Публикации с тегом духовность (9)

Вопрос о том, является ли психология наукой и насколько она может стать научной, где пределы её научности, сложный и неоднозначный. В психологии и психотерапии есть сторонники научного подхода, они стремятся к доказательности и точности. Есть и другое мнение, которое заключается в том, что психология - область знаний, которая связана с субъективным опытом человека, т.е. с его индивидуальным, уникальным и глубоко личным процессом проживания жизни. А, значит, психологию нельзя свести к результатам статистических исследований, которые показывают, как что-то устроено или работает у выборки людей, но не у данного конкретного человека.

 

К.Г. Юнг был, прежде всего, практическим психологом, которого интересовало исцеление именно каждого конкретного пациента. В своей практике для каждого клиента он изобретал свою терапию и именно из практики выводил свои теоретические конструкты - коллективное бессознательное, архетипы, Тень. Все они были не пустым теоретизированием, а тем, что наблюдается в практике и работает на практике. 

Гуманистические психологи аналогично восстают против того, чтобы сводить личность человека к толпе или массе. Статистические исследования несовершенны - в них могут быть погрешности исчислений, может быть недостаточно идеальным образом подобрана выборка, могут быть недостаточно точно разработаны методики. И как бы мы ни старались совершенствовать наш исследовательский аппарат, в статистических исследованиях всегда какая-то небольшая группа людей будет выбиваться из большинства. Как и кому-то из пациентов не подойдёт то лекарство, которое в большинстве случаев даёт результат.

 

Научный подход к психологии даёт иллюзию безопасности - будто бы, если метод апробирован на больших выборках, высока вероятность, что он сработает и в нашем случае. Или будто бы, если психолог параллельно своей частной практике занят научной деятельностью, он будет лучше нас слышать и понимать. Но на практике это далеко не всегда так, поскольку между академической и практической психологией существует огромный разрыв.

 

В академической психологии мы сталкиваемся с массой ограничений. В ней психологу важно быть исследователем-эмпириком, опрашивать большое количество людей и анализировать огромные массивы данных. При этом респондентов обычно уверяют, что в будущем исследование может быть полезно для них, но, как правило, они не очень-то замотивированы в его прохождении. В таком количестве формальностей теряется личность человека, поскольку, если за короткие сроки нужно провести блиц-опрос 50 или 100 человек, вряд ли психолог сможет вникнуть в глубинные душевные переживания каждого и убедиться в искренности его ответов.

 

Аналогичные ограничения будут наблюдаться и при попытке свести практическую психологию исключительно к научной. Чем больше мы будем стремиться к точности, тем больше, во-первых, она будет ускользать от нас, поскольку далеко не все тонкие душевные процессы поддаются измерениям, а во-вторых, тем больше мы отдалимся от нашей интуиции и нашего внутреннего иррационального творческого истока, а, значит и от самой жизни в процессе нашей работы.

 

Если же рассматривать психологию как искусство, и психолог, и клиент могут чувствовать себя в ней гораздо свободнее. Когда психология - это искусство, в ней возможен творческий подход. В ней психолог уважает уникальную личность клиента, у которой всё по-своему, а не так, как у большинства. В ней психолог может предлагать клиенту терапевтические эксперименты, а не настаивать на регулярном выполнении одних и тех же упражнений, которые у большинства дают положительный результат. В ней психолог может слушать и слышать именно этого конкретного человека, даже если его случай выбивается из знакомых ему по книгам теорий.

 

В индивидуальной практической психологии между психологом и клиентом каждый раз происходит уникальное взаимодействие, которое не может быть редуцировано не только к массе других подобных случаев, но и к тому прошлому, которое они вместе переживают в анализе. Например, в течение первых двух лет анализа клиент мог демонстрировать себя как исключительно пессимистичного, грустного и вечно всем недовольного. Но вдруг на третьем году в терапии вполне может произойти переворот, скачок к чему-то новому, когда клиент внезапно становится активным, берёт на себя инициативу и резко меняет свою жизнь. Вместе с изменениями в личности и жизни меняется и проблематика клиента. И тот человек, которого несколько лет назад мы диагностировали как паранойяльного или депрессивного, вдруг перестаёт подходить под эти определения - в нём раскрывается что-то совершенно иное, что не может быть заранее вычислено и спрогнозировано никакими статистическими методами, поскольку, с юнгианской точки зрения, любые изменения подобного рода исходят от самой Самости. И мы бессильны измерить процесс индивидуации в цифрах - за ним можно только осторожно наблюдать и с надеждой ждать.

 

Точно так же в доказательных подходах мы ограничены в применении оригинальных, красивых и творческих интерпретаций. В применении арттерапевтических методик в самом широком их смысле, включая анализ синхронистичных событий, сновидений, фантазий и метафор. Без всего этого аналитическое пространство становится сухим, пустым и безжизненным, поскольку оно лишается творчества. Приближаясь к выхолощенной предсказуемости анализа, мы вынуждены изъять из него саму его суть, душевную теплоту и надежду на чудо, которая в гуманистическом подходе имеет место всегда. 

 

Встреча Фрейда и Юнга, как выдающихся научных деятелей своего времени, была неизбежной. Если исходить из причинно-следственного детерминизма психоанализа и воспоминаний К.Г. Юнга, начало их дружбы знаменует собой экзистенциальную, архетипическую встречу потерявших друг друга отца и сына. Фрейд выступает в этих отношениях в роли отца, первопроходца в области психологии бессознательного (первого человека, которому удалось четко и структурированно сформулировать и применить свои идеи о бессознательном в психотерапевтической практике), а Юнг - в роли сына, которому в этих отношениях была уготована роль научного наследника, продолжателя цепи развития психоанализа, однако, который осмелился, несмотря на очевидный риск для поддержания значимых для него взаимоотношений, свернуть с проторенного для него личностью Фрейда пути и сделать выбор в пользу реализации собственного исключительно уникального предназначения...

Фрейд надеялся увидеть в Юнге своего верного спутника и последователя дела, которому он самозабвенно отдал всю свою жизнь, Юнг же, будучи молодым, но уже известным и щедро одаренным талантами специалистом, нуждался в более старшем и опытном наставнике, который смог бы передать ему свои знания, идеи и свой опыт для последующего переосмысления и интеграции. В столь тесных отношениях закономерен процесс сепарации, следующий за энтузиастическим периодом слияния в совместном пути, ведь каждой личности имманентно присуще стремление к индивидуации, которая невозможна без процесса отделения яблок от яблони, детей - от родителей и учеников - от учителей. Несмотря на окрашенность их отношений переносом, в них, помимо детско-родительского и исторического контекстов, выступает и глубокий духовный смысл. Они встретились, как две родственные души, объединенные общими научными интересами, преданностью психологическому делу и стремящиеся мировоззренчески обогатить друг друга. У каждого из этих выдающихся деятелей психологии была своя история, заложившая предпосылки столь колоссальной разницы в их концепциях. В этой трансформирующей и столь значимой для истории психоанализа, аналитической психологии и мировой психологии, в целом, встрече с самого начала можно было заметить зачатки разрыва, как в каждом восходе виднеется закат, а в каждом начале заложен конец.

Зигмунд Фрейд родился и вырос в многодетной и бедной еврейской семье. Родители Зигмунда очень старались дать сыну хорошее образование, создавали все возможные условия для развития его способностей и успешного обучения, выделяя его среди других своих детей. Решение Зигмунда применить свои таланты в области медицины было отчасти обусловлено его социальными ограничениями (что, впрочем, в смысловом контексте совпадает с материалистической мотивацией Юнга поступить на медицинский факультет, чтобы получать достаточно высокую стипендию деда). В некотором смысле, можно сказать, что профессиональные пути Фрейда и Юнга выходят из одной точки: обоим были предоставлены максимально благоприятные условия для развития интеллектуальных способностей в детстве и юности, оба мечтали реализоваться в области археологии (что, возможно, и явилось одной из бессознательных предпосылок их будущего профессионального становления в психологии бессознательного, в котором также необходимы раскопки, но на другом уровне и в другой плоскости), оба поступили на медицинский факультет без ярко выраженной мотивации заниматься медициной, а исходя из материалистических соображений и соображений социальной адаптации. (Любопытно отметить, что Гёте, внебрачный сын которого являлся дедом Юнга, согласно одному из внутрисемейных мифов Юнгов, повлиял и на окончательное решение выбора медицинской профессии Фрейда, услышавшего, как на одной из лекций профессор читает эссе мыслителя под названием «Природа».) Однако Фрейд видел свою профессиональную действительность сквозь призму выработанного в течение жизни и медицинского обучения материализма, главным образом полагаясь в своей деятельности на логику и эмпирический фундамент, в отличие от Юнга, история жизни которого, начиная как с глубоких родовых корней, так и с его рождения, была пронизана мистицизмом и духовностью.

Юнг воспитывался в семье, предоставившей ему гораздо больше материальных возможностей и возможностей для уединения, чем Фрейду. Его отец был пастором, посвятившим жизнь служению Богу и обладавшим тонкой, но консервативной внутренней духовностью, которая отчетливо проступает на его лице при внимательном изучении его фотографий. Мать же, в противоположность отцу, была очень сильной и заземленной женщиной, обладающей экстрасенсорными способностями и умеющей устанавливать связь с духами предков. Юнг вырос в атмосфере противоречивой духовности, что повлияло на становление его личности и привело его к самостоятельным духовным поискам в попытках разрешить внутрисемейное духовное противоречие, а в итоге вывело его на тропинку качественно нового, глубоко личного духовного пути. Юнг был многосторонне одаренным человеком, унаследовавшим от матери ее мистические способности и интуитивное восприятие мира. Эти предпосылки и привели к тому, что Юнгу, в отличие от Фрейда, полностью нашедшего себя во врачебной практике, не хватало связующего звена между естественнонаучным и эзотерическим знаниями, которое он впоследствии обнаружил в психиатрии. Мировоззрение Юнга, благодаря тому, что его корни уходят в философию и оккультизм, обладало большей целостностью, сложностью и многогранностью, чем мировоззрение Фрейда, избравшего для себя исключительно узкую, материалистическую, одностороннюю, фрагментарную область знаний и сферу деятельности, что в дальнейшем повлияло на формирование диаметрально различающихся подходов - психоанализа (анализирующей, «разбирающей» психологии) и психосинтеза (аналитико-синтетической, «собирающей» психологии), сходство которых заключается в аналогично признаваемой обоими этими подходами важностью бессознательного материала, рассматриваемого ими, однако, с акцентированием внимания на разных его пластах (фрейдистский подход сфокусирован на плоскости личного бессознательного, юнгианский же - на плоскости коллективного бессознательного).

Мировоззренческая разница между двумя этими великими психологами, с одной стороны, привела к противоположным, но дополняющим друг друга на начальных этапах их общения взглядах на контекст, подход, методы и цели терапевтического процесса, но с другой стороны, явилась основной возникшего между ними методологического конфликта.

Фрейд в своём подходе к психотерапии ограничивался такими земными целями, как умение любить и работать, что актуально для адаптации к социальной среде, требуемой от человека в первой половине жизни. Юнг же видел процесс и критерии личностного развития гораздо глубже и шире, стремясь в своей деятельности к достижению наивысшей самоцели человеческого существования - индивидуации, раскрытию истинной Самости, что становится более актуальным для человека во второй половине жизни, когда уже пройден этап социальной адаптации, получены определенные успехи деятельности, в которую он вкладывал себя, а философские, вечные, духовные вопросы приобретают особую значимость и остроту.

Необходимо также отметить, что в подходе Фрейда, при всей его самоотверженности в работе, обнаруживается гораздо больше страха перед личностным контактом пациента и врача, подлинной человеческой близостью, чем в подходе Юнга, что выражается в строго и четко выверенной дистанции между психотерапевтом и клиентом в психоанализе, а также в усилиях психоаналитического терапевта, направленных на то, чтобы оставаться чистой доской для проекций клиента.. Возможно, этот страх перед истинной близостью и побуждал Фрейда нарциссически выстраивать поверхностные отношения со своими последователями путем усилий, направленных на популяризацию своей теории (существует предположение, что одним из способов популяризации Фрейдом его открытий явилось преувеличение им агрессивной реакции социума на его идеи; также, изучая историю психоанализа, трудно не обратить внимание на тот факт, что для Фрейда было внутренне приемлемо присваивать себе чужие идеи ради поддержания своего социального статуса, как, например, присвоение идеи существования в психике «влечения к смерти» наряду с «влечением к жизни», принадлежавшей Сабине Шпильрейн).

