Публикации с тегом психотерапия отношения (28)

Проблемы отношений разрешаются только отношениями и в отношениях, именно поэтому важно прорабатывать их не в одиночестве, а в терапии. В терапии клиент получает возможность побыть в безопасном пространстве принятия, которое в то же время имеет свои границы и рамки. Психолог слушает его, задаёт уточняющие и терапевтические вопросы, интерпретирует, проявляет интерес, внимание и уважение к личности клиента, благодаря чему клиент чувствует и понимает, что он, в принципе, может быть ценным и важным для другой личности. 

 

Помимо принятия, в терапевтическом пространстве есть и фрустрация. Например, границы не всегда могут нравиться клиенту - кому-то хотелось бы, чтобы психолог был готов выслушать его и вне сеансов, либо проявить к нему больше сочувствия. Кто-то другой может быть периодически недоволен интерпретациями, т.к. комфортнее чувствует себя тогда, когда терапевт максимально точно отражает его. 

 

Для хода терапии важны как моменты сближения, так и моменты отдаления. Важно проговаривать, как клиент переживает их, что чувствует в эти моменты. Например, когда терапевт внимательно слушает его, принимает и попадает в точку - каково клиенту быть с этим здесь и сейчас? И кто-то благодаря терапевтическому принятию чувствует себя увереннее и ощущает облегчение (наконец-то кто-то выслушал, понял и принял!), а кто-то другой может проявлять недоверие, которое подспудно выражается в мыслях "да он меня слушает только из-за того, что получает за свою работу деньги!", "на самом деле я ему не интересен, но он никогда мне об этом не скажет", "он просто проявляет профессиональную вежливость!". 

 

Аналогично и в случаях, когда в терапии возникают моменты несогласия и отдаления, полезно отследить, как клиент реагирует на эти моменты. Может ли он видеть в них какой-то конструктив или склонен сразу же обесценивать терапию или искать другого психолога, с которым будет чувствовать себя в большем слиянии.

 

Любые моменты терапевтических отношений являются значимыми, поскольку они отражают то, каким образом клиент, в принципе, строит отношения с другими людьми, что чувствует в этих отношениях и чего ждёт от них. Если проблема заключается в том, что клиент не выдерживает длительных, глубоких и по-настоящему близких отношений, эта проблема будет проявляться и в анализе. Например, он может проходить терапию "заходами" на короткий срок, избегая долгой терапии и регулярного посещения психолога. Если клиент никому не доверяет, он не будет доверять и психологу. Если клиент ждёт от всех подвоха, аналогичного он будет ожидать и от терапевта. 

 

Терапевтические отношения создают безопасное пространство, в котором можно не только осознать и проговорить те паттерны, которые повторяются у клиента во всех его отношениях с людьми и вне терапии, но и изменить эти паттерны. Если он склонен прерывать контакт и уходить от подлинной близости, терапевт аккуратно обращает на это внимание, предлагая обсудить формат и содержание терапии, в которой, к примеру, клиент избегает говорить о своих проблемах, дискомфорте или контакте с терапевтом, в целом. В процессе такого обсуждения обычно выясняется, что избегающие модели связаны не с терапевтом, а с теми отношениями, в которых клиент применял их ранее и в которых эти модели приводили к успеху. Но, вероятно, они работают не со всеми людьми и не во всех отношениях. А то, что было актуально в детстве, может мешать клиенту строить отношения сейчас, уже во взрослом возрасте, в другой ситуации. Так, если в детстве мама охотно откликалась на капризы, во взрослом возрасте человек может отмечать, что партнёры или друзья, скорее, раздражаются или пугаются, если сталкиваются с чем-то подобным. 

 

Чтобы терапевтические отношения могли развернуться и стать подлинно терапевтическими, очень важно, чтобы терапия была длительной. В кратковременной терапии возможно установить первичный рабочий контакт, но на примере этого контакта невозможно отследить и изменить ту динамику внутренних процессов, которую переживает и проявляет клиент в отношениях с близкими ему людьми. 

 Сепарация от родителей - это долгий и сложный психологический процесс взросления, при котором ребёнок обретает самостоятельность и независимость от родителей. Формальная независимость обретается им в возрасте 18 лет, однако на психологическую независимость уходят гораздо большие сроки, поскольку родители, как правило, оказывают сильное влияние на жизнь человека, и не всегда это влияние может быть позитивным. Так, человек перенимает от родителей установки, убеждения и взгляды на жизнь, которые впоследствии могут мешать ему развиваться и жить собственной жизнью.

 

В некоторых случаях важным шагом на пути к психологической сепарации является отдельное от родителей проживание, однако для свершения сепарации только этого шага мало. Недостаточно и научиться самостоятельно обеспечивать себя, хотя финансовая независимость также является важным шагом. Психологическая сепарация не может считаться свершившейся до тех пор, пока человек критически не проработает свой детский опыт взаимодействия с родителями. В этом смысле, псевдосепарация отличается от подлинной сепарации тем, что человек может жить отдельно от родителей, зарабатывать хорошие деньги, но при этом продолжать повторять родительские сценарии жизни.

 

 

1. При неполной сепарации у человека сохраняются обиды на родителей. Наличие обид свидетельствует о непрожитом и неотгорёванном детском опыте, который, в любом случае, мешает человеку двигаться дальше, поскольку фиксирует его в точке травмы. Как правило, обиды сопровождаются ожиданиями, что родитель ещё изменится или компенсирует что-то, чего не смог дать в детстве. При этом человек может считать, что родители уже никак не влияют на его жизнь, однако чувство обиды побуждает его искать отношения, в которых он пытается завершить те ситуации, которые не были завершены с родителями. Например, если проблема коснулась эдипальной стадии развития, женщина может влюбляться в женатых мужчин, бессознательно ожидая, что символически "папа" всё-таки выберет именно её, а не другую женщину. 

 

2. При неполной сепарации человек замечает повторение родительских паттернов поведения. Человек, который психологически не сепарировался от родителей, склонен воспроизводить родительские жизненные модели. Например, если у отца или матери были проблемы с работой или личной жизнью, в своей жизни человек может отмечать наличие похожих проблем. Если в семье были трудности с тем, чтобы кому-то отказывать, человек отмечает их и в себе.

 

3. Псевдосепарация иногда сопровождается компенсаторно преувеличенной сепарацией. Человек, который не сепарировался от родителей психологически или эмоционально, часто склонен держать слишком большую дистанцию от своих родителей. Например, он может перестать общаться с ними и отвечать на звонки, но при этом испытывать по отношению к ним очень сильные и противоречивые чувства. 

 

4. Неполная сепарация нередко идёт рука об руку с трудностями в личной жизни, где человек надеется всё-таки обрести идеальную маму или идеального папу, т.е., по сути, разрешить свои детские проблемы за счёт партнёра. Такая стратегия часто сопровождается завышенными требованиями и ожиданиями к партнёру, которые в некоторых случаях становятся и вовсе нереалистичными. 

 

5. При неполной сепарации человек отчётливо ощущает большое количество ограничений в своей жизни, за которыми скрываются родительские запреты и предписания. На практике это может выглядеть так, что человек хочет открыть свой бизнес, но не может, потому что боится. Если копнуть тему дальше, может оказаться, что родители скептически относятся к теме бизнеса, транслировали свои страхи на эту тему, а человек сам не заметил, как впитал их. Или, например, предписания родителей могут затрагивать тему личной жизни и отношений. Те люди, которых слишком стыдили в детстве, во взрослом возрасте с трудом могут открываться другим.

 

6. При неполной сепарации человек часто может замечать вокруг себя людей, которые похожи на родителей по складу характера. Это могут быть начальники, друзья, научные руководители, партнёры, которые как-либо напоминают родителей или ведут себя так, как родители. Если таких людей в окружении много, либо они встречаются регулярно, это повод задуматься о том, что эти люди выбираются неспроста, и именно они являются для человека наиболее узнаваемыми, предсказуемыми и интересными, в отличие от остальных.

 

7. Неполная сепарация также может выражаться в отчаянном протесте против родителей. Естественно отличаться от родителей, быть другим, строить свою независимую жизнь, но, когда эта жизнь превращается в вечный протест, и практически всё в ней человек делает наоборот - не так, как хотели родители, не так, как учили родители, а прямо противоположным образом, появляется повод задуматься о непройдённом или непрожитом бунте против родителей. Бунт против отца может выражаться в вечном недовольстве властью и отвержении любых иерархий. Бунт против матери - в ненависти к женщинам и предубеждениях по отношению к ним. 

 

В отличие от неполной сепарации, здоровая и зрелая сепарация подразумевает сознательную позицию человека по отношению к собственной жизни и принятие прошлого опыта, а это значит, что он сам строит свою жизнь не наперекор родителям и не вопреки им, а благодаря им и с опорой на тот опыт, который пережил с ними. 

Бесплатная психологическая помощь предоставляется людям, которые попали в чрезвычайную, экстренную или кризисную ситуацию. Она осуществляется либо государственными, либо волонтёрскими организациями, и тогда в первом случае оплату работы психолога берёт на себя государство, а во втором - спонсорская организация, либо психолог работает на добровольных началах. Некоторые начинающие и даже давно практикующие специалисты могут предлагать бесплатные или символически оплачиваемые демо-сессии, например, чтобы набрать необходимое им для защиты диплома количество кейсов, открыто продемонстрировать, как они ведут свою работу, в рекламных целях, либо чтобы набраться опыта и запустить сарафанное радио.

 

Для людей, которые не в состоянии оплачивать услуги психолога, бесплатная психологическая помощь является оптимальным вариантом. Она позволяет клиенту прояснить ситуацию, получить поддержку и рекомендации психолога. Такая помощь хороша в кризисном состоянии, когда человеку важна сама возможность связаться с кем-то, поскольку в остром кризисе чрезвычайно трудно опираться только на себя. Однако бесплатная помощь психолога также содержит в себе подводные камни и риски.

 

Во-первых, бесплатная психологическая помощь обычно ограничена по времени, формату и предполагает достаточно жёсткий регламент. Если консультация психолога происходит вживую, на бесплатную помощь выделяется ограниченное количество сеансов. Если это телефонный звонок или текстовая консультация, в ней значительно ограничен формат. В рамках такого формата трудно собрать полную информацию о клиенте и установить глубокий и доверительный терапевтический контакт, а потому работа ведётся исключительно с текущим состоянием клиента, но не с глубинными корнями и причинами этого состояния.

 

Во-вторых, среди психологов, оказывающих бесплатную помощь, высок риск наткнуться на выгоревшего специалиста. В государственных учреждениях это связано с большими потоками нагрузки и стресса, в волонтёрских - с выгоранием активистов, которые не получают за свою работу денежного вознаграждения, что нарушает баланс отношений "брать-давать" и неизбежно сказывается на том психологическом состоянии, из которого они оказывают помощь. А риск столкнуться с выгоревшим специалистом влечёт за собой ситуации, в которых психолог может чрезвычайно во что-то вовлечься и начать спасать, либо, наоборот, проявить холодность там, где нужна эмоциональная поддержка. Выгоревший специалист становится менее функциональным в своей работе, может выпадать из терапевтической позиции, что потенциально опасно для его клиентов. 

 

В-третьих, если клиент не платит деньгами, часто за помощь он платит чем-то ещё. Во многих случаях форма оплаты заранее обговаривается с клиентом. Например, в обмен на работу он соглашается, что по материалам его случая психолог может записать видео или опубликовать статью, либо описать этот случай в своей дипломной работе. Тогда клиент вправе согласиться на такие условия или нет. Более опасной является ситуация, когда за бесплатной помощью у психолога скрываются какие-либо иные мотивы, которые часто остаются скрытыми даже для него самого. Например, это может быть мотив самоутверждения, поиск любви и восхищения в работе, либо инструментальный, объективирующе-исследовательский интерес к людям. В таких случаях клиент всё же платит за терапию, но не деньгами, а, например, тем, что он чувствует себя обязанным и должным такому психологу, невольно вовлекаясь в деструктивные переносные отношения и обслуживая потребности психолога вместо работы над запросом.

 

В-четвёртых, бесплатная психологическая помощь подразумевает меньший вклад, а, значит, и меньшую ответственность клиента за изменения. Результаты такой работы часто обесцениваются, поскольку подспудно клиент может думать, что "бесплатный сыр только в мышеловке", "бесплатно чего-то хорошего не предложат", "платить же не надо - зачем тогда работать и выполнять рекомендации". Если клиент временно находится в затруднительном материальном положении, бесплатная помощь психолога может стать для него хорошим подспорьем, однако в ситуации, когда клиенту хронически не хватает денег на жизнь, регулярное получение бесплатной помощи лишь подкрепляет его жизненный сценарий. Зная о том, что всегда можно проконсультироваться где-то бесплатно, человек не находит в себе мотивации выбираться из хронически переживаемого им финансового кризиса.

 

В-пятых, бесплатная помощь психолога содержит в себе риск инфантилизации клиента. Получая бесплатную помощь, клиент сильнее проваливается в позицию ребёнка, поскольку именно детям дары и поддержка обычно достаются бесплатно. И, если в кризисных ситуациях такой регресс вполне нормален, при злоупотреблении бесплатными консультациями психолога клиент рискует застрять в детской позиции, в которой ему не нужны ни деньги, ни взрослый равноценный обмен. 

 

В-шестых, получение бесплатной психологической помощи часто вызывает слишком много противоречивых чувств у клиента, которые могут негативно повлиять на работу. С одной стороны, это могут быть чувства вины и стыда. С другой стороны, чувство, что хочется покапризничать, и кажется, что психолог всё делает не так и плохо. Может быть также чувство недоверия, подозрительности - а почему психолог работает бесплатно, не обманывает ли он в чём-то другом, из какого мотива он работает сейчас. Наличие этих чувств значительно затрудняет как саму работу, так и принятие её результата, и следствием такой ситуации может быть замкнутый круг, когда человек ходит от одной организации к другой, надеясь получить помощь, но вместо этого всё больше ранит себя и разочаровывается в психологах.

 

В целом, бесплатная психологическая помощь - полезная практика, однако, прибегая к ней, важно не злоупотреблять ей и учитывать её ограничения. Она может быть полезна в острых ситуациях, но в ней невозможно разрешить длительно беспокоящие проблемы. В ней можно получить ситуативную поддержку, но в ней невозможна глубинная работа. Поэтому, если человек замотивирован на собственное развитие, личностный рост и серьёзные изменения, для этих целей такой помощи недостаточно. 

 Феминистская психотерапия появилась в России сравнительно недавно, и её появление связано с активным просвещением женщин в вопросах феминизма и развитием феминистской мысли. Феминистская терапия создана женщинами для женщин, т.е. её фокус направлен на то, чтобы восстановить, сохранить и поддержать здоровье и благополучие женщины, помочь женщине найти в себе ресурсы и обрести силу, чтобы справиться с теми трудными ситуациями и условиями жизни, которые ставит перед ней патриархальное общество. 

 

В связи с тем, что феминистский подход является новой практикой в терапии, к этому подходу возникает много вопросов. Например, зачем отдельно выделять именно феминистскую терапию, если в психологии и так достаточно много разных подходов? Не является ли эта терапия идеологически заряженной и не выходит ли она за рамки привычной для классических подходов нейтральности терапевтки? Или: не пропагандирует ли феминистская терапия ненависть к мужчинам или добровольное одиночество для женщин?

 

Чтобы ответить на эти вопросы, важно обозначить рамки и сферу деятельности феминистской психотерапии. Во-первых, феминистской терапевткой может быть названа любая практикующая специалистка с высшим психологическим образованием, которая критично относится к мизогинным (т.е. женоненавистническим) установкам как в профессиональной среде, так и в повседневной жизни. К таким установкам относятся мифы из серии "всё женщины...", которые часто сводятся к тому, что женщины - существа глупые, никчёмные и годящиеся исключительно для обслуживания мужчин. К большому сожалению, эти мифы не ограничиваются обыденной жизнью, а проникают в психологическую среду и даже в некоторые психологические теории и психотерапевтические подходы, в результате чего при обращении к психологам женщины сталкиваются с непрошенными советами, недооценкой их личностного и профессионального потенциала и навязыванием подчинённых ролей в патриархальной системе. В своей работе феминистская психотерапевтка отслеживает любые формы мизогинии, очищает от них подход, в котором она работает, и информирует клиентку в области фем-теории и её возможностей. Так, например, она критикует распространённый в патриархальной культуре миф о красоте, следуя которому, женщина часто соглашается на калечащие бьюти-практики, чтобы нравиться мужчинам и не отвергаться патриархально настроенными женщинами. Аналогичной критике подвергается созданный патриархатом иерархичный формат взаимоотношений, в противовес которому феминистская терапевтка предлагает эгалитарное, т.е. горизонтальное взаимодействие. 

 

Во-вторых, феминистскую психотерапевтку отличает специфический фокус её работы, и главным фокусом является женщина. На практике это означает, что такая терапевтка занимает позицию, которая противоположна социальной дискриминации женщин. Например, по негласным социальным правилам, многие работодатели предпочтут рассмотреть в качестве потенциального сотрудника именно мужчину, а не женщину с аналогичными навыками, знаниями и опытом. Во многих повседневных коммуникациях предпочтение также отдаётся мужчине (мужчины часто перебивают женщин, мужчине отдана привилегия самому начинать знакомство и проявлять инициативу и т.д.). В таких ситуациях женщина оказывается на втором плане, т.е. на вторых ролях, и её возможности проявить себя значительно ограничены. Феминистская психотерапевтка не только предлагает рефлексировать эти ситуации и вырабатывать комфортные для женщины стратегии совладания с ними, но и старается максимально выравнять гендерное неравенство в своей работе. Так, в ситуации дефицита времени она предпочтёт взять в терапию именно женщину, а не мужчину.  Выбирая, к кому обратиться для личной терапии или супервизии, она тоже выберет женщину. На интервизиях в сообществе феминистских терапевток, как правило, разбираются именно женские, а не мужские кейсы. В самом психотерапевтическом взаимодействии с клиенткой терапевтка также фокусируется на женщине - на её потребностях и личностном росте, а не на том, чтобы она стала удобнее для тех мужчин, которые находятся рядом с ней.

 

Спектр работы феминистской психотерапии чрезвычайно широк, и с помощью этого подхода можно работать с совершенно разными проблемами, с которыми сталкиваются женщины в повседневной жизни, в том числе с темой насилия, личных отношений, гендерных стереотипов, гендерной дискриминации. В такой терапии женщина-психолог помогает клиентке осмыслить ту ситуацию, в которой она находится, и укрепить свою сильную позицию в ней. Например, к феминистским терапевткам часто обращаются женщины, страдающие или пострадавшие от домашнего насилия. В этих случаях фокус работы терапевтки направлен на то, чтобы помочь женщине обрести безопасность и восстановить её чувство собственного достоинства. Бывают случаи, когда запрос клиентки изначально направлен на то, что ей хотелось бы быть удобной для других, т.е. она просит сделать с ней что-то такое, чтобы с ней не расстался муж или чтобы ей легче было найти мужчину. В подобных случаях феминистская терапевтка исходит из конечной цели благополучия женщины и информирует клиентку о том, что она может помочь ей принять и полюбить себя, стать удобной, прежде всего, для себя, справиться со своими страхами, но было бы антигуманно работать в сторону того, чтобы поломать себя ради удобства и комфорта каких-то мужчин, просто потому что они мужчины. Т.е. в своей работе феминистская терапевтка не поддерживает вредоносные для женщины паттерны женской гендерной социализации, а, напротив, помогает ей преодолевать их. 

 

Критика феминистской мысли и, в частности, феминистской психотерапии, связана с недооценкой негативного влияния патриархального общества на качество жизни женщин. Кто-то считает, что патриархат остался в далёком прошлом, а потому эта тема не актуальна сейчас. Кто-то придерживается патриархальных взглядов, полагая, что подчинённая позиция женщины в отношениях с мужчиной помогает ей чувствовать себя счастливой и защищённой. Феминистская терапия, напротив, делает акцент на независимости, силе и чувстве собственного достоинства женщин, не отрицая печального факта всё ещё существующей в обществе гендерной дискриминации. 

В ответ на вопрос "может ли психолог навредить клиенту?" многие психологи уверенно скажут, что нет. И, действительно, в случае, когда психолог хорошо знает свою работу, её различные тонкости и нюансы, соблюдает профессиональную этику, посещает супервизии и интервизии, повышает свою квалификацию, проводит качественную диагностику и применяет техники безопасности, вероятность причинения вреда клиенту чрезвычайно мала, что обычно подразумевается по умолчанию или проговаривается на первых сеансах, перед началом терапии.

 

Однако в социальных сетях и публичном пространстве часто можно встретить жалобы клиентов на то, что психолог причинил вред. Разбираясь в вопросе, кто прав, кто - виноват, важно учесть те обстоятельства, при которых терапия может быть потенциально неэффективной или даже опасной для клиента.

Итак, в каких же случаях терапия может причинить клиенту вред?

 

1. В случае, если в момент терапии клиент находится под действием психоактивных веществ, т.е. в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. Большинство психологов не работают в этом состоянии с клиентами, о чём заранее их предупреждают. Если клиент приходит на сеанс под действием психоактивных веществ или алкоголя, психологу важно распознать это состояние и отказаться от работы в нём, поскольку, во-первых, для эффективной терапии человеку важно находиться в сознании, и терапевтическое воздействие в состоянии опьянения не достигнет своих целей. Во-вторых, терапия в состоянии опьянения может быть потенциально опасна для клиента, поскольку в этот момент его может затопить бессознательным материалом, а сознательные механизмы контроля будут ослаблены, что влечёт за собой риск погружения в деструктивное состояние, из которого клиенту будет трудно самостоятельно выйти. 

 

2. В случае, когда клиент находится в состоянии острого психоза. В состоянии острого психоза клиент, в первую очередь, нуждается в психиатрической и медикаментозной помощи, чтобы сначала купировать психоз, а затем начать психотерапевтическую работу. Если психолог будет работать с клиентом в момент психоза, во-первых, эффективность такой работы под большим сомнением, поскольку в этот момент клиент недоступен непосредственному контакту и в слабой степени владеет собой, чтобы рефлексировать и выполнять психологические упражнения. Во-вторых, работа психолога в этом состоянии чревата ещё более глубоким погружением человека в психоз и усугублением ситуации, особенно, если эта работа связана с трансовыми техниками, символами коллективного бессознательного, трансперсональными методами. Работа с подобными методами подразумевает, что у клиента достаточно крепкое и прочное эго, чтобы выдержать столкновение со своим бессознательным материалом. Если же его эго уже размыто психотическим состоянием, от данных методов психологу стоит воздержаться и порекомендовать клиенту обратиться к психиатру, если есть подозрения на психоз и потерю связи с реальностью. Грамотный психолог обычно в состоянии предсказать вероятность психоза и, если такая вероятность высока, он воздерживается от техник, которые могут привести к этому состоянию (например, в гештальт-подходе с пограничными и психотическими клиентами техника пустого стула не применяется вовсе или применяется с большой осторожностью).

 

3. В случае, когда психолог нарушает профессиональную этику. Под профессиональной этикой подразумеваются базовые этические принципы, из которых исходит психолог в своей работе - конфиденциальность, уважительное отношение к клиенту, отказ от вступления в двойные отношения с клиентом. Например, в своей работе психологу важно быть толерантным. Он не оценивает клиента, не выносит этических суждений по поводу него и уважительно относится к любому опыту. Если психолог чувствует, что определённые темы вызывают у него эмоциональное напряжение, и он не способен проявлять толерантность в них, он перенаправляет клиента к своему коллеге. Но он не должен навязывать клиенту свои взгляды и убеждения. Его личные ценности также не должны влиять на процесс терапии, который строится только на основании запроса клиента. В случаях же, когда психолог пытается навязать клиенту свою картину мира, есть риск причинения вреда, особенно, если клиент является человеком внушаемым, ищет в ком-то опору, проецирует на психолога родительскую фигуру и находится в очень уязвимом состоянии. Точно так же психолог может серьёзно навредить клиенту, если нарушит принцип конфиденциальности в работе. Рассказанная за пределами сеанса информация может попасть в какие угодно руки и, например, испортить клиенту репутацию или даже сломать ему жизнь. Поэтому нарушение конфиденциальности можно назвать профессиональным преступлением.

 

4. В случае, когда психолог нарушает или позволяет клиенту нарушать сеттинг. В психотерапии обычно приняты определённые границы и рамки, и они заранее обговариваются с клиентом. Эти рамки включают в себя договорённость на время начала и окончания сеансов, продолжительность и частоту сеансов, границы общения между психологом и клиентом. Вред от нарушения сеттинга может быть, на первый взгляд, не очень очевидным (например, можно подумать - "а что такого страшного, если мы задержимся на пару минут?"), но в контексте длительной терапии частые ситуации нарушения сеттинга значительно замедляют процесс и способствуют увязанию как клиента, так и психолога в проекциях и переносах, что серьёзно осложняет ход терапии.

 

5. В случае, когда клиент является пограничной или очень травмированной и, как следствие, нарушенной личностью по своей психологической структуре и организации. Иногда в терапии психолог может столкнуться с клиентом с глубокой пограничной организацией личности или даже с пограничным расстройством личности. Такие люди, как правило, пережили в своём личном опыте многочисленную травматизацию, склонны к самоповреждениям, аутодеструктивному поведению и запутанным отношениям. В этих случаях клиент ранится об весь окружающий его мир и обо всех окружающих его людей вне зависимости от того, как они себя ведут. А ранится он из-за собственных проекций и моделей поведения, которые направлены на то, чтобы проверить тот или иной контакт на прочность. В этих случаях психолог заранее предупреждает клиента о том, что терапия может быть болезненной, а сам механизм и сценарий того, как клиент попадает в ситуации ретравматизации, потребует длительной коррекции. 

 

Подводя итоги, можно сказать, что в некоторых случаях терапия может быть нежелательной или даже потенциально опасной для клиента, но все эти случаи поддаются диагностике и отслеживанию психолога, благодаря чему в большинстве ситуаций он заранее способен предупредить об этом клиента и снизить риски. Не меньшая ответственность за заботу о себе лежит и на клиенте, со стороны которого также важно соблюдение правил безопасности, информирование психолога о своем состоянии здоровья, внимание к себе, уважение к границам и выполнение общих рекомендаций психолога.

Среди психоаналитиков никогда не было консенсуса относительно должных границ для отношений между аналитиком и пациентом после завершения лечения. Разные аналитики рассматривают период после завершения анализа с очень разных точек зрения. Действительно, существует не так много аспектов профессиональных границ, которые были бы столь противоречивы как ограничения после завершения.

 

Большая часть разногласий возникает вследствие противоречивого мнения о самом анализе и том, чего в нем реально удалось достичь. Если анализ рассматривается как процесс, который полностью разрешает и устраняет невроз переноса, то отношения после завершения анализа могут восприниматься как свободные от остаточного переноса и, следовательно, быть очень похожими на все остальные отношения.

 

Если же думать, что какая-то часть невроза переноса остается после завершения анализа, то накладываемые ограничения во время анализа должны сохраняться и после его завершения. Более современная позиция заключается в том, что концепция невроза переноса потеряла свою ценность и от нее следует отказаться (Brenner, 1982; Cooper, 1987). И в этой связи идет дискуссия о том, есть ли возможность избавления от переноса, а не только интерпретационное разрешение невроза переноса.

 

Еще один вопрос, возникающий в этой полемике, – это то, что в период после окончания анализа, а в особенности с течением времени, одни границы могут иметь больше смысла, чем другие. Некоторые придерживаются мнения, что если прошло нужное количество времени, то даже сексуальные отношения являются допустимыми. Действительно, в передовой статье, опубликованной в Американском психиатрическом журнале, говорится о запрете на сексуальные отношения между терапевтами и пациентами в течение года после окончания лечения. При этом утверждается, что любое увеличение этого срока может рассматриваться как нарушение конституционного права человека вступать в отношения с тем, с кем он захочет (Appelbaum & Jorgenson, 1991). Аналогично в 1992 году Американская психологическая ассоциация хотя и запретила сексуальную близость между терапевтом и пациентом в течение как минимум двух лет после окончания лечения, отказалась наложить полный запрет на сексуальные отношения после его завершения (American Psychological Association, 1992). Такой выбор возможен при условии, что не было никакого злоупотребления вследствие необычных обстоятельств.

 

В аналитической работе можно привести веский аргумент в пользу того, что практически в любом случае сексуальные отношения после завершения лечения являются неэтичными и клинически неблагоразумными. Эта точка зрения наиболее убедительно подтверждается исследования судьбы переноса после завершения анализа. Однако существуют и другие соображения против сексуализации отношений между бывшим пациентом и его или ее аналитиком. Мы обсудим их после рассмотрения литературы, посвященной превратностям переноса после окончания анализа.

 

Стойкость переноса

 

Хотя в психоаналитических публикациях обычно уделяется много внимания интерпретативному разрешению невроза переноса как краеугольному камню аналитического процесса, проведенные в последние три десятилетия исследования одинаково показывают, что перенос сохраняется и после окончания лечения. В ходе последующего исследования испытуемых, прошедших ранее анализ, Арнольд Пфеффер (Arnold Pfeffer, 1963) при их интервьюировании обнаружил два неожиданных, но поразительных явления. Во-первых, пациенты разговаривали с аналитиком, проводившим последующее интервью, так, словно он был их собственным аналитиком. Другими словами, перенос мгновенно восстанавливался. Во-вторых, симптомы, которые изначально привели человека на анализ, снова возникали во время последующих интервью. Казалось, что пациенты возвращались к тому, на чем они завершили свой анализ, и продолжали анализировать потерю аналитика и анализа, – процесс не был доведен до конца к моменту его завершения.

 

Современное психоаналитическое мышление дает возможность переосмыслить наблюдения Пфеффера (Pfeffer, 1963). В эпоху, когда вклад аналитика в перенос пациента общепризнан, мы считаем, что существовавший ранее в анализе перенос не тождественен переносу, возникшему на интервью. Поскольку два участника не тождественны друг другу, характер переноса не идентичен. Вернее будет сказать, что происходит восстановление базового характера переноса. Иными словами, существует готовность заново пережить перенос с другими аналитиками и, несомненно, со своим бывшим аналитиком.

 

Пфеффер также пришел к выводу, что даже после успешного анализа у пациента остается сложная психическая репрезентация аналитика. Эта репрезентация, вероятно, связана с разрешенными аспектами невроза переноса, а также с остатками переноса, которые не были полностью исследованы в анализе. Поскольку этот вывод относится ко всем исследованным пациентам, он не является ни уникальным, ни отражающим особые обстоятельства анализа.

 

В работе, написанной через 30 лет после выхода в свет первой публикации, Пфеффер (Pfeffer, 1993) отмечал, что наблюдавшиеся им явления (которые, кстати, стали известны как «феномены Пфеффера») можно рассматривать как краткое повторение анализа пациента, которое сопровождается возвратом и восстановлением уже имеющегося невроза переноса. В этом смысле аналитик представлен и как старый объект (остаточное смещение фигур из прошлого) и как новый объект (на основе новой интеграции конфликтов, являющихся неотъемлемой частью невроза переноса). Он также подчеркивал, что обе репрезентации сохраняются навсегда. Натан Шлессингер и Фред Роббинс (Nathan Schlessinger & Fred Robbins, 1974) обращают внимание на то, что у многих бывших пациентов есть устойчивая фантазия о «наличии доброго» аналитика, помогающего справляться с конфликтами после завершения анализа.

 

Хотя может показаться, что после завершения анализа этот внутренний процесс со временем должен идти на убыль, исследование 97 психотерапевтов, прошедших собственную терапию или анализ, показало, что этого не происходит (Buckley, Karasu, & Charles, 1981).Авторы исследования обнаружили, что размышления о терапевте или аналитике достигают своего пика в течение 5–10 лет после завершения, а сами эти размышления связаны с постепенной проработкой неразрешенных аспектов переноса.

 

Как это ни удивительно, но существует возможность усиления переноса после завершения. Рита Нови (Rita Novey, 1991) приводит пример пациента, который через два года после завершения анализа снова обратился к своему аналитику-женщине, испытывая к ней сильные любовные чувства. Комментируя этот случай, автор пишет, что перенос достиг своего пика только через два года после завершения.

 

Хаскелль Норман, Кей Блэкер, Джером Оремлэнд и Уильям Бэрретт (Haskell Norman, Kay Blacker, Jerome Oremland & William Barrett, 1976) провели исследование пяти бывших анализандов, как и Пфеффер, проведя с ними четыре-пять интервью с недельным интервалом. Так же как и Пфеффер, они обнаружили, что у всех бывших пациентов за короткий срок восстанавливался тот перенос, который у них был во время анализа, и что они воспринимали интервьюеров так, словно те были их аналитиками. Эти авторы придерживаются точки зрения, что анализ не устраняет невроз переноса. Они также отмечают, что каждый пациент в разной степени обладает контролем над неврозом переноса в рамках бессознательного Эго. Они пришли к выводу, что «невроз переноса сохраняется в виде скрытой структуры, которая при определенных обстоятельствах может восстановиться, повториться и быстро трансформироваться» (p. 496).

 

Недавно проведенное исследование, основанное на более строгом методологическом подходе, представило дополнительные доказательства мнения, что возникшая в анализе основная парадигма переноса не исчезает в результате аналитической работы (Luborsky, Diguer, & Barber, 1994).

 

Люборски с соавторами сравнивал основной конфликт отношений в первой и последней четвертях анализа. У всех 13 исследованных аналитических пациентов наблюдалось удивительное постоянство тем переноса в начале и в конце лечения. Авторы делают вывод, что базовый характер переноса не изменяется, несмотря на расширившееся понимание, развитие Эго и большую способность справляться с конфликтом. Они согласны с утверждением Фрейда, высказанным в работе 1912 года «К вопросу о динамике переноса», что перенос является пожизненной схемой.

 

В этой связи следует уточнить, что приведенные нами результаты исследований не означают, что в процессе анализа не происходит никаких изменений. Хотя базовый характер переноса не изменяется, в анализе расширяется его понимание, а он сам становится более управляемым. Как отмечает Джозеф Шачтер (Joseph Schachter, 1992), последующие исследования аналитических пациентов показывают, что, хотя перенос и не разрешается, он изменяется настолько, что пациенты могут лучше с ним справляться. Желания в переносе остаются, но представления о том, как окружающие будут относиться к этим желаниям, подвергаются значительным изменениям.

 

Если перенос делает сексуальные отношения между аналитиком и пациентом символически инцестуозными, потенциально вредными и однозначно неэтичными во время анализа, то это же относится и к сексуальным отношениям после его завершения. Следующее сравнение является ярким доказательством этого положения: инцест между отцом и дочерью недопустим вне зависимости от того, как давно она покинула отчий дом и от их статуса как взрослых людей, способных вступать в отношения по «взаимному согласию» (Gabbard, 1993;Gabbard & Pope, 1989).

 

Отношения после завершения как сопротивление

 

Сохранение переноса является одним из аргументов в пользу позиции «пациент однажды – пациент навсегда», касающейся сексуальных отношений после завершения. Сама возможность таких отношений может стать источником трудноразрешимого переноса. Например, если пациент знал, что будущие отношения с аналитиком станут итогом, который не вызовет этического порицания, он может осознанно или бессознательно обращаться с анализом так, словно главной целью лечения является завоевание любви аналитика. При этом агрессивные аспекты переноса могут игнорироваться, а сексуальные конфликты сводиться к минимуму. Жизненные события, вызывающие стыд и смущение, утаиваются вследствие опасения пациента в том, что их раскрытие может навредить будущим отношениям с аналитиком.

 

Похожие вопросы могут возникать и в контрпереносе аналитика, если он считает профессионально допустимым сексуальные отношения с пациентом в будущем. Аналитики, испытывающие сильные любовные чувства к пациентам, могут стимулировать идеализацию, надеясь убедить пациента в том, что они пара, созданная на небесах.

 

Для защиты «настоящих отношений» от загрязнения гневом или недовольством пациента может использоваться избегание конфронтации с болезненным или неприятным материалом. И самое главное, если аналитик представляет собой магически исцеляющего будущего партнера, способного превратить страдания пациента в нескончаемое блаженство, происходит полное избегание неизбежного процесса горевания.

 

Отказ от старых влечений к инцестуозному объекту является неотъемлемой частью успешного психоаналитического опыта. Не существует адекватной возможности срезать этот путь и избежать болезненного горевания и проработки, которые сопровождают данный процесс. Анализ приносит пользу в основном благодаря тому, что он подразумевает отношения, которые каждый раз ограничены четкими временными рамками, а их целью является понимание. Как подчеркивал Фрейд (Freud, 1915a), это отношения, не имеющие аналогов в реальной жизни. Чем больше аналитические отношения размываются, превращаясь в другие отношений за пределами анализа (даже если речь идет о возможных отношениях в будущем), тем больше разрушается анализ.

 

Аналитик должен всегда об этом помнить, поскольку в отношениях с пациентом не будет ничего иного, кроме того, что пациент может свободно говорить о том, что приходит ему на ум. Как мы подчеркивали в главе 3, аналитическая роль и сопутствующие ей аналитические границы создают атмосферу безопасности и холдинга, в которой пациент может свободно обращаться с идеями и чувствами, не опасаясь негативных последствий. Знание, что аналитик никогда не будет использовать полученную от пациента информацию в других обстоятельствах, является важнейшей составляющей аналитического сеттинга, которая высвобождает пациента.

 

Многие пациенты, в особенности связанные со сферой психического здоровья, приходят на анализ с тайной надеждой подготовить почву для отношений (иногда сексуальных, иногда нет) после его завершения, что сделает аналитика «реальным человеком». Интерпретация этих фантазий создает основу для неизбежного процесса горевания. Любое, даже незначительное вступление в сговор с пациентом через избегание или едва заметное поощрение этого могут оставить важные части его личности непроанализированными. 20-летняя пациентка была переполнена эротическими желаниями к своему аналитику и спросила, не переспит ли он с ней. Он ответил, что находит ее сексуально привлекательной и, может быть, когда-нибудь в будущем такие отношения будут возможны, однако сейчас это абсолютно невозможно по этическим соображениям. Пациентка ухватилась за слова о возможности в будущем и не могла ни о чем другом думать. Все другие вопросы в анализе померкли по сравнению с этим, а сам анализ казался ей чем-то, что нужно перетерпеть, пока они не смогут вступить в романтические, неаналитические отношения. Ответ аналитика был не только неэтичным, но и плохим с точки зрения аналитической техники.

Завершение – это особенно опасный период для разыгрывания сильных сексуальных желаний между аналитиком и анализандом. Печаль аналитической профессии заключается в том, что аналитик становится очень близким для своих пациентов, чтобы затем их потерять. Завершение – это настоящая потеря для обоих участников. Оно отражает конечность отношений и даже невыносимую изменчивость жизни в целом. Ассоциации, связывающие завершение со смертью, часто возникают на финальной стадии анализа. Как аналитик, так и анализанд могут не хотеть горевать в связи с потерей и смертью и вместе обратиться к маниакальным защитам, необходимым для отрицания окончательного и бесповоротного характера завершения.

 

Аналитик может начать больше самораскрываться, давать больше советов, становиться более неформальным и даже предлагать пациенту перейти в социальные отношения. Все это является способом сообщить что-то вроде: «Нам на самом деле не стоит останавливаться на печали, связанной с потерей этих отношений, поскольку мы начнем новые отношения, которые будут лучше. Это не конец, а только начало».

 

Как и Фрейд (Freud, 1915a), который указывал, что аналитические отношения не имеют аналогов в реальной жизни, Мартин Бергманн (Martin Bergmann, 1988) подчеркнул, что опыт завершения анализа является уникальным, поскольку не имеет параллелей в каких-либо других областях человеческих отношений. Где еще, завершая необычайно интенсивные, долгие и глубокие отношения, человек понимает, что у них не будет никакого продолжения? Джек Новик (Jack Novick, в печати) утверждает, что завершение было абсолютно непостижимо для первых аналитиков, а их современники унаследовали игнорирование и отрицание чувств, связанных с завершением. Ряд авторов (Dewald, 1966; Limentani, 1982; Novick, 1982; Viorst, 1982) отметили тот факт, что завершение является потерей как для аналитика, так и для пациента. Как пациент может прибегать к защитной фантазии об отношениях после завершения анализа, чтобы уберечь себя от горевания, так и аналитик может избегать работы с потерей и таким образом укреплять у пациента отрицание (Novick, в печати).

 

Виктор Кэлеф и Эдвард Вайншел (Victor Calef & Edward Weinshel, 1983) обратили внимание на то, что многие пациенты завершают анализ с ощущением «незавершенного дела». Когда эти пациенты приступают ко второму анализу, становится ясно, что это чувство нередко связано с желанием вступить в сексуальные отношения с аналитиком как с эдипальным родителем. Если аналитик ведет себя неопределенно или провоцирует завершающего анализ пациента, то поведение аналитика может бессознательно поощрять пациента сосредоточиться на вступлении в отношения в будущем, а не на невозможности когда-либо получить желанные отношения.

 

Перевод с английского К. Немировского

Несмотря на центральное место, которое занимает романтическая любовь в жизни многих людей, психоанализ, с присущим ему традиционным акцентом на психосексуалыность и рационализм, как правило, недооценивал ее важность. Эта статья исследует такую девальвацию в психоаналитической теории и одновременно происходящую деградацию любви в современной жизни. В то время как общепринятое мнение гласит, что близость убивает любовь, я утверждаю, что для той иллюзорной безопасности, которая часто маскируется под близость, истинная любовь, с присущим ей риском, представляет опасность.

Романтическая любовь занимает любопытное место в психоанализе с самого начала его развития. С одной стороны, психоанализ исследует любовь и ее взлеты и падения с большей стабильностью и серьезностью, чем любую другую эмоцию или мотивацию. Фрейд изначально приписывал главную роль инстинкту самосохранения, но после 1920 года низвел его на второе место. Агрессия, напротив, добавилась к эросу в 1920-ом, а до того играла побочную роль. И только любовь, в ее различных терминологических маскировках - либидо, психосексуальность, эрос - постоянно принималась Фрейдом за основу. По словам Эриксона (1950), Фрейд считал, что психоаналитический процесс в основном нацелен на возвращение человеку способности "любить и работать".

 

И все же Фрейд с самого начала относился к любви скептически и иронично. Хотя истинная роль любви в его жизни покрыта туманом биографических разночтений, похоже, что романтичная страсть его писем к своей невесте быстро потухла. Можно сказать, что одним из главных проектов Фрейда является именно деконструкция романтической любви, демонстрация того, что она не есть то, чем мы ее считаем, разоблачение ее наиболее скользких аспектов, ее запретных объектов ёе инцестуозных подводных течений. Зрелая любовь, в большинстве аналитической литературы, та любовь, которая рождается из психоаналитического процесса, "реалистичная любовь", умеренная "вторичным процессом", часто кажется неким мрачным, бесстрастным и унылым делом.

 

В этой статье, я рассмотрю деградацию романтической любви и в жизни людей, и в психоанализе. Я также хочу обратить внимание на то, что можно считать возвращением романтического аспекта в некоторых недавних течениях психоаналитической теории. Давайте начнем наше рассмотрение психоаналитического понимания любви с одного короткого описания случая в "Теории истерии" (Бретер и Фрейд, 1895). Мисс Люси Р. была направлена к Фрейду в связи с полной потерей чувства обоняния и постоянными обонятельными галлюцинациями "запаха горелого пудинга". Она также страдала депрессией. Мисс Люси была молодой англичанкой и работала гувернанткой в Венском доме богатого директора фабрики, который овдовел. Фрейд сумел раскрыть тайну симптома, который он тут же расценил как истерический невроз: мисс Люси влюбилась в своего работодателя. Благодаря разнице в их социальном уровне, мисс Люси воспринимала свои романтические грезы как недостижимые. Состоявшийся интимный разговор воспалил ее надежды, но она была тут же подавлена странным выговором ее работодателя по поводу того, что она позволила взрослым гостям поцеловать его детей. Запах горелого пудинга присутствовал в воздухе в тот момент, когда она получила письмо от своей матери, которое убедило ее в необходимости покинуть дом, где вспыхнули ее романтические иллюзии. Итак, невроз мисс Люси был порожден конфликтом ее вытесненных эротических желаний.

 

Описание Фрейдом случая мисс Люси полно очарования, которое с нашей сегодняшней точки зрения, кажется метапсихологической наивностью. Объяснения просты, близки к пережитому опыту, без всего того сложного динамического, генетического и структурного аппарата, который скоро появится в связи с теорией инстинктов. Но именно метатеоретическая невинность случая Мисс Люси позволяет нам бросить свежий взгляд на две главные темы, которые доминируют в жизни большинства людей - романтическая любовь и трансцендентальность (или преодоление границ) - темы, которые были в целом похоронены при скором повороте Фрейда к младенческой сексуальности, к ларцу Пандоры, в котором можно отыскать корни всех форм психопатологии.

Cлучай Мисс Люси - это история любви и надежды, социального неравенства и преодоления границ, романтической амбиции и иерархического "места". В модели невроза Фрейда этого периода, существует конфликт не между импульсом и защитой, а между, более широко и гибко сформулированными, несовместимыми представлениями. Этими несовместимыми идеями для мисс Люси являлись ее обычное представление о себе и о своем месте и ее невероятное, даже можно сказать, губительное, романтическое влечение к своему работодателю. В некотором смысле, рассмотрение сознания в рамках несовместимых представлений положило начало недавним теориям о множественных "я" (Бромберг, 1993; Митчелл, 1993; Огдэн, 1994). Можно сказать, что, влюбившись в своего работодателя, мисс Люси "выпала" из своего каждодневного представления о себе, которое уютно гнездилось на своем "месте" в хорошо очерченной социоэкономической классовой системе. История мисс Люси служит для нас трамплином для рассмотрения вопроса: нет ли в самой природе романтической страсти чего-то дестабилизирующего, изначально конфликтного и потенциально трансцендентного, то есть, превосходящего все границы?
 

Семнадцать лет после выхода в свет "Теории истерии", Фрейд (1912) опубликовал необыкновенную работу, в которой с кристальной ясностью описал симптом, широко распространенный среди его пациентов, второй по частоте после симптома тревоги, который он назвал "психической импотенцией." Фрейд описал раскол между нежными и сексуальными чувствами так: "К тем кого любят, они не испытывают желание, а тех, к кому испытывают желание, они не могут любить" (стр. 183). К этому времени, теория Фрейда о том, что сексуальность младенца доходит до кульминации в Эдиповом комплексе, прочно утвердилась, и он объяснял психическую импотенцию в рамках универсальной инцестуальной фиксации на матери. В 1912 году, когда была написана эта работа, два инстинкта составляли основу психической модели Фрейда - инстинкт самосохранения и сексуальность - ведущие к двум потокам чувств у мальчика по отношению к своей матери: нежные, теплые чувства и чувственные влечения. Для мальчика очень трудно и, как считал Фрейд, в конечном счете, невозможно, полностью совместить свое сексуальное желание матери, как сексуального объекта, с представлением о матери, которая защищает и поддерживает его жизнь.

Я считаю очень полезным раннее исследование Фрейдом конфликта между сексуальными и нежными чувствами, между матерью - объектом желания, и матерью - источником безопасности и комфорта. Но эта модель конфликта между любовью и романтической страстью была утрачена, когда Фрейд поменял инстинкт самосохранения на агрессию, в качестве полярности либидо, в своей вечно двоичной теории инстинктов. Центральный конфликт жизни лежал теперь не между эротическими импульсами и безопасностью, а между либидо и агрессией. Инстинкт самосохранения потерял свой фундаментальный статус и стал считаться вторичной заботой адаптационных функций Эго. Как последствие, любовь со временем сравнялась с сексуальностью, а романтическая страсть стала считаться просто проявлением либидо. В объединенной модели Фрейда/Абрахама 1920 года, человек любит в зависимости от точки фиксации своего либидо, а зрелая любовь является выражением того, что было названо "генитальностью." Вся абсурдность этого сплющивания межличностных граней любви в недвусмысленную сексуальность, с вытекающей отсюда потерей нежности, которую Фрейд связывал с теперь уже неважным инстинктом самосохранения, была подмечена Вильгельмом Рейхом (1929) задолго до того, как он отошел от основной теории Фрейда к своей теории Оргона. Вот его описание полностью зрелого, генитального характера: Поскольку он способен получать удовлетворение, он способен испытывать моногамию без навязчивости или вытеснения; но он также способен, когда на то есть достаточная причина, сменить объект, не испытывая при этом никакой травмы. Он не держится за свой сексуальный объект из чувства вины или моральных соображений, а сохраняет верность в связи со здоровым желанием удовольствия; поскольку объект его удовлетворяет. Он может справиться со своими полигамными желаниями, если они создают конфликт в его отношениях с любимым объектом, без вытеснения; но он также может поддаться им, если они излишне его беспокоят. Он разрешит вытекающий из этого конфликт реалистичным образом. У него нет почти никакого невротического чувства вины (стр. 151). (Райх, похоже, вообще не допускает возможность истинного чувства вины.)

Очевидно, что здесь не хватает чего-то важного, и одной из функций появившихся в 1940-1950 годах теорий объектных отношений было обратить внимание на эту утерянную грань. Их целью, на уровне теории, было возвратить вытесненное, исправить минимизацию важности нежности, тепла и безопасности, которые потеряли свой фундаментальный статус после 1920 года. Итак, теоретики объектных отношений, от Фейрберна до Боулби, от Спица до Малера и Лоэвалда, стали подчеркивать роль матери, не только как объекта желания, но и как объекта нежности и привязанности. Можно описать это движение по-другому: центр тяжести аналитической теории сместился с эдипального периода на преэдипальный.
 

Одной из главных концептуальных задач на сегодняшней стадии развития психоаналитических идей является проблема понимания динамики взаимоотношений между привязанностью и желанием, между преэдипальным и эдипальным, или, если вернуться к терминам Фрейда 1912 года, между безопасностью и эротикой. Фромм (1947) осветил эту проблему в своем обсуждении первичной и вторичной привязанности; Лоэвалд обратился к ней (1978), определив инцест как потерю границ между объектами идентификации и либидинозными объектами. А сегодняшние аналитические клиницисты сталкиваются с этой проблемой ежедневно в ходе своей работы.

 

Сегодня существует много пациентов, страдающих от тех же конфликтов, с которыми боролась мисс Люси и другие пациенты Фрейда: расщепление любви и желания, влечение к недоступным объектам, угасание страсти в долгосрочных отношениях - все формы "психической импотенции." Для обсуждения этой проблемы, мне кажется, будет полезным расширить рамки воззрений Фрейда, с его фокусирования на раннем детстве до более широкой экзистенциальной перспективы. Джон Росс (1992) пишет:

Психоанализ был задуман Фрейдом как психология любви. Но он больше говорит о детских ростках того, что называется зрелой "генитальностью," чем об Эросе во взрослой жизни. Не вся сексуальность, в конце концов, инфантильна, но, читая нашу аналитическую литературу, начинает казаться, что это так (стр. 445).

Как совместить безопасность и страсть - это не только дилемма детства, но и взрослая задача, проблема не только для мальчиков и девочек, но и для мужчин и женщин.

 

Фундаментальный контраст между знакомым и трансцендентным пронизывает весь человеческий опыт и характеризуется по-разному, в зависимости от дисциплины и интересов того, кто его характеризует. Студенты религии пишут о различии между мирским и святым; Пиаже, в своей теории когнитивного развития, подчеркивает диалектику между ассимиляцией новых стимулов в утвердившиеся схемы и аккомодацией этих схем к новым стимулам; в психоанализе, совсем недавно, Джей Гринберг (1991) выдвинул теорию двух инстинктов, основанную на конфликтных потребностях в безопасности и действенности? Каждая дихотомия по-своему основывается на двух коренных и конфликтных человеческих потребностях: с одной стороны, потребность в фундаменте, который полностью знаком и предсказуем, в надежном якоре, в структуре, как описал это Фромм (1947), для ориентации и преданности; и с другой стороны, стремление вырваться из привычных шаблонов, переступить границы, столкнуться с чем-то непредсказуемым, внушающим благоговение, или, используя излюбленный термин Салливанна в описании опыта вне обычных рамок личности, "жутким". Романтическая любовь принадлежит ко второй сфере.

Несмотря на свидетельства романтической любви в древности, некоторые историки датируют появление романтической любви, как универсального потенциала и литературного жанра, к позднему средневековью, в связи с возникновением "рыцарской любви" и совпадающему во времени с начинаниями того, что позже развивается в современное понятие личного "я." В то время как классическая и средневековая эпическая поэма изображает жизнь, как испытание на выносливость, ранний роман Эпохи Возрождения начинает изображать жизнь, как личный поиск. Индивиду есть что терять, когда он покидает надежность семейного и привычного, когда он переступает устоявшиеся границы в неизвестность. И романтическая любовь становится образцом трансцендентного опыта; рыцарская любовь - это одновременно и эротическая, и святая любовь. Возлюбленная леди рыцаря, как Беатриче для Данте, вполне может быть незнакомкой, мимолетно увиденной издалека. Именно ее статус за пределами обыденного и делает ее необыкновенной, открывая тем самым возможность перенестись за границы привычного.
 

Рассмотрим центральную роль идеализации в любви. В романтической страсти, влюбленный приписывает иллюзорную сверхценность своей возлюбленной, и она становится воплощением идеалов красоты, могущества и совершенства. Традиционная психоаналитическая теория, как правило, рассматривает идеализирующий аспект любви в негативном свете - как в корне регрессивный и защитный механизм. Так Фрейд (1914) считал "переоценивание" возлюбленного, используя его термин, результатом проекции части первичного нарциссизма на другого: возлюбленного любят как совершенного и целостного, так же как младенец любит самого себя. Поскольку Эго таким образом лишается своего собственного нарциссизма, Фрейд относился к идеализации другого как к незрелому и опасному феномену. Идеализация также считалась, особенно последователями Мелани Кляйн, в основном, защитой против разрушительной агрессии. Поскольку идеализация в романтической любви служит оплотом против ненависти, сама любовь нестабильна и примитивно развита, а потому менее желательна, чем более зрелое, амбивалентное отношение к объекту. Таким образом, теми, кто опирается на концепции Фрейда и Кляйн, романтическая любовь рассматривается, в лучшем случае, как краткая прелюдия более стабильной, амбивалентной любви; как только реальность вмешивается и человек познает другого таким, какой он есть "на самом деле, « идеализация, которая подпитывает иллюзии романтической любви, становится невозможной.

 

Согласно популярному клише, которое соответствует психоаналитическим канонам, идеализация и эротичная романтическая любовь угасают от привычности и действительности. Многие считают, что для страсти необходима опасность, запрет. Как предполагает Джон Росс (1992), "когда речь идет об эротической любви, а не о развлечении, нет такой вещи как 'безопасный секс'. Опасность, как рассказывают нам великие легенды любви, является коренным аспектом сексуальной любви." (стр.454) Чем более знакомым и надежным становится другой, тем меньше становится почвы для появления страсти. "К тем кого любят, они не испытывают желание, а тех, к кому испытывают желание, они не могут любить" (Фрейд, 1912, стр. 183).

Но некоторые из новаторов современной психоаналитической теории, такие как Лоэвалд и Кохут, внесли в психоаналитическую теорию способы рассмотрения идеализации и фантазии, которые позволяют нам увидеть романтическую любовь с другой стороны, менее отягощенной суровым пессимизмом и трагизмом Фрейда. Тогда как Фрейд считал фантазию противоположностью или затуманиванием действительности, Лоэвалд и Кохут рассматривают ее как обогащение и углубление действительности. Рассмотрим неожиданное определение тестирования реальности Лоэвалдом (1974): Тестирование реальности - это гораздо больше, чем интеллектуальная или когнитивная функция. Его можно понять более полно как тестирование фантазии посредством опыта-6е потенциала и пригодности для актуализации - и тестирование дёйствительности - ее потенциала для включения и проникновения в мир фантазии человека. Мы имеем дело с задачей взаимного перемещения (стр. 368).

Для Лоэвалда, та рациональная, объективная перспектива, которую мы, как правило, принимаем за "реальность, « не обладает высшим эпистемологическим статусом; она скорее является безжизненной тенью той более полной реальности, которая становится возможной тогда, когда действительность оживляется и воодушевляется через фантазию. А Кохут (1977), оспаривая "моральность развития" в традиционной психологии Эго Фрейда, считает способность поддерживать и реализовывать идеалы основным компонентом психического здоровья. Таким образом, современные теоретики психоанализа, в отличие от своих классических предшественников, приступили к подготовке почвы для восстановления романтической любви как ценного взрослого опыта. Теперь некоторые современные фрейдисты (такие как Джон Росс) пишут с несколько большим одобрением о романтической страсти как о феномене позднего подросткового периода, что уже как минимум на два шага вперед от раннего детства!
 

В принятом подходе к клиническим случаям, где проявляется расщепление и психическая импотенция, недозволенная сексуальность и опасность в романтической страсти рассматриваются как нечто, что нуждается в объяснении. Почему женщина чувствует сексуальное возбуждение только при мимолетных встречах с угрожающими мужчинами? Почему мужчина бесконечно очарован чужой женой? Когда мы, психоаналитики, пытаемся объяснить то, что не понимаем, мы чаще всего сводим все к детскому источнику. Итак, опасность, запрет, преступление дозволенных границ, тяга к приключениям - все это, как правило, рассматривается как воссоздание эдипальных желаний и сфантазированных преступлений. Принятое психоаналитическое понимание часто вполне совпадает с субъективным переживанием пациента: существует конфликт между серостью знакомого и привычного и притягательностью незнакомого, что создает почву для проявления идеализации и детских эдипальных фантазий. Очевидный выход кажется уступкой: рациональность вторичного процесса должна побороть иллюзии инфантильной фантазии.

 

Но я считаю полезным, в такого рода клинических ситуациях, повернуть вопрос наоборот: каким образом удается этому мужчине или женщине ощущать себя столь безопасно в своих основных отношениях? Такими пациентами, доступное воспринимается как нечто досконально известное, всегда готовое, полностью предсказуемое. Предполагается полная безопасность. Но по ходу детального исследования динамики этих утвердившихся взаимоотношений я неизменно обнаруживаю, что мнимое ощущение безопасности вовсе не факт, а конструкция, что привычность основана не на глубинном взаимном познании, а на тайном сговоре, что предсказуемость существует не в действительности, а в фантазии.

Как часто, в ходе распада долгосрочных отношений, один или оба партнера вдруг обнаруживают, к своему изумлению, что их представления о переживаниях и опыте другого, те самые убеждения, что и делали его надежным и скучным, на самом деле лишь выдумки, часто тайно согласованные друг с другом. Они часто обнаруживают, что у "скучного партнера" были все возможные секреты, одному ему известные мысли и чувства, а может быть и секретная связь, где он мог их выразить. "Она совсем не тот человек, что я думал", - причитают те, кого предали. Именно.

 

Центральной чертой присущей страстной любви нестабильности является агрессия, всегда близкий спутник зависимости. Кляйнианцы осветили эту динамику в своем изучении депрессивной тревоги. Желание рискованно и опасно. Объект, не отвечающий взаимностью и не приносящий удовлетворение, вызывает гнев. Хотеть что-то важное от кого-то важного всегда означает подвергнуть себя риску. Один выход из этой проблемы - уход в параноидно-шизоидную позицию: разочаровывающий объект изначально плохой. Где-то там существует по-настоящему хороший объект, который меня не разочарует. Другой выход - маниакальная перевернутая позиция: я вовсе и не хочу другого, это другие хотят меня. И так далее. Итак, агрессия представляет постоянную угрозу для чувства безопасности в любовных отношениях (Джессика Бенджамин, личная коммуникация.) Самый распространенный способ снижения угрозы агрессии - это стереть свои ожидания по отношению друг к другу путем тайного соглашения в иллюзорной предсказуемости. Но снижение ожиданий также опустошает страсть "кто не рискует, тот не пьет шампанское". Роберт Столлер (1985) утверждает, что агрессия является коренной чертой эротики, агрессия, вытекающая из детских унижений. Если мы примем за истину, вместе с кляйнианцами, что вся зависимость потенциально унизительна, а также убедимся, что все мы испытали глубокое унижение в детстве, тогда страстная любовь непременно опасна для каждого. Агрессия - это тень любви, неотлучный спутник и обязательный компонент романтической страсти.

Насколько познаваем и предсказуем другой человек? Насколько познаваемы и предсказуемы мы для самих себя? Некоторые основные течения традиционной психоаналитической мысли предполагают, что наше "Я" вполне познаваемо: Эго-психология описывает "Я" как построение стабильных и предсказуемых структур; Эго-психология предполагает непрерывное ядро "Я"; а некоторые теоретики объектных отношений, в особенности такие как Гантрип, представляют себе единое ядро "Я", которое, при благоприятных условиях, стремится к самоутверждению. Но существуют и другие течения современной психоаналитической теории, которые описывают "Я", как гораздо более недоступную, неустойчивую и непостоянную субстанцию: содержащееся в одиночном заключении, скрытное "Я" Винникотта; регистр "реального," под дымкой переменчивого "воображаемого" Лакана; децентрированный субъект Огдена, вращающийся в диалектике между сознательным и бессознательным, параноидно- шизоидной и депрессивной позицией; и постоянно конструированный и при-конструированный опыт Хоффмана.

 

Если серьезно принять эти подходы к "Я", то объяснять приходится не тягу к приключениям и опасности, а претензию на существование предсказуемости и надежности!

 

Влечение к недоступному и чувство "собственности" по отношению к знакомому - это двуликая иллюзия, которая вбирает в себя риск и неуверенность. Тосковать по недоступному объекту значит изолировать желание в ту сферу, где его участь предопределенна. Неразделенная любовь болезненна, но безопасна. И наоборот, чувство безопасности, владения, собственности, которое часто сопутствует долгосрочной связи - это выдумка, основанная на фантазии постоянства.

В долгосрочных отношениях присутствует мощное стремление к утверждению безопасности, предсказуемости над тем, что вовсе непредсказуемо, познания того, что непознаваемо. Адам Филлипс (1994) прекрасно описал это стремление:

Фрейд и Пруст предостерегают нас, взаимодополняющим образом, о том, как познание других - или особый способ познания людей - может быть антиэротичным; о том, что бессознательная цель некоторых форм близости - уничтожить желание. Дело не просто в том, что неуловимость или ревность поддерживают страсть, а в том, что особые виды знания делают человека менее интересным для нас самих; и в том, что это может быть его сокровенным желанием. Поэтому, мы должны быть бдительны к тому, каким образом люди нас приглашают или нам разрешают себя познать; а также быть начеку к вероятности того, что познание может быть слишком тенденциозной, слишком уютной моделью для любви (стр. 41).

 

Давайте рассмотрим следующий краткий клинический пример:

Сюзан, женщина около сорока лет, обратилась к психоаналитической терапии, потому что зашла в тупик в связи с некоторыми принятыми ей решениями и опасается, что ее жизнь грозит превратиться в социологический штамп. У нее было довольно скудное детство, как в материальном, так и в межличностном отношении. Те тонкие ниточки надежности, что у нее оставались, были навязаны религиозным рвением ее матери, которое казалось фальшивым, но поддерживающим.

 

У Сюзан был крайне неровный подростковый и юношеский период, но она сумела использовать свои незаурядные интеллектуальные и творческие способности для создания, хоть и несколько скучной, но приносящей удовлетворение жизни. Ее семейная жизнь, с мужем и детьми, была для нее богатой и значимой. Несмотря на это, за два года до начала терапии, она вступила в связь с мужчиной несколько моложе себя, которого преследовала с одновременно возбуждающей и пугающей ее бесшабашностью. Что это - кризис средних лет? Следует ли ей отказаться от волнующего романа и зрело довольствоваться уютным домашним существованием? Или ей стоит бросить свою привычную, обычную жизнь ради более настоящей, хоть и опасной, жизни с любовником? Что-то в самой банальности такого выбора, словно из мыльной оперы, угнетало ее и парализовывало.

Я хочу рассмотреть здесь некоторые темы нашей работы около года с начала терапии. Я все время поражался тому, как Сюзан себя систематически недооценивала. Она была очень талантливой и привлекательной женщиной, но всегда ощущала себя на грани полного краха. Когда мы стали понимать каким образом сложились взаимоотношения в ее браке, стало ясно, что это был частично брак, а частично "амбулаторная лечебница." Ее муж был несколько переусердствующим в своей заботливости мужчиной, который казался ей всегда доступным и отзывчивым. Она горько жаловалась на антиэротичный эффект его чрезмерной заботы, но чем глубже мы исследовали ее взаимодействие с мужем, тем яснее становилось, что она рассчитывала и некоторым образом сама настаивала на таком его отношении к себе. Ей казалось, что скучность ее брака и притягательность ее романа связана с разными характерами этих двух мужчин. Я показал ей, каким образом она сама настаивала на том, чтобы ее брак оставался однообразным и предсказуемым, а весь риск оставляла для своего романа. Я предположил, что, несмотря на все свои успехи и стабильность, она всегда готовила себя к кризису и нуждалась в предсказуемости, а потому и в скучности, своего мужа, чтобы он смог о ней позаботиться. Обе сферы ее взаимоотношений стали развиваться по-другому, как только она осознала, каким образом она сама создавала волнение в одной и унылую предсказуемость в другой.
 

Она удивилась открытию, насколько сдержанно она взаимодействовала со своим мужем и начала обсуждать с ним возможность более открытых отношений. Он отреагировал на это, по началу, правда, с некоторой осторожностью; но в один прекрасный понедельник она рассказала об их нехарактерно романтичной поездке вдвоем на выходные. Он даже ответил на ее желание более экспериментального секса таким образом, что она почувствовала больше интереса и возбуждения. "Это был прекрасный выходной," сказала она, "очень уютный."

 

Меня заинтересовало ее использование слова "уютно." Она использовала слово "уютно" по отношению к мужу, когда он разгуливал в тапочках по дому и подносил ей кофе. Она никогда не использовала слово "уютно" по отношению к любовнику. "Уютно" показалось мне странным выбором для описания нарушения всех правил их обычного взаимодействия, которое произошло в выходные. Сюзан и я пришли к пониманию, что выбор слова в этом контексте был важным ключом к тому, как она перерабатывала свой опыт с целью поддерживания своего социологического штампа, и постоянного возврата той привычности и предсказуемости, в которых она когда-нибудь, быть может, будет нуждаться, но и против которых ей приходится постоянно бороться, чтобы найти в себе что-то более живое и настоящее.

 

Потребность ощущать, что ты знаешь и себя, и другого - это мощная потребность, как у детей, так и у взрослых. Но безопасность и предсказуемость трудно достижимы в человеческих взаимоотношениях. Одно из тех благ, которые хорошие родители обеспечивают своим детям - это частично иллюзорная, тщательно выстроенная атмосфера безопасности. "Достаточно хорошие" родители не обсуждают с маленькими детьми свои страхи, заботы, сомнения. Они создают ощущение огражденного постоянства, в рамках которого дети могут исследовать и открывать, без вторжения опасности, свои мысли, творчество и радость жизни. Когда мы становимся взрослыми, мы постепенно осознаем насколько иллюзорным, намеренным и контролированным было на самом деле то коконообразное пространство, которое смогли нам обеспечить наши родители (и то, только относительно, даже при самых лучших условиях). Но, несмотря на это, мы продолжаем стремиться к восстановлению этого иллюзорного ощущения постоянства и предсказуемости в наших взаимоотношениях. Таким образом, пациентам, которые жалуются на омертвевший, безжизненный брак, чаще всего можно указать на то, как драгоценна для них эта апатия, как тщательно они сами поддерживают и настаивают на ней, как именно механическое, абсолютно предсказуемое качество их любовных отношений служит для них оплотом против ужаса неожиданности и непредсказуемости.

Кернберг (1980), в своем сложном и интересном описании любви, подчеркивает два условия для переживания глубокой любви: "твердые границы "я" и постоянное осознание неразрушимой отдельности индивидов" (стр. 290). Я не совсем уверен насчет твердых границ потому, что мне кажется, что мы все гораздо более проницаемы, чем нам хотелось бы думать. Но способность выдерживать обособленность, отдельность и сопутствующее этому чувство относительной нестабильности и непредсказуемости очень важна. Как отмечает Кернберг, "отдельность несет за собой одиночество, тоску и страх хрупкости всех отношений... одиночество, можно сказать, является необходимым условием для трансцендентного опыта" (стр. 290). Все мы регулярно пытаемся смазать эти два состояния - отдельности и связанности. Оба могут пугать; оба полны риска. Опасности, присущие каждому из этих состояний, кажется можно обойти путем притворства. Таким образом, бессознательный контракт, который сопровождает многие законные брачные узы - это соглашение притворяться, что теперь мы окончательно, бесповоротно, невозможно связаны друг с другом, создавая тем самым необходимость в тщательно охраняемой, постоянной, рассчитанной дистанции. Лакан, похоже, не допускал возможность истинной связи, но он, тем не менее, ярко уловил мираж поблекшего романтического чувства, разжалованного в пользу иллюзорной безопасности: "Любовь, « пишет он, "это давать то, чего у тебя нет тому, кого ты не знаешь" (цитировано в Филлипсе, 1994, стр. 39).

Полная безопасность, предсказуемость и единение, установленные раз и навсегда, очень скоро становятся бессмысленными. Блейк и другие романтики первыми заметили, что секретный герой "Потерянного рая" Милтона вовсе не Бог, а Дьявол. Из-за своей фальшивости и притворства, неизменная безопасность душит живость и подталкивает к буйному выражению неповиновения. Поразительно, как часто расстающиеся пары возвращают себе права на исследование своей сексуальности под девизом "подарить себе юность, которой у меня не было." В действительности, практически ни у кого не было этой желанной юности - юности построенной на свободно исследуемом сексуальном самовыражении, не скованном заботами о безопасности или принятых нормах. Поэтому для большинства людей трудно найти пространство для подростковой версии себя в рамках долгосрочных отношений, основанных на тайном контракте иллюзорной безопасности. Сексуальность идеально подходит для нарушения такого контракта именно потому, что сексуальные реакции не могут быть ни вызваны, ни контролированы усилием воли. Сексуальное возбуждение непокорно и непредсказуемо; оно предполагает незащищенность и риск; оно оголяет лживость иллюзий безопасности и контроля.

 

Оскар начал терапию в связи с нарастающим чувством неудовлетворенности, которое почти привело к распаду его многолетних отношений. Эти отношения во многом его устраивали, но Оскар не соглашался жениться, в основном потому, что считал свою подругу слишком сексуально сдержанной. Он постоянно чувствовал потребность заигрывать с другими женщинами и преуспевал в этом так, что в его распоряжении всегда было несколько связей, которые легко могли бы иметь сексуальное развитие. Пока он не влюбился в одну из этих женщин, которая была, по многим причинам, менее желательна для него, чем его подруга, эти заигрывания обеспечивали ему то возбуждение, которого ему не хватало, как он считал, из-за скованности своей подруги.

 

Не только поведение, но и общение Оскара со своей подругой было жестко ограничено, поскольку он был уверен, что она считала его "кобелем"; он никак не мог поделиться с ней своими многочисленными сексуальными мыслями и фантазиями, поскольку она бы отнеслась к ним, и в этом он был убежден, как к доказательству его пошатнувшейся преданности.

 

По ходу нашей работы, мы сумели понять, каким образом Оскар неизменно создавал у своей подруги ощущение, что его сексуальность представляет огромную опасность для их взаимоотношений. Он стал осознавать, что для него было почему-то крайне важным быть воспринятым ею и самим собой, как дикое, опасное, сверх-сексуальное существо, которое, если бы не ее контроль, изнасиловало бы всех женщин в округе. Ему было крайне важно, отметил я, ощущать себя "кобелем на поводке." Поводок был ничуть не менее важным, чем необузданность кобеля, и он умело вовлекал свою подругу в разыгрывание роли жандарма над его, как ему нравилось считать, сексуальной ненасытностью. Что касается реальных сексуальных похождений, он полностью сохранял верность, но, как у жонглера, крутящего одновременно несколько тарелок, его жизнь была изнурительной.

 

Был ли это по существу сексуальный конфликт? Думаю, что нет. Мы стали рассматривать его в более широком контексте после одного сеанса, который он начал с размышлений по поводу того, как ему трудно решить с чего начать. Было так много всего, о чем бы ему хотелось поговорить и поразмыслить; он описал это, как разные заманчивые блюда, выложенные перед ним на шведском столе. Он не мог решить с чего начать, из страха упустить все остальное. Меня удивил такой образ, и я спросил о его ассоциациях связанных со шведским столом.

 

Он рос в рабочем районе крупного города, где было немного хороших ресторанов. В какой-то момент его детства, появился шведский ресторан, который тут же стал популярным. Приглашение съесть, сколько пожелаешь за фиксированную цену, привлекало толпы посетителей. Он и его семья также часто посещали этот ресторан, но они вели себя отлично от соседей, которых считали ниже своего социального и морального уровня. Важной частью посещения этого ресторана было надменное наблюдение над другими посетителями, которые снова и снова подходили к шведскому столу чтобы наполнить свои тарелки едой, в то время как его семья проявляла большую сдержанность. В то время как их соседи предавались обжорству и жадности, его семья предавалась оргии собственного превосходства.

Оскар и я оценили, насколько его образ жизни пропитался этой темой сдерживания. Его отношения с подругой несли на себе важную функцию, предоставляя ему возможность демонстрировать свою преданность, вопреки постоянной фрустрации и острому соблазну. Доказанная таким путем праведность поддерживала его ощущение себя как хорошего и достойного любви человека, обеспечивая ему определенное чувство безопасности.
 

Итак, в жизни Оскара и многих других, я считаю полезным рассматривать вид расщепления, названный Фрейдом психической импотенцией, не как конфликт между детской потребностью в самосохранении и запретными сексуальными импульсами, а как конфликт пожизненной жажды безопасности и созидательной-разрушительной природы сексуальной страсти.

 

Рассмотрим опасность чрезмерной идеализации, главного компонента романтической любви. Я имею в виду не самоуничижающее, благоговейное почтение, а переживание пронизывающего восхищения другим человеком. Как Фрейд (1914) давно заметил, это опасное состояние. Восхищение может не вызвать у другого ответного чувства; любовь может остаться безответной. Риск уже достаточен в начале отношений, с тем, кого еще плохо знаешь; когда не так много еще можно потерять. Но чрезмерное, страстное идеализирование человека, на которого рассчитываешь для обеспечения чувства безопасности и предсказуемости, в самом деле чревато. Этот человек слишком хорошо знает тебя, со всеми твоими недостатками и черными пятнами. Слишком многое можно потерять.

 

Романтичная горячность писем Фрейда к своей невесте быстро остыла, и его суровый рационализм и пессимизм положили основу традиционному психоаналитическому скептическому отношению к романтической идеализации, как к особенно опасной форме иллюзии. Такая антиромантическая точка зрения хорошо вписывалась в эпистемологический объективизм и научность эпохи Фрейда. Подразумевалось, что другого человека можно "познать" таким же образом, как и неживой объект, например, камень. Как только узнаешь, каков он "на самом деле, « предмет для идеализации тут же исчезает. Слишком хорошо его знаешь. Знакомость и привычность растворяют страсть.

 

Но современные философы считают самообъективизм иллюзией, тоской по невозможной, эпистемологической, "фундаментальной" безопасности. В рамках наших новых (на самом деле, постмодернистских) взглядов, умозаключение, что ты на самом деле "знаешь" другого человека является опасной выдумкой. Знать возможно только избранные аспекты другого, в данный отрезок времени, в конкретном контексте, с определенной целью. С современной психоаналитической точки зрения, основанной на принципе децентрированного субъекта (Огден, 1994), оказывается, что невозможно даже "на самом деле познать" себя, что у нас нет одновременного доступа к собственным различным, многочисленным самоорганизациям.

 

В таком контексте, распространенный опыт угасания романтичной любви со временем может быть связан, не столько с неизбежным подавлением идеализации действительностью и привычностью, сколько с нарастающей опасностью погружения в эпизодическую, страстную идеализацию, в отношениях, которые призваны создавать ощущение безопасности и предсказуемости. Кохут продемонстрировал, насколько тревожным и дестабилизирующем может быть для многих людей нарциссическое восхищение собой. Восхищение другим - такое же опасное мероприятие; гораздо безопаснее предаться этому чувству к кому-то, с кем невозможно проводить много времени или больше никогда не увидишь.

Дело не в том, что романтическая страсть угасает со временем; дело в том, что она становится все более рискованной. Влюбленность иногда описывают, как "сходить с ума" по кому-то. Сходить с ума по тому человеку, на которого по-настоящему рассчитываешь для обеспечения ряда основных потребностей безопасности, реальных или вымышленных, действительно кажется сумасшедшим. Поэтому, многие пары начинают подавлять то волнение и обожание, которое было у них по отношению друг к другу в начале их взаимоотношений. Они говорят себе, что теперь лучше знают другого. Теперь они знают, что другой не состоит целиком из тех идеализованных черт, которые они ему приписывали; они также знают, что другой может их разочаровывать, и что их страсть не может быть постоянной. Итак, они используют то, что знают о другом в качестве защиты против наваждения идеализации. Возможно, что идеализированные черты другого вовсе и не были ненастоящими; ненастоящими были те гарантии, которые они искали против разочарования и вечно возвращающегося одиночества.
 

Жорж обратился к терапии в связи с сильной неудовлетворенностью своим десятилетним браком. Хотя он любил свою жену и маленького ребенка, он все сильнее чувствовал, что его жена невыносимо контролирует его, что он в клетке. Ее различные требования, такие как просьба предупреждать ее, если он опаздывает домой на ужин, стали для него невыносимо принудительными. Его все больше манили сексуальные связи с другими женщинами, а по отношению к жене он все больше холодел.

 

Жорж, наконец, признался, с некоторым чувством стыда, что самыми острыми сексуальными приключениями были для него регулярные посещения нескольких проституток, которые играли с ним роль "госпожи." Во время этих встреч, он полностью отдавал себя под власть этих женщин. Они могли приказывать ему, перевязывать веревками, и делать с ним все, что хотели. Его мольба о пощаде была бесполезна. Несмотря на то, что сам генитальный контакт и оргазм случались редко, Жорж испытывал исключительное возбуждение от этих встреч. Меня, конечно, поразила ирония того, как человек, который воспринимал просьбу жены об элементарной вежливости как властность, в то же время, полностью отдавался под власть незнакомки. Жорж объяснил, что контроль "госпожи" был просто драматической фикцией. С самого начала, они договаривались о специальном пароле. Его крики и мольба о пощаде были бесполезны, но игра бы прекратилась тут же, как только он произнес бы пароль. На самом деле, он полностью контролировал ситуацию, и именно эта полная власть позволяла ему притворяться, что властвовала она.

 

Мы пришли к пониманию, что Жоржу не нравился контроль жены, потому, что он одновременно жаждал его и ужасался, что может ему поддаться. Поскольку он на самом деле во многом зависел от своей жены, любая минимальная уступка, даже такая как предупреждающий звонок, казалась слишком опасной. Он мог позволить себе сдаться только женщине, с которой, в рамках извращенно выдуманного сценария, ему было абсолютно нечего терять. Намного позднее, я спросил его, как он мог быть уверен, что "госпожа" действительно послушается его пароля. Конечно, финансовая власть играла роль. Но здесь был и вопрос веры, который ему было необходимо не замечать. Здесь опять, имел место не настоящий контроль, а сфантазированный. Он считал, что контроль принадлежит ему, а фантазировал, что находится у нее во власти. Но с другой точки зрения, он действительно был под ее властью; а фантазировал, что власть принадлежит ему, чтобы иметь.

Поскольку человеческие взаимоотношения строятся именно на таких сложных взаимных связях и зависимостях, контроль и предсказуемость часто похожи на матрешку - одно внутри другого, внутри третьего и т.д.

 

В ходе нашей последующей работы, выявился другой аспект супружеских отношений Жоржа. Он стал вспоминать их ранние совместные годы, полные волнения и страсти. Когда он рассказывал об их романе, глаза его наполнялись слезами при мысли о том, какой удивительной женщиной она была и оставалась по сей день. Мы стали обсуждать, почему он мог поделиться своими воспоминаниями и восхищением со мной, но не с ней. Ему казалось, что выражение ей своего восхищение, как в прошлом, так и в настоящем, означало бы что-то вроде подлизывания. Быть романтичным значит поставить себя в унизительную позицию просителя, может даже попрошайки. Позволить себе желать ее значит оказаться малодушным в своих собственных глазах и в ее. Он привык считать, что его стойкое исполнение роли мужа заслужило ему право на ее любовь. Повести себя по отношению к ней романтично или соблазняюще. означало отказаться от этих прав. Тут, конечно, имело место и долгая семейная история, положившая корни такому взгляду на мир. Его отец был офицером высокого ранга, карьера которого была прервана из-за его убеждения, что продвижение по службе должно быть заслужено на поле боя, без необходимости административного и социального участия в Пентагоне. Он считал себя выше, пришли к выводу мы с Жоржем, "подлизывания" к своему начальству. Таким образом, выражение желания стало для Жоржа синонимом попрошайничества и позора, а восхищение кем-либо - унизительным подлизыванием. Единственной ценной для него любовью была та любовь, которую он заслужил праведными поступками. Он начал все больше осознавать антиэротичные последствия такого взгляда на мир.

Во многих культурах, а также в раннем периоде Западной истории, существует раскол между браком и романтической любовью. Супружеские "права" закрепляются юридически, а также неофициально через обсуждение отношений. Эрос ищут в других местах, на территории, которая, в конечном итоге, кажется более безопасной. Любопытно отметить, как много романтической страсти продается в ее низших формах в массовой культуре: мыльные оперы, эротичные романы, журнальные сплетни о жизни знаменитостей. Приняв безжизненную гладь как необходимое условие безопасности в настоящих взаимоотношениях, люди ищут косвенное переживание страсти в далеких, безопасных краях.

 

Настоящая романтическая любовь, в отличие от ее деградированных форм, не существует отдельно от потребностей в безопасности и предсказуемости, а находится с ними в постоянной диалектике. Истинная романтическая любовь не может появиться там, где существует произвольное, фальшивое разделение безопасности и желания, так же как истинная духовность не может возникнуть на фоне произвольного, фальшивого разделения святого и мирского.

 

Сегодня нас совсем не удовлетворяет конец описания случая мисс Люси Фрейда. С трудом верится, что ее симптомы исчезли после интерпретации ее запретной любви к своему работодателю. (Что занятно, в свете наших новых идей о переносе, так это то, что ее обонятельные галлюцинации запаха горелого пудинга на время сменились галлюцинациями запаха сигар. А все мы знаем, кто курил сигары! Не исключено, что страсть мисс Люси, как это бывает со многими пациентами, переместилась с ее симптомов на сам анализ.) Но что самое важное с нашей сегодняшней точки зрения, это надежда на то, что, какие бы глубины страсти и поиски трансцендентного не обнаружили себя в романтических фантазиях мисс Люси, они не были бы просто отвергнуты, как нереалистичные и непрактичные. Хотелось бы надеяться, что мисс Люси не просто возвратится на свое "место, « а что она найдет другие каналы развития и самопознания.