир для него представляет собой единое живое целое, в котором все связано со всем, но эти связи трудно систематизировать. Магическое мышление уходит своими корнями в архаику, а его психологическими функциями являются объяснение и предсказание мира, а также чувство контроля над ним. Вырастая, человек расширяет свои объяснительные и предсказательные способности, однако в кризисных ситуациях или в условиях дефицита информации он по-прежнему может обращаться к магическому мышлению. В запросах на психотерапию магическое мышление проявляется в симптомах обсессивно-компульсивного расстройства и связанных с ним "ритуалах", в жалобах по типу "боюсь, что моя злость на другого человека может убить его", в опасениях - "если я буду думать о плохом, эти мысли материализуются". 

 

Как правило, работа с магическим мышлением в психотерапии идёт в направлении проработки когнитивных искажений. Например, злость на другого человека не может причинить ему вред напрямую, для этого нет оснований, поскольку злость относится к внутреннему миру чувств, а вред - к миру физических явлений и действий. Вытесненная злость, напротив, опаснее, поскольку под её влиянием вред может быть причинен бессознательно. Вместо магического мышления психолог предлагает клиенту освоить альтернативные способы работы с дефицитом информации и стратегии совладания с тревогой. 

Но, если копнуть глубже, механическая замена одних способов мыслить и действовать на другие вряд ли полностью решает проблему, поскольку за магическим мышлением нередко стоят не только функциональные, но и духовные потребности человека. Человек нуждается в поиске смыслов, а магическое мышление иногда позволяет ему их найти. Недостатком магического мышления является то, что за эти смыслы порой приходится платить слишком высокую цену. Обратной стороной картины мира, в которой возможно чудо, становится также возможность внезапного краха или кары богов. В мире, где человек может помыслить магическое влияние на других, он и сам подвержен воздействию, это две стороны одной медали. 

 

Поскольку магическое мышление вряд ли полностью искоренимо, и психика время от времени испытывает потребность в нём, бессмысленно пытаться его полностью изжить или уничтожить. Гораздо более продуктивной его альтернативой является мышление символическое, развитие которого предлагает юнгианский подход. Символическое мышление, как и магическое, выходит за пределы оторванного от чувств и ограниченного рационализма, не способного охватить и объяснить все явления мира. Но, в отличие от одностороннего магического, символическое мышление предполагает синтез - сознательного и бессознательного, материального и духовного, внешнего и внутреннего. Символ всегда объёмен и имеет разные степени глубины. Он не претендует на то, чтобы исчерпывающе объяснить какое-то событие или явление, но указывает на стоящий за ним смысл. Раскрывая суть символа, человек не растворяется в нем и не отождествляется с ним, как в магическом мышлении, а удерживает дистанцию.

 

Развитие символического мышления в терапии даёт человеку возможность понимать язык бессознательного, которое наиболее ярко проявляет себя в сновидениях и фантазиях. Символизация переживаний задаёт им границы и форму. Они перестают расплываться, воплощаясь в конкретном архетипическом образе или сюжете, благодаря чему символ становится точкой опоры. Несмотря на то, что символическое мышление не формализуемо, оно имеет свою внутреннюю логику. Например, если сейчас актуален архетип Персефоны, этот миф предполагает, что в том же пространстве задействованы другие фигуры и декорации - Деметра, Аид, мёртвый мир, инициация. Символическое мышление выводит эти фигуры из тени в сознание, благодаря чему картина актуальной психической ситуации становится полной, а человек обретает способность работать со своим бессознательным материалом, а значит, познавать себя и двигаться в желаемом направлении. 

Отношение к мистическому опыту человека в психологии неоднозначное. В натуралистических подходах он может игнорироваться или даже сводиться к психическим расстройствам. В психотерапии не каждый аналитик способен выдержать столкновение с мистическим опытом клиента, из-за чего этот опыт нередко редуцируется к незрелости, бегству от реальности и защитным механизмам психики. Исключение мистического опыта из пространства терапии, с точки зрения юнгианского подхода, приводит к тому, что игнорируется самое ценное - образно-символическое пространство жизни человека. 

 

В психотерапии мистический опыт клиента проявляет себя в символически насыщенных или вещих снах, явлениях синхронии, религиозных переживаниях. В своих работах Юнг уделял таким явлениям особое внимание, поскольку полагал, что современное ему человечество живёт в период духовного кризиса, однако, несмотря на это, психика продолжает нуждаться в духовных опорах. В труде "О синхронистичности" он исследовал явления необъяснимого совпадения внутренних переживаний человека с событиями в реальном физическом мире. Например, человек внезапно вспомнил кого-то, о ком долго не вспоминал, и тут же получил от этого человека звонок. Или символ из сна стал внезапно часто встречаться ему в реальной жизни. Когда происходит нечто подобное, нельзя сказать, что психический опыт человека является причиной какого-то события в его реальной жизни. Т.е. что сон вызвал то событие, которое предвещал. Нельзя и сказать, что произошедшее впоследствии событие является причиной вещего сна. Вещий сон оказывается связанным с предвещаемым им событием мистически-иррациональным образом. В этой взаимосвязи внутреннее событие не является причиной внешнего, как и наоборот, а их общая причина покрыта вуалью тайны, именно поэтому подобные совпадения были названы Юнгом "акаузальными".

 

Но для чего аналитику нужно искать в них смысл? Почему такие явления столь важны для хода анализа? Ведь, казалось бы, это может быть простым совпадением, не имеющим никакого отношения к запросу клиента. С точки зрения Юнга, это не так. Через мистический опыт с человеком ведёт диалог сама Самость. Посредством анализа мистического опыта можно выделить, какие архетипы сейчас оказывают наибольшее влияние на жизнь человека. А, значит, прогнозировать, к чему может привести захваченность этими энергиями. Кроме того, мистический опыт может указывать на одностороннюю сознательную установку человека, когда какую-то часть себя или мира он упорно не замечает, следствием чего становится дисбаланс в его жизни. Например, на сознательном уровне человек может придерживаться исключительно рациональных взглядов, но его бессознательное иначе относится к миру, что создаёт конфликт и блокирует творческий потенциал человека.

 

Исследование мистического опыта приближает нас к глубинным пластам коллективного бессознательного. Погружение в эти глубины необходимо, чтобы найти в них истоки проблем и ресурсы для их решения. Игнорирование мистического опыта в анализе приводит к редукции человека к простому и одномерному существу. Его внимательное изучение, напротив, позволяет обогатить жизнь человека и открыть в ней новые смыслы.

Существует несколько видов отношений со взглядом. Разумеется, речь здесь идет о взгляде Другого, хотя про отношения со своим собственным взглядом можно писать отдельную песню. Самое главное в ней будет то, что свой собственный взгляд видит все вокруг, кроме самого себя, поэтому в самом центре того, что содержит в себе знание обо всем, будет находиться нехватка, которая воспроизводится каждый новым взглядом, тиражируется попыткой что-то рассмотреть вовне. Этой нехватки не становится больше в плане объема, но она множится как повторение опыта разочарования. Она создает центр напряжения, который притягивает к себе взгляд Другого и с помощью него желает быть разгадана.

 

 

При этом желание этой разгадки чаще всего трансформируется в страх и избегание контакта со взглядом Другого.  Первый тип страха возникает в тот момент, когда я становлюсь виден Другому внезапно. Например, я обнаруживаю, что кто-то испытывает ко мне интерес или различает меня среди других людей, буквально, выделяет меня, придает моему очертанию ясный контур. В этом случае я боюсь того, что станет видно то, что видно быть не должно. Если шагнуть немного дальше, опасным оказывается следующее – мой образ, каким меня увидят, будет сильно отличаться от того, каким я вижу себя сам. И тогда между моим образом и образом из взгляда Другого, как между точкой старта и финиша, будет слишком большое расстояние.  Как будто бы моя фотография сможет зажить своей собственной жизнью и в некотором смысле, вступить со мной в конкуренцию за место под солнцем.

 

Взгляд Другого создает разницу между тем, как я проживаю себя и тем, каким оказываюсь для кого-то еще и это расщепление происходит не где то в пространстве, а внутри собственной психики. То есть, взгляд, который становится внезапно видимым, создает внутри психики напряжение между проживанием и видимостью, потому что ни один взгляд другого не будет совпадать с моим собственным взглядом. Следовательно, каждый взгляд несет в себе искажение. Каждый раз, когда на нас смотрят, мы оказываемся для кого то несколько иными, чем ощущаем себя сами. Как будто бы падающий взгляд может ранить, деформируя мою поверхность, врезаясь в нее подобно метеориту из дальнего космоса. Наблюдая процесс, в котором меня наблюдают, я вынужден проделывать некоторую работу для того, чтобы установить, каким я оказываюсь перед взглядом Другого. Невозможность проделать эту работу без опоры на другого, также приводит к появлению такого чувства, как стыд. На мой взгляд, стыд является следствием растерянности и невозможности «схватить» взгляд Другого и задать ему требуемое содержание. Мы движемся между жаждой взгляда и страхом взгляда.  

 

Мы одновременно имеем дело с тремя разными феноменами – проживанием (или ощущением) себя, представлением о себе и образом себя в глазах другого. Эти опыты не совпадают друг с другом в силу разницы своего источника. Я проживаю себя как некоторую постоянную реальность, которую  обнаруживаю всякий раз с новым пробуждением. Эта реальность предстает и как результат наблюдения и как способ наблюдать и какое-то время они оказываются слиты. Представление о себе появляется в тот момент, когда результат наблюдения отделяется от способа наблюдать и приобретает самостоятельное существование. Теперь я делаю какое то заключение о себе и неизбежно при этом что-то упускаю из виду. Взгляд другого извлекает собственный акцент из поля моего проживания и создает иную версию меня, но основание другой логики исключения и тождества. Таким образом, взгляд Другого обещает не просто компенсировать мою собственную нехватку, но обнаружить что-то за ее пределами, воздействуя на саму реальность. Другими словами, взгляд Другого меняет мою реальность, которую в дальнейшем я трансформирую в представление о себе, которое, будучи инфицировано нехваткой, обращается к взгляду Другого, но вместо компенсации нехватки получает новую ее порцию, которую необходимо символизировать в представление. Итак, стремление восполнить нехватку приводит к тому, что развитие становится бесконечным.  Нехватка, то есть несимволизируемая реальность, которая на первый взгляд, нуждается в заполнении, на деле оказывается той самой пульсацией, которая отвечает за поддержание движения.

 

Развитие оказывается возможным именно потому, что всякий раз обращаясь к среде для того, чтобы вернуться к гомеостатическому равновесию, мы совершаем небольшой промах. Мы стремимся сократить пропасть между проживанием и представлением, обращаясь для этого к Другому, но вместо ожидаемого результата получаем новую задачу. Нас конституирует то, от чего мы хотим избавиться – этот неожиданный парадокс объясняет многие тупики, в которые мы попадаем, пытаясь воспринимать реальность в бытовом ключе. Подобный рациональный подход настойчиво исключает существование бессознательного. Например, мы негодуем и недоумеваем, когда наши желания приводят к тому, что ухудшается качество жизни. Или досадуем на то, что появляются ошибки и сбои казалось бы давно отлаженного механизма саморегуляции. Мы стараемся привести себя в некоторую «норму», не подозревая того, что в этих ошибках содержится доступ к нашей реальности, которая нуждается в выражении.

 

Давно не секрет, что Другой не просто создает некоторое отражение меня, подобно системе зеркал увеличивая количество точек, с которых я могу посмотреть на себя. Его участие в моей жизни гораздо фундаментальней. Вспомните утверждение о том, что результат наблюдения зависит от наблюдателя, а теперь представьте, что наблюдаемым в этой ситуации оказываетесь вы. Другой не просто отражает невидимую ранее область моей самости, он создает ее, наблюдая и впоследствии делая эту область видимой для меня. Мы все можем вспомнить истории, в которых проявлялась власть другого взгляда. Когда мы чувствуем себя застигнутыми врасплох чьим-то наблюдением, то ощущаем себя схваченными в ловушку взгляда в какой-то произвольной позе или образе. И вся наша субъективность внезапно сужается до этого незначительного объема, до той картинки, в которой мы оказываемся видимы. Мы оказываемся объектом для другого, некоторым набором произвольно скомпонованных характеристик и, самое ужасное, в этот момент становимся объектом и для себя. С одной стороны, Другой конституирует нас, то есть оказывается необходимым элементом построения идентичности, а с другой – нам постоянно приходится бороться с этим влиянием, забирая назад свою субъектность. И жизнь оказывается распределенной между этими двумя движениями – от себя к Другому, и от Другого – к себе.   

 

Также очень любопытно, что происходит со мной, когда я сам становлюсь автором взгляда Другого для кого-то. Ведь то, что я делаю по отношению к другому, не является бескорыстным, я также смотрю на него очень специальным образом, проделывая определенную работу для себя. Я вижу в Другом ту нехватку, которая ускользает от меня, а он, в свою очередь видит, то есть подтверждает, не мою нехватку, а свою, и здесь мы в очередной раз не совпадаем. Я ловлю взгляд Другого, чтобы обрести целостность, но это только лишь увеличивает зияние. Для чего мне нужен Другой как направление и цель моего взгляда?  Потому что это единственная возможность преодолеть  символическую кастрацию, когда некоторое поле субъективности отчленяется и замещается словом, символом, который указывает на отсутствие, но полностью его не компенсирует. Символическая кастрация происходит в раннем возрасте, когда некоторое недопустимое желание блокируется непреодолимым законом. Другой в такой ситуации оказывается воплощением утраченного, более вещественный, чем слово, но менее доступный для овладения. Потому что он также не совпадает с тем, каким мы его видим и тем, в ком нуждаемся.       

  

Таким образом, пространство интерсубъективности организовано очень противоречивым образом. Направление никогда не совпадает с целью, в ошибках содержится самое ценное, стремление уровнять намерение и результат, начало и финиш приводит к исчезновению невротического наполнения, того самого, которое отличает нас от животных и всяческих механизмов.  Осуществленные желания ранят сильнее всего остального.  Невозможная любовь наиболее прекрасная. Завершение синонимично смерти. Ведь чтобы приобрести то, что по настоящему нужно, нам приходится не соглашаться с тем, что лежит на поверхности.  Это происходит потому, что мы одновременно существуем в разных измерениях, которые имеют разнонаправленные векторы. Попытка символизировать невыразимую психическую реальность никогда не заканчивается полной ясностью, скорее одновременным присутствием в опыте различных зон, которые имеют собственную интенциональн