Несмотря на центральное место, которое занимает романтическая
любовь в жизни многих людей, психоанализ, с присущим ему
традиционным акцентом на психосексуалыность и рационализм, как
правило, недооценивал ее важность. Эта статья исследует такую
девальвацию в психоаналитической теории и одновременно происходящую
деградацию любви в современной жизни. В то время как общепринятое
мнение гласит, что близость убивает любовь, я утверждаю, что для
той иллюзорной безопасности, которая часто маскируется под
близость, истинная любовь, с присущим ей риском, представляет
опасность.
Романтическая любовь занимает любопытное место в психоанализе с
самого начала его развития. С одной стороны, психоанализ исследует
любовь и ее взлеты и падения с большей стабильностью и
серьезностью, чем любую другую эмоцию или мотивацию. Фрейд
изначально приписывал главную роль инстинкту самосохранения, но
после 1920 года низвел его на второе место. Агрессия, напротив,
добавилась к эросу в 1920-ом, а до того играла побочную роль. И
только любовь, в ее различных терминологических маскировках -
либидо, психосексуальность, эрос - постоянно принималась Фрейдом за
основу. По словам Эриксона (1950), Фрейд считал, что
психоаналитический процесс в основном нацелен на возвращение
человеку способности "любить и работать".
И все же Фрейд с самого начала относился к любви скептически и
иронично. Хотя истинная роль любви в его жизни покрыта туманом
биографических разночтений, похоже, что романтичная страсть его
писем к своей невесте быстро потухла. Можно сказать, что одним из
главных проектов Фрейда является именно деконструкция романтической
любви, демонстрация того, что она не есть то, чем мы ее считаем,
разоблачение ее наиболее скользких аспектов, ее запретных объектов
ёе инцестуозных подводных течений. Зрелая любовь, в большинстве
аналитической литературы, та любовь, которая рождается из
психоаналитического процесса, "реалистичная любовь", умеренная
"вторичным процессом", часто кажется неким мрачным, бесстрастным и
унылым делом.
В этой статье, я рассмотрю деградацию романтической любви и в
жизни людей, и в психоанализе. Я также хочу обратить внимание на
то, что можно считать возвращением романтического аспекта в
некоторых недавних течениях психоаналитической теории. Давайте
начнем наше рассмотрение психоаналитического понимания любви с
одного короткого описания случая в "Теории истерии" (Бретер и
Фрейд, 1895). Мисс Люси Р. была направлена к Фрейду в связи с
полной потерей чувства обоняния и постоянными обонятельными
галлюцинациями "запаха горелого пудинга". Она также страдала
депрессией. Мисс Люси была молодой англичанкой и работала
гувернанткой в Венском доме богатого директора фабрики, который
овдовел. Фрейд сумел раскрыть тайну симптома, который он тут же
расценил как истерический невроз: мисс Люси влюбилась в своего
работодателя. Благодаря разнице в их социальном уровне, мисс Люси
воспринимала свои романтические грезы как недостижимые.
Состоявшийся интимный разговор воспалил ее надежды, но она была тут
же подавлена странным выговором ее работодателя по поводу того, что
она позволила взрослым гостям поцеловать его детей. Запах горелого
пудинга присутствовал в воздухе в тот момент, когда она получила
письмо от своей матери, которое убедило ее в необходимости покинуть
дом, где вспыхнули ее романтические иллюзии. Итак, невроз мисс Люси
был порожден конфликтом ее вытесненных эротических желаний.
Описание Фрейдом случая мисс Люси полно очарования, которое с
нашей сегодняшней точки зрения, кажется метапсихологической
наивностью. Объяснения просты, близки к пережитому опыту, без всего
того сложного динамического, генетического и структурного аппарата,
который скоро появится в связи с теорией инстинктов. Но именно
метатеоретическая невинность случая Мисс Люси позволяет нам бросить
свежий взгляд на две главные темы, которые доминируют в жизни
большинства людей - романтическая любовь и трансцендентальность
(или преодоление границ) - темы, которые были в целом похоронены
при скором повороте Фрейда к младенческой сексуальности, к ларцу
Пандоры, в котором можно отыскать корни всех форм
психопатологии.
Cлучай Мисс Люси - это история любви и надежды, социального
неравенства и преодоления границ, романтической амбиции и
иерархического "места". В модели невроза Фрейда этого периода,
существует конфликт не между импульсом и защитой, а между, более
широко и гибко сформулированными, несовместимыми представлениями.
Этими несовместимыми идеями для мисс Люси являлись ее обычное
представление о себе и о своем месте и ее невероятное, даже можно
сказать, губительное, романтическое влечение к своему работодателю.
В некотором смысле, рассмотрение сознания в рамках несовместимых
представлений положило начало недавним теориям о множественных "я"
(Бромберг, 1993; Митчелл, 1993; Огдэн, 1994). Можно сказать, что,
влюбившись в своего работодателя, мисс Люси "выпала" из своего
каждодневного представления о себе, которое уютно гнездилось на
своем "месте" в хорошо очерченной социоэкономической классовой
системе. История мисс Люси служит для нас трамплином для
рассмотрения вопроса: нет ли в самой природе романтической страсти
чего-то дестабилизирующего, изначально конфликтного и потенциально
трансцендентного, то есть, превосходящего все границы?
Семнадцать лет после выхода в свет "Теории истерии", Фрейд
(1912) опубликовал необыкновенную работу, в которой с кристальной
ясностью описал симптом, широко распространенный среди его
пациентов, второй по частоте после симптома тревоги, который он
назвал "психической импотенцией." Фрейд описал раскол между нежными
и сексуальными чувствами так: "К тем кого любят, они не испытывают
желание, а тех, к кому испытывают желание, они не могут любить"
(стр. 183). К этому времени, теория Фрейда о том, что сексуальность
младенца доходит до кульминации в Эдиповом комплексе, прочно
утвердилась, и он объяснял психическую импотенцию в рамках
универсальной инцестуальной фиксации на матери. В 1912 году, когда
была написана эта работа, два инстинкта составляли основу
психической модели Фрейда - инстинкт самосохранения и сексуальность
- ведущие к двум потокам чувств у мальчика по отношению к своей
матери: нежные, теплые чувства и чувственные влечения. Для мальчика
очень трудно и, как считал Фрейд, в конечном счете, невозможно,
полностью совместить свое сексуальное желание матери, как
сексуального объекта, с представлением о матери, которая защищает и
поддерживает его жизнь.
Я считаю очень полезным раннее исследование Фрейдом конфликта
между сексуальными и нежными чувствами, между матерью - объектом
желания, и матерью - источником безопасности и комфорта. Но эта
модель конфликта между любовью и романтической страстью была
утрачена, когда Фрейд поменял инстинкт самосохранения на агрессию,
в качестве полярности либидо, в своей вечно двоичной теории
инстинктов. Центральный конфликт жизни лежал теперь не между
эротическими импульсами и безопасностью, а между либидо и
агрессией. Инстинкт самосохранения потерял свой фундаментальный
статус и стал считаться вторичной заботой адаптационных функций
Эго. Как последствие, любовь со временем сравнялась с
сексуальностью, а романтическая страсть стала считаться просто
проявлением либидо. В объединенной модели Фрейда/Абрахама 1920
года, человек любит в зависимости от точки фиксации своего либидо,
а зрелая любовь является выражением того, что было названо
"генитальностью." Вся абсурдность этого сплющивания межличностных
граней любви в недвусмысленную сексуальность, с вытекающей отсюда
потерей нежности, которую Фрейд связывал с теперь уже неважным
инстинктом самосохранения, была подмечена Вильгельмом Рейхом (1929)
задолго до того, как он отошел от основной теории Фрейда к своей
теории Оргона. Вот его описание полностью зрелого, генитального
характера: Поскольку он способен получать удовлетворение, он
способен испытывать моногамию без навязчивости или вытеснения; но
он также способен, когда на то есть достаточная причина, сменить
объект, не испытывая при этом никакой травмы. Он не держится за
свой сексуальный объект из чувства вины или моральных соображений,
а сохраняет верность в связи со здоровым желанием удовольствия;
поскольку объект его удовлетворяет. Он может справиться со своими
полигамными желаниями, если они создают конфликт в его отношениях с
любимым объектом, без вытеснения; но он также может поддаться им,
если они излишне его беспокоят. Он разрешит вытекающий из этого
конфликт реалистичным образом. У него нет почти никакого
невротического чувства вины (стр. 151). (Райх, похоже, вообще не
допускает возможность истинного чувства вины.)
Очевидно, что здесь не хватает чего-то важного, и одной из функций
появившихся в 1940-1950 годах теорий объектных отношений было
обратить внимание на эту утерянную грань. Их целью, на уровне
теории, было возвратить вытесненное, исправить минимизацию важности
нежности, тепла и безопасности, которые потеряли свой
фундаментальный статус после 1920 года. Итак, теоретики объектных
отношений, от Фейрберна до Боулби, от Спица до Малера и Лоэвалда,
стали подчеркивать роль матери, не только как объекта желания, но и
как объекта нежности и привязанности. Можно описать это движение
по-другому: центр тяжести аналитической теории сместился с
эдипального периода на преэдипальный.
Одной из главных концептуальных задач на сегодняшней стадии
развития психоаналитических идей является проблема понимания
динамики взаимоотношений между привязанностью и желанием, между
преэдипальным и эдипальным, или, если вернуться к терминам Фрейда
1912 года, между безопасностью и эротикой. Фромм (1947) осветил эту
проблему в своем обсуждении первичной и вторичной привязанности;
Лоэвалд обратился к ней (1978), определив инцест как потерю границ
между объектами идентификации и либидинозными объектами. А
сегодняшние аналитические клиницисты сталкиваются с этой проблемой
ежедневно в ходе своей работы.
Сегодня существует много пациентов, страдающих от тех же
конфликтов, с которыми боролась мисс Люси и другие пациенты Фрейда:
расщепление любви и желания, влечение к недоступным объектам,
угасание страсти в долгосрочных отношениях - все формы "психической
импотенции." Для обсуждения этой проблемы, мне кажется, будет
полезным расширить рамки воззрений Фрейда, с его фокусирования на
раннем детстве до более широкой экзистенциальной перспективы. Джон
Росс (1992) пишет:
Психоанализ был задуман Фрейдом как психология любви. Но он
больше говорит о детских ростках того, что называется зрелой
"генитальностью," чем об Эросе во взрослой жизни. Не вся
сексуальность, в конце концов, инфантильна, но, читая нашу
аналитическую литературу, начинает казаться, что это так (стр.
445).
Как совместить безопасность и страсть - это не только дилемма
детства, но и взрослая задача, проблема не только для мальчиков и
девочек, но и для мужчин и женщин.
Фундаментальный контраст между знакомым и трансцендентным
пронизывает весь человеческий опыт и характеризуется по-разному, в
зависимости от дисциплины и интересов того, кто его характеризует.
Студенты религии пишут о различии между мирским и святым; Пиаже, в
своей теории когнитивного развития, подчеркивает диалектику между
ассимиляцией новых стимулов в утвердившиеся схемы и аккомодацией
этих схем к новым стимулам; в психоанализе, совсем недавно, Джей
Гринберг (1991) выдвинул теорию двух инстинктов, основанную на
конфликтных потребностях в безопасности и действенности? Каждая
дихотомия по-своему основывается на двух коренных и конфликтных
человеческих потребностях: с одной стороны, потребность в
фундаменте, который полностью знаком и предсказуем, в надежном
якоре, в структуре, как описал это Фромм (1947), для ориентации и
преданности; и с другой стороны, стремление вырваться из привычных
шаблонов, переступить границы, столкнуться с чем-то
непредсказуемым, внушающим благоговение, или, используя излюбленный
термин Салливанна в описании опыта вне обычных рамок личности,
"жутким". Романтическая любовь принадлежит ко второй сфере.
Несмотря на свидетельства романтической любви в древности,
некоторые историки датируют появление романтической любви, как
универсального потенциала и литературного жанра, к позднему
средневековью, в связи с возникновением "рыцарской любви" и
совпадающему во времени с начинаниями того, что позже развивается в
современное понятие личного "я." В то время как классическая и
средневековая эпическая поэма изображает жизнь, как испытание на
выносливость, ранний роман Эпохи Возрождения начинает изображать
жизнь, как личный поиск. Индивиду есть что терять, когда он
покидает надежность семейного и привычного, когда он переступает
устоявшиеся границы в неизвестность. И романтическая любовь
становится образцом трансцендентного опыта; рыцарская любовь - это
одновременно и эротическая, и святая любовь. Возлюбленная леди
рыцаря, как Беатриче для Данте, вполне может быть незнакомкой,
мимолетно увиденной издалека. Именно ее статус за пределами
обыденного и делает ее необыкновенной, открывая тем самым
возможность перенестись за границы привычного.
Рассмотрим центральную роль идеализации в любви. В
романтической страсти, влюбленный приписывает иллюзорную
сверхценность своей возлюбленной, и она становится воплощением
идеалов красоты, могущества и совершенства. Традиционная
психоаналитическая теория, как правило, рассматривает
идеализирующий аспект любви в негативном свете - как в корне
регрессивный и защитный механизм. Так Фрейд (1914) считал
"переоценивание" возлюбленного, используя его термин, результатом
проекции части первичного нарциссизма на другого: возлюбленного
любят как совершенного и целостного, так же как младенец любит
самого себя. Поскольку Эго таким образом лишается своего
собственного нарциссизма, Фрейд относился к идеализации другого как
к незрелому и опасному феномену. Идеализация также считалась,
особенно последователями Мелани Кляйн, в основном, защитой против
разрушительной агрессии. Поскольку идеализация в романтической
любви служит оплотом против ненависти, сама любовь нестабильна и
примитивно развита, а потому менее желательна, чем более зрелое,
амбивалентное отношение к объекту. Таким образом, теми, кто
опирается на концепции Фрейда и Кляйн, романтическая любовь
рассматривается, в лучшем случае, как краткая прелюдия более
стабильной, амбивалентной любви; как только реальность вмешивается
и человек познает другого таким, какой он есть "на самом деле, «
идеализация, которая подпитывает иллюзии романтической любви,
становится невозможной.
Согласно популярному клише, которое соответствует
психоаналитическим канонам, идеализация и эротичная романтическая
любовь угасают от привычности и действительности. Многие считают,
что для страсти необходима опасность, запрет. Как предполагает Джон
Росс (1992), "когда речь идет об эротической любви, а не о
развлечении, нет такой вещи как 'безопасный секс'. Опасность, как
рассказывают нам великие легенды любви, является коренным аспектом
сексуальной любви." (стр.454) Чем более знакомым и надежным
становится другой, тем меньше становится почвы для появления
страсти. "К тем кого любят, они не испытывают желание, а тех, к
кому испытывают желание, они не могут любить" (Фрейд, 1912, стр.
183).
Но некоторые из новаторов современной психоаналитической
теории, такие как Лоэвалд и Кохут, внесли в психоаналитическую
теорию способы рассмотрения идеализации и фантазии, которые
позволяют нам увидеть романтическую любовь с другой стороны, менее
отягощенной суровым пессимизмом и трагизмом Фрейда. Тогда как Фрейд
считал фантазию противоположностью или затуманиванием
действительности, Лоэвалд и Кохут рассматривают ее как обогащение и
углубление действительности. Рассмотрим неожиданное определение
тестирования реальности Лоэвалдом (1974): Тестирование реальности -
это гораздо больше, чем интеллектуальная или когнитивная функция.
Его можно понять более полно как тестирование фантазии посредством
опыта-6е потенциала и пригодности для актуализации - и тестирование
дёйствительности - ее потенциала для включения и проникновения в
мир фантазии человека. Мы имеем дело с задачей взаимного
перемещения (стр. 368).
Для Лоэвалда, та рациональная, объективная перспектива, которую мы,
как правило, принимаем за "реальность, « не обладает высшим
эпистемологическим статусом; она скорее является безжизненной тенью
той более полной реальности, которая становится возможной тогда,
когда действительность оживляется и воодушевляется через фантазию.
А Кохут (1977), оспаривая "моральность развития" в традиционной
психологии Эго Фрейда, считает способность поддерживать и
реализовывать идеалы основным компонентом психического здоровья.
Таким образом, современные теоретики психоанализа, в отличие от
своих классических предшественников, приступили к подготовке почвы
для восстановления романтической любви как ценного взрослого опыта.
Теперь некоторые современные фрейдисты (такие как Джон Росс) пишут
с несколько большим одобрением о романтической страсти как о
феномене позднего подросткового периода, что уже как минимум на два
шага вперед от раннего детства!
В принятом подходе к клиническим случаям, где проявляется
расщепление и психическая импотенция, недозволенная сексуальность и
опасность в романтической страсти рассматриваются как нечто, что
нуждается в объяснении. Почему женщина чувствует сексуальное
возбуждение только при мимолетных встречах с угрожающими мужчинами?
Почему мужчина бесконечно очарован чужой женой? Когда мы,
психоаналитики, пытаемся объяснить то, что не понимаем, мы чаще
всего сводим все к детскому источнику. Итак, опасность, запрет,
преступление дозволенных границ, тяга к приключениям - все это, как
правило, рассматривается как воссоздание эдипальных желаний и
сфантазированных преступлений. Принятое психоаналитическое
понимание часто вполне совпадает с субъективным переживанием
пациента: существует конфликт между серостью знакомого и привычного
и притягательностью незнакомого, что создает почву для проявления
идеализации и детских эдипальных фантазий. Очевидный выход кажется
уступкой: рациональность вторичного процесса должна побороть
иллюзии инфантильной фантазии.
Но я считаю полезным, в такого рода клинических ситуациях,
повернуть вопрос наоборот: каким образом удается этому мужчине или
женщине ощущать себя столь безопасно в своих основных отношениях?
Такими пациентами, доступное воспринимается как нечто досконально
известное, всегда готовое, полностью предсказуемое. Предполагается
полная безопасность. Но по ходу детального исследования динамики
этих утвердившихся взаимоотношений я неизменно обнаруживаю, что
мнимое ощущение безопасности вовсе не факт, а конструкция, что
привычность основана не на глубинном взаимном познании, а на тайном
сговоре, что предсказуемость существует не в действительности, а в
фантазии.
Как часто, в ходе распада долгосрочных отношений, один или оба
партнера вдруг обнаруживают, к своему изумлению, что их
представления о переживаниях и опыте другого, те самые убеждения,
что и делали его надежным и скучным, на самом деле лишь выдумки,
часто тайно согласованные друг с другом. Они часто обнаруживают,
что у "скучного партнера" были все возможные секреты, одному ему
известные мысли и чувства, а может быть и секретная связь, где он
мог их выразить. "Она совсем не тот человек, что я думал", -
причитают те, кого предали. Именно.
Центральной чертой присущей страстной любви нестабильности
является агрессия, всегда близкий спутник зависимости. Кляйнианцы
осветили эту динамику в своем изучении депрессивной тревоги.
Желание рискованно и опасно. Объект, не отвечающий взаимностью и не
приносящий удовлетворение, вызывает гнев. Хотеть что-то важное от
кого-то важного всегда означает подвергнуть себя риску. Один выход
из этой проблемы - уход в параноидно-шизоидную позицию:
разочаровывающий объект изначально плохой. Где-то там существует
по-настоящему хороший объект, который меня не разочарует. Другой
выход - маниакальная перевернутая позиция: я вовсе и не хочу
другого, это другие хотят меня. И так далее. Итак, агрессия
представляет постоянную угрозу для чувства безопасности в любовных
отношениях (Джессика Бенджамин, личная коммуникация.) Самый
распространенный способ снижения угрозы агрессии - это стереть свои
ожидания по отношению друг к другу путем тайного соглашения в
иллюзорной предсказуемости. Но снижение ожиданий также опустошает
страсть "кто не рискует, тот не пьет шампанское". Роберт Столлер
(1985) утверждает, что агрессия является коренной чертой эротики,
агрессия, вытекающая из детских унижений. Если мы примем за истину,
вместе с кляйнианцами, что вся зависимость потенциально
унизительна, а также убедимся, что все мы испытали глубокое
унижение в детстве, тогда страстная любовь непременно опасна для
каждого. Агрессия - это тень любви, неотлучный спутник и
обязательный компонент романтической страсти.
Насколько познаваем и предсказуем другой человек? Насколько
познаваемы и предсказуемы мы для самих себя? Некоторые основные
течения традиционной психоаналитической мысли предполагают, что
наше "Я" вполне познаваемо: Эго-психология описывает "Я" как
построение стабильных и предсказуемых структур; Эго-психология
предполагает непрерывное ядро "Я"; а некоторые теоретики объектных
отношений, в особенности такие как Гантрип, представляют себе
единое ядро "Я", которое, при благоприятных условиях, стремится к
самоутверждению. Но существуют и другие течения современной
психоаналитической теории, которые описывают "Я", как гораздо более
недоступную, неустойчивую и непостоянную субстанцию: содержащееся в
одиночном заключении, скрытное "Я" Винникотта; регистр "реального,"
под дымкой переменчивого "воображаемого" Лакана; децентрированный
субъект Огдена, вращающийся в диалектике между сознательным и
бессознательным, параноидно- шизоидной и депрессивной позицией; и
постоянно конструированный и при-конструированный опыт
Хоффмана.
Если серьезно принять эти подходы к "Я", то объяснять
приходится не тягу к приключениям и опасности, а претензию на
существование предсказуемости и надежности!
Влечение к недоступному и чувство "собственности" по отношению
к знакомому - это двуликая иллюзия, которая вбирает в себя риск и
неуверенность. Тосковать по недоступному объекту значит изолировать
желание в ту сферу, где его участь предопределенна. Неразделенная
любовь болезненна, но безопасна. И наоборот, чувство безопасности,
владения, собственности, которое часто сопутствует долгосрочной
связи - это выдумка, основанная на фантазии постоянства.
В долгосрочных отношениях присутствует мощное стремление к
утверждению безопасности, предсказуемости над тем, что вовсе
непредсказуемо, познания того, что непознаваемо. Адам Филлипс
(1994) прекрасно описал это стремление:
Фрейд и Пруст предостерегают нас, взаимодополняющим образом, о
том, как познание других - или особый способ познания людей - может
быть антиэротичным; о том, что бессознательная цель некоторых форм
близости - уничтожить желание. Дело не просто в том, что
неуловимость или ревность поддерживают страсть, а в том, что особые
виды знания делают человека менее интересным для нас самих; и в
том, что это может быть его сокровенным желанием. Поэтому, мы
должны быть бдительны к тому, каким образом люди нас приглашают или
нам разрешают себя познать; а также быть начеку к вероятности того,
что познание может быть слишком тенденциозной, слишком уютной
моделью для любви (стр. 41).
Давайте рассмотрим следующий краткий клинический пример:
Сюзан, женщина около сорока лет, обратилась к
психоаналитической терапии, потому что зашла в тупик в связи с
некоторыми принятыми ей решениями и опасается, что ее жизнь грозит
превратиться в социологический штамп. У нее было довольно скудное
детство, как в материальном, так и в межличностном отношении. Те
тонкие ниточки надежности, что у нее оставались, были навязаны
религиозным рвением ее матери, которое казалось фальшивым, но
поддерживающим.
У Сюзан был крайне неровный подростковый и юношеский период,
но она сумела использовать свои незаурядные интеллектуальные и
творческие способности для создания, хоть и несколько скучной, но
приносящей удовлетворение жизни. Ее семейная жизнь, с мужем и
детьми, была для нее богатой и значимой. Несмотря на это, за два
года до начала терапии, она вступила в связь с мужчиной несколько
моложе себя, которого преследовала с одновременно возбуждающей и
пугающей ее бесшабашностью. Что это - кризис средних лет? Следует
ли ей отказаться от волнующего романа и зрело довольствоваться
уютным домашним существованием? Или ей стоит бросить свою
привычную, обычную жизнь ради более настоящей, хоть и опасной,
жизни с любовником? Что-то в самой банальности такого выбора,
словно из мыльной оперы, угнетало ее и парализовывало.
Я хочу рассмотреть здесь некоторые темы нашей работы около года с
начала терапии. Я все время поражался тому, как Сюзан себя
систематически недооценивала. Она была очень талантливой и
привлекательной женщиной, но всегда ощущала себя на грани полного
краха. Когда мы стали понимать каким образом сложились
взаимоотношения в ее браке, стало ясно, что это был частично брак,
а частично "амбулаторная лечебница." Ее муж был несколько
переусердствующим в своей заботливости мужчиной, который казался ей
всегда доступным и отзывчивым. Она горько жаловалась на
антиэротичный эффект его чрезмерной заботы, но чем глубже мы
исследовали ее взаимодействие с мужем, тем яснее становилось, что
она рассчитывала и некоторым образом сама настаивала на таком его
отношении к себе. Ей казалось, что скучность ее брака и
притягательность ее романа связана с разными характерами этих двух
мужчин. Я показал ей, каким образом она сама настаивала на том,
чтобы ее брак оставался однообразным и предсказуемым, а весь риск
оставляла для своего романа. Я предположил, что, несмотря на все
свои