Карл Густав Юнг же в своей работе отметал готовые шаблоны, с уважительным трепетом относился к первоисточникам, творчески перерабатывая их, но не присваивая себе их авторство, и, в отличие от Фрейда, не стремился собрать вокруг себя публику поклонников и последователей, предпочитая выстраивать уникальный рабочий процесс с каждым из клиентов и утверждая: «Я - Юнг, а не юнгианец». Диаметрально противоположное отношение Зигмунда Фрейда и Карла Густава Юнга к славе явилось одной из внешних причин их разрыва. Фрейд абсолютизировал свою теорию, ревностно относясь к каждому из её положений и не допуская никаких отклонений от неё. Его рьяное отстаивание изначальных, ригидных идей созданной им теории и строго избирательное отношение к выбору учеников и последователей привели к тому, что созданная им идея замкнулась сама в себе, закрылась для притоков свежего воздуха, дальнейшего развертывания и роста в рамках руководимого им общества последователей. Для Фрейда его идеи оказались выше того, ради чего они создавались, т.е. Человека в его многогранности и уникальности. Он пытался уложить в прокрустово ложе своих идей как своих пациентов, так и учеников, включая Юнга. Закономерным явилось множество конфликтов внутри его психологического общества, а также последующий откол многих его учеников от ортодоксального психоанализа, ведь хаосу в закрытых системах свойственно нарастать, а в учениках заложено естественное творческое стремление модифицировать, творчески видоизменить полученное ими знание и перерасти своих учителей, ведь каждой уникальной личности, по-своему воспринимающей мир, предназначено внести в общее человеческое знание нечто новое и неповторимое. Карл Густав Юнг, напротив, поощрял новые идеи и предложения, исходящие от его учеников, способствовал процессу становления индивидуального мировоззрения и подхода к работе каждого из них (вероятно, изначально гуманистически ориентированное восприятие людей Юнгом было обострено и усилено вынужденным разрывом с его тоталитарно и диктаторски настроенным в отношении собственных идей наставником, что и привело к подчеркнутому поощрению им свободолюбия и порывов творчества в своих учениках, а в дальнейшем сформировало человеколюбивую, теплую и благоприятную для индивидуального развития каждого из членов атмосферу юнгианского сообщества). Он гуманно, понимающе и с принятием относился к нововведениям и творчеству, считая, что чрезмерное давление как в процессе психотерапевтической практики, так и в учебном процессе препятствует процессу индивидуации, который являлся ядром его аналитической концепции. Обладая широкой эрудицией в области философии, культурологии, социологии, оккультизма Карл Густав Юнг не мог ограничиваться в своем подходе к человеку исключительно рассмотрением его индивидуального, личного бессознательного. Он стремился познать и понять влияние культурно-исторического наследия человечества на каждую личность. Юнг не стремился к активной популяризации своей теории, что подтверждается тем, что в ответ на просьбы изложить свои идеи в доступной для понимания большинства людей форме он отвечал отказом до тех пор, пока не увидел сон, побуждающий его к распространению собственных открытий и воззрений на человеческую природу, т.е. до тех пор, пока не почувствовал в этом особый смысл для развития человечества (в противовес Фрейду, который был гораздо более заинтересован в своей личной славе и в своём общественном положении, чем в дальнейшем развитии научной психологии).

Именно в этом напряженном и поначалу восторженном столкновении противоположных личностей с противоположными мировоззрениями и ценностями, но объединенных общим интересом к содержанию человеческой психики и, в частности, ее бессознательного пласта, и было суждено родиться новому направлению психологии - юнгианскому анализу, которое дополнило и продолжает дополнять по сей день, раскрывая широкие перспективы как для развития отдельных личностей, так и для развития человечества, в целом, оставшиеся пустыми в ортодоксальной психоаналитической школе слои знания о человеческой природе. Именно это столкновение двух противоположностей и побудило каждую из его противоборствующих сторон к глубокому внутреннему процессу осознания, анализа, переосмысления и синтеза собственных взглядов. Именно благодаря ему каждая из этих одаренных личностей смогла в полной степени осознать и раскрыть несравнимое в качественном, феноменологическом смысле с какими-либо другими величие собственных идей, имеющих реформаторское значение для общества и культуры, противоположных, но дополняющих друг друга в своей уникальности.

Прежде всего, К.Г. Юнг был врачом и эмпириком, поэтому для него был характерен эмпирический подход и к религии - с точки зрения того, как её воспринимает психика человека и какое место религия занимает в ней. В первую очередь, он подчёркивал взаимосвязь религии и коллективного бессознательного. Юнг полагал, что личный опыт индивида относится лишь к поверхностному слою психики, а более глубинный опыт связан с архетипами культур, имеет всеобщую природу и с высокой долей повторяемости встречается в снах и видениях разных людей. По природе коллективное бессознательное сверхлично, в нём мы имеем дело с изначальными формами, которые находят отражение в мифах, сказках и религиозных учениях. Но в культуре мы обычно имеем дело не с самими архетипами в их первозданном виде, а с символами, сквозь которые преломляются эти архетипы. 

 

Религиозный опыт Юнг называл "нуминозным", а религию воспринимал как особую установку человеческого ума, которая подразумевает наблюдение за сверхъестественными силами, духами, богами и демонами. Для Юнга религия - это, прежде всего, установка сознания, в которой преломляется уже переработанный человечеством архетипический опыт. Непереработанный опыт Юнг полагал опасным для психики, поскольку он чреват "затоплением", потерей человеком своего эго и впадением в психоз. Под "переработанным" опытом Юнг понимал религиозные тексты, сказки и мифы. 

 

Психологические феномены Юнг не считал исключительно субъективными, поскольку, как физические и материальные, они оказывают большое влияние на нашу жизнь. В своей психологической практике он анализировал видения пациентов, вычленяя из них архетипические паттерны. И, поскольку его подход снимает противостояние объективного и субъективного, его интересовал не вопрос истинности или ложности религиозных идей, а вопрос их присутствия в психике человека и внутреннего содержания. Юнг полагал, что, если определённая идея присутствует в коллективном бессознательном, значит, человечество нуждается в ней, т.е. идея заряжена психической энергией. Когда эта необходимость отпадает, боги устаревают, и религия требует обновления. 

 

Полезное значение религии для человека Юнг видел в том, что она защищает его от неврозов и помогает сохранить душевное здоровье. Религиозные кризисы, напротив, подрывают психику человека и обостряют внутренние конфликты. В качестве примера такого противоречия Юнг отмечал кризис символа троичности в христианстве. С точки зрения Юнга, гораздо более устойчивой была бы четверичность, а в христианской Троице отсутствует четвёртый, интегрирующий женский элемент, а значит, он вытесняется в Тень и порождает расколы в отношении западной культуры к женщинам (например, противоречивые образы "святой" и "проститутки", первый из которых символизирует строжайшее девство, а второй - сексуальную распущенность). 

 

В работе "Ответ Иову" Юнг акцентирует внимание на диалоге между человеком и богом, в котором Иов демонстрирует крайнюю деликательность, словно догадываясь о противоречивости и обидчивом нраве бога. В некотором смысле, он и сам понимает, что бог поступил с ним несправедливо, поэтому человек, с точки зрения Юнга, оказывается более сознательным, чем бог. Бог описывается Юнгом всезнающим, но бессознательным, поскольку он совершает поступки, в которых сам не отдаёт себе отчёта. Например, позволяет Сатане соблазнить себя, действует непоследовательно, пытается соревноваться с Иовом, который гораздо слабее его, и сначала даже воспринимает обращение к нему Иова как вызов. От людей такому богу постоянно нужны почести, любовь и страх, в противном случае он рискует впасть в меланхолию и отчаяние. Он крайне нуждается в том, чтобы быть признанным человеком и отражённым в нём. И, похоже, этому богу, как заключает Юнг, человек нужен именно для того, чтобы стать более сознательным, а с момента, когда бог понял, что человек стал сознательнее, он и сам был вынужден измениться, т.е. стать добрее, мягче, человечнее и сострадательнее, воплотившись в человеческом теле. С точки зрения Юнга, этот ход развития событий соответствует процессу дифференциации человеческого сознания, которое подвергается преобразованию под действием архетипов и тенденций коллективного бессознательного.

 

К восточным религиям Юнг относился с большим интересом и видел в них потенциал для развития западного человека, который, по Юнгу, утратил гармонию из-за конфликтов западной культуры. Западный человек расколот в своей основе, он склонен противопоставлять духовное и физическое, научное и философское знание. А осмысление восточных духовных практик, например, йоги, может помочь ему достичь желаемой интеграции. Однако Юнг полагал, что подходы к духовным практикам у восточного и западного человека должны кардинальным образом отличаться из-за культурных различий. С его точки зрения, восточный человек изначально более целостный, а западный стремится к тому, чтобы сделать практики односторонними - например, не понимая метафизического смысла понятия "прана", свести его исключительно к дыхательной технике.

 

Путь развития западного человека виделся Юнгу в том, чтобы освободить подавленное сознанием бессознательное и преодолеть исключительно рационалистическую установку. В этом смысле, восточные практики могут сбить западного человека с пути, поскольку они лишь усилят его контроль. Юнг также полагал, что западному человеку не хватает понимания этических основ применения восточных практик, поскольку по результатам истории можно видеть, к чему привёл оторванный от духа западноевропейский разум (к опустошению материи, насилию и культурному кризису). Исходя из этого, западному человеку нужно преодолеть свою ограниченность, а не усиливать её, а потому важно проявлять осторожность к таким практикам, как йога, из-за изначально неверного, с точки зрения восточного подхода, её понимания. При этом Юнг надеялся, что однажды на Западе тоже возникнет своя йога, основанная на христианстве и практике исповеди, т.е. более привычных, понятных и естественных для западного человека основах культурной жизни. 

 "Я живу не своей жизнью", - частый запрос на психологическую помощь. И в большинстве случаев под этой самой "не своей жизнью" человек понимает форму существования, которая не является для него достаточно подлинной, не позволяет ему в полной мере раскрыть свои способности и таланты и/или в которой он постоянно делает то, чего, на самом деле, не хочет, - получает образование, которое ему не нужно, работает на нелюбимой работе, исполняет чуждую ему роль.

 

Чтобы разобраться с этим запросом, во-первых, важно понять причины и истоки этого чувства не своей жизни, как давно и откуда оно появилось, в какие моменты обостряется, чья всё-таки жизнь сейчас проживается - мамина, папина, кого-то иного из родственников или из рода, либо некая абстрактная жизнь "нормального, успешного, хорошего человека". 

 

Во-вторых, необходимо понять, что такое "своя" жизнь, что клиент понимает под "своим", где и в чём он находит себя и как нынешние условия жизни мешают ему раскрыть себя, что препятствует переживанию подлинности, согласованности с собой и с миром, аутентичности. И, как правило, своя жизнь в случае такого запроса окажется чем-то противоположным "чужой". Например, работая на рутинной работе, человек хотел бы заниматься чем-то более полезным или творческим. Или, будучи слишком "правильным", он хотел бы быть более свободным в выражении чувств.

 

В третьих, психолог обращает внимание на то, каким образом возник разрыв между своим и чужим, когда он произошёл, что этому разрыву способствовало и препятствовало. И, скорее всего, сам факт разрыва, наличия внутреннего конфликта выполняет некую важную функцию в жизни клиента, если конфликт до сих пор ещё не решён. А за "чужой жизнью", если копнуть глубже, скрывается и нечто "своё", т.е. некая значимая для клиента потребность, которую он пытается удовлетворить, проживая чужую жизнь. Это может быть потребность в одобрении, признании, восхищении, принятии, либо стремление доказать себе или другим что-то, либо потребность в стабильности, безопасности, комфорте. Отрицание и обесценивание этой потребности не приводит к её исчезновению, но препятствует тому, чтобы пробраться к разрешению конфликта путём совмещения этой потребности и "своей" жизни. 

 

Точно так же и за "своей" жизнью, которая ощущается в качестве подлинной, но не проживается клиентом в полной мере, может стоять нечто чужое и чуждое, что пугает, вызывает отторжение, неприязнь, нежелание с этим сталкиваться. Например, полагая, что истинно "своя" жизнь начнётся только тогда, когда человек сможет позволить себе нечто (уехать от родителей, сменить работу, найти пару, переехать в другую страну, заняться неким важным делом), он может идеализировать эти изменения и не замечать, почему он не движется в эту сторону или движется слишком медленно. И, как правило, если такой мотив не реализуется, за ним стоит что-то, чего клиент, на самом деле, не очень бы хотел и что потребовало бы от него слишком больших жертв, к которым он не готов.

 

Само представление о том, что является своим, нередко выполняет компенсаторные функции по отношению к настоящему, которое не устраивает человека, но со временем это представление может меняться, т.к. человек находится в постоянном развитии, каждый день узнаёт о себе и о мире нечто новое, и, в этом смысле, процесс поиска своего является динамичным, он никогда не заканчивается. Каждое новое начинание или новая встреча в чём-то приближает его к "своему", а в чём-то ином - отдаляет, когда он понимает, что то, что он раньше считал своим, тоже не идеально, и этим он тоже весь не исчерпывается.

 

Проживание чужой жизни часто переживается изнутри как некий автоматический, механический и принудительный процесс, подобно проигрыванию какого-то довлеющего сценария без желания и воли самого человека. Чтобы вернуть клиенту чувство свободы, психолог обращает внимание на то, каким образом клиент активно участвует в этом процессе, как и почему он выбирает проживать не свою жизнь снова и снова. Если он пытается при этом кому-то угодить, кому и зачем, насколько это удаётся на практике, как он себя при этом чувствует и что будет, если он перестанет это делать. Если он боится ответственности за иной путь, что страшного в том, чтобы ошибаться, какая крайняя форма ответственности может в итоге его настичь и почему спасение ищется в чужом пути, как чужой путь страхует от ответственности, ведь его тоже приходится выбирать.

 

Осознание того, что человек живёт не своей жизнью, уже является первым шагом к успеху, ведь оно говорит о том, что он уже провёл границу между своим и чужим, понял, что что-то сейчас происходит не так и не устраивает его. Но, чтобы размокнуть замкнутый круг, важно не только найти своё и отвергнуть чужое, но и соединить эти конфликтующие противоположности, найти промежуточное звено между ними - чужое в своём и своё в чужом, а также каким образом своё и чужое могут сочетаться и дополнять друг друга, где в жизни можно найти место и для того, и для другого, поскольку, живя среди других людей, мы не можем быть полностью отгорожены от чужого, но можем позволить ему сосуществовать и вступать в диалог со своим. 

Практически у каждого из нас есть или когда-то была какая-то тайна. Тайной может быть некий поступок, которым стыдно или не хотелось бы делиться с другими, либо что-то очень личное и сокровенное. В психотерапии тайной становится пространство анализа, которое конфиденциально, закрыто от посторонних глаз и символически представляет собой реторту или алхимический сосуд, аккумулирующий реакции, переживания и бессознательный материал клиента. Несвоевременное постороннее вторжение в этот сосуд приводит к тому, что расплёскивается его содержимое, которого может не хватить для того, чтобы осуществилась реакция трансформации. Именно поэтому аналитики часто рекомендуют своим клиентам не расплёскивать аналитический материал, не выносить за пределы анализа то, что должно быть внутри. 

 

Внутренний смысл тайны тесно связан с понятием таинства, неотделимого от теменоса и сопричастности. В юнгианском анализе мы имеем дело не только с личным, но и с коллективным бессознательным, архетипы и символы которого нуминозны. Юнг подчёркивал, что нельзя относиться к ним исключительно как к личному достоянию человека, поскольку эти энергии не могут быть подвластны эго, они несут в себе коллективные духовные смыслы. Поэтому, чтобы пригласить эти смыслы в пространство анализа и выдержать их мощь, необходимо подготовить пространство теменоса. Границы анализа должны быть максимально плотными, чтобы высокая концентрация этих энергий не могла разрушить его. В рамках этих границ аналитик выступает для клиента не в роли родителя или учителя, а в роли проводника его Самости. В этом смысле, как аналитик, так и клиент оказываются сопричастными таинству соприкосновения с архетипическим опытом смерти и возрождения. 

 

Почтение к тайне позволяет удерживать в анализе энергию как ресурс для внутренних изменений. Эта аккумуляция возможна за счёт концентрации важных для клиента ценностей и смыслов в пространстве анализа. Выражаясь алхимическим языком, в процессе терапии эти ценности и смыслы подвергаются сгущению. Клиент перестаёт отождествляться с ними, благодаря чему может посмотреть на них со стороны и понять, что происходящее с ним является не только его личным опытом, но и встроено в глобальные коллективные процессы. Таким образом, в своей проблеме он не одинок - символическое пространство мысли всех времён и народов уже содержит в себе формы и паттерны того опыта, который мы каждый раз наполняем новыми смыслами. А, значит, в этом коллективном пространстве уже есть, на что опереться. 

 

Другим источником, позволяющим удерживать энергию за счёт тайны, является её внутренняя амбивалентность. Тайна требует от человека выдержки, дисциплины и самоограничения. Она предполагает, что есть тот, кто её хранит. И есть также соблазн преждевременно раскрыть эту тайну, разрядить напряжение, растратить ресурс и порвать священные нити сопричастности. Организация аналитического пространства посредством жёстких границ позволяет правильно обойтись с этой амбивалентностью. Всякий раз, когда появляется соблазн преступить границы дозволенного, аналитический сеттинг позволяет вернуться в пространство теменоса и понять символический смысл попытки выхода за его пределы. Одним из глубинных и общих для многих смыслов подрыва границ является стремление превзойти самого себя. Но, чтобы сделать это на самом деле, порыв должен вернуться обратно в теменос. 

Под магическим мышлением в психотерапии принято понимать раннюю детскую форму мышления, когда у ребёнка ещё не сформировалась способность выполнять операции анализа и синтеза посредством логических понятий. Мир для него представляет собой единое живое целое, в котором все связано со всем, но эти связи трудно систематизировать. Магическое мышление уходит своими корнями в архаику, а его психологическими функциями являются объяснение и предсказание мира, а также чувство контроля над ним. Вырастая, человек расширяет свои объяснительные и предсказательные способности, однако в кризисных ситуациях или в условиях дефицита информации он по-прежнему может обращаться к магическому мышлению. В запросах на психотерапию магическое мышление проявляется в симптомах обсессивно-компульсивного расстройства и связанных с ним "ритуалах", в жалобах по типу "боюсь, что моя злость на другого человека может убить его", в опасениях - "если я буду думать о плохом, эти мысли материализуются". 

 

Как правило, работа с магическим мышлением в психотерапии идёт в направлении проработки когнитивных искажений. Например, злость на другого человека не может причинить ему вред напрямую, для этого нет оснований, поскольку злость относится к внутреннему миру чувств, а вред - к миру физических явлений и действий. Вытесненная злость, напротив, опаснее, поскольку под её влиянием вред может быть причинен бессознательно. Вместо магического мышления психолог предлагает клиенту освоить альтернативные способы работы с дефицитом информации и стратегии совладания с тревогой. 

Но, если копнуть глубже, механическая замена одних способов мыслить и действовать на другие вряд ли полностью решает проблему, поскольку за магическим мышлением нередко стоят не только функциональные, но и духовные потребности человека. Человек нуждается в поиске смыслов, а магическое мышление иногда позволяет ему их найти. Недостатком магического мышления является то, что за эти смыслы порой приходится платить слишком высокую цену. Обратной стороной картины мира, в которой возможно чудо, становится также возможность внезапного краха или кары богов. В мире, где человек может помыслить магическое влияние на других, он и сам подвержен воздействию, это две стороны одной медали. 

 

Поскольку магическое мышление вряд ли полностью искоренимо, и психика время от времени испытывает потребность в нём, бессмысленно пытаться его полностью изжить или уничтожить. Гораздо более продуктивной его альтернативой является мышление символическое, развитие которого предлагает юнгианский подход. Символическое мышление, как и магическое, выходит за пределы оторванного от чувств и ограниченного рационализма, не способного охватить и объяснить все явления мира. Но, в отличие от одностороннего магического, символическое мышление предполагает синтез - сознательного и бессознательного, материального и духовного, внешнего и внутреннего. Символ всегда объёмен и имеет разные степени глубины. Он не претендует на то, чтобы исчерпывающе объяснить какое-то событие или явление, но указывает на стоящий за ним смысл. Раскрывая суть символа, человек не растворяется в нем и не отождествляется с ним, как в магическом мышлении, а удерживает дистанцию.

 

Развитие символического мышления в терапии даёт человеку возможность понимать язык бессознательного, которое наиболее ярко проявляет себя в сновидениях и фантазиях. Символизация переживаний задаёт им границы и форму. Они перестают расплываться, воплощаясь в конкретном архетипическом образе или сюжете, благодаря чему символ становится точкой опоры. Несмотря на то, что символическое мышление не формализуемо, оно имеет свою внутреннюю логику. Например, если сейчас актуален архетип Персефоны, этот миф предполагает, что в том же пространстве задействованы другие фигуры и декорации - Деметра, Аид, мёртвый мир, инициация. Символическое мышление выводит эти фигуры из тени в сознание, благодаря чему картина актуальной психической ситуации становится полной, а человек обретает способность работать со своим бессознательным материалом, а значит, познавать себя и двигаться в желаемом направлении. 

Отношение к мистическому опыту человека в психологии неоднозначное. В натуралистических подходах он может игнорироваться или даже сводиться к психическим расстройствам. В психотерапии не каждый аналитик способен выдержать столкновение с мистическим опытом клиента, из-за чего этот опыт нередко редуцируется к незрелости, бегству от реальности и защитным механизмам психики. Исключение мистического опыта из пространства терапии, с точки зрения юнгианского подхода, приводит к тому, что игнорируется самое ценное - образно-символическое пространство жизни человека. 

 

В психотерапии мистический опыт клиента проявляет себя в символически насыщенных или вещих снах, явлениях синхронии, религиозных переживаниях. В своих работах Юнг уделял таким явлениям особое внимание, поскольку полагал, что современное ему человечество живёт в период духовного кризиса, однако, несмотря на это, психика продолжает нуждаться в духовных опорах. В труде "О синхронистичности" он исследовал явления необъяснимого совпадения внутренних переживаний человека с событиями в реальном физическом мире. Например, человек внезапно вспомнил кого-то, о ком долго не вспоминал, и тут же получил от этого человека звонок. Или символ из сна стал внезапно часто встречаться ему в реальной жизни. Когда происходит нечто подобное, нельзя сказать, что психический опыт человека является причиной какого-то события в его реальной жизни. Т.е. что сон вызвал то событие, которое предвещал. Нельзя и сказать, что произошедшее впоследствии событие является причиной вещего сна. Вещий сон оказывается связанным с предвещаемым им событием мистически-иррациональным образом. В этой взаимосвязи внутреннее событие не является причиной внешнего, как и наоборот, а их общая причина покрыта вуалью тайны, именно поэтому подобные совпадения были названы Юнгом "акаузальными".

 

Но для чего аналитику нужно искать в них смысл? Почему такие явления столь важны для хода анализа? Ведь, казалось бы, это может быть простым совпадением, не имеющим никакого отношения к запросу клиента. С точки зрения Юнга, это не так. Через мистический опыт с человеком ведёт диалог сама Самость. Посредством анализа мистического опыта можно выделить, какие архетипы сейчас оказывают наибольшее влияние на жизнь человека. А, значит, прогнозировать, к чему может привести захваченность этими энергиями. Кроме того, мистический опыт может указывать на одностороннюю сознательную установку человека, когда какую-то часть себя или мира он упорно не замечает, следствием чего становится дисбаланс в его жизни. Например, на сознательном уровне человек может придерживаться исключительно рациональных взглядов, но его бессознательное иначе относится к миру, что создаёт конфликт и блокирует творческий потенциал человека.

 

Исследование мистического опыта приближает нас к глубинным пластам коллективного бессознательного. Погружение в эти глубины необходимо, чтобы найти в них истоки проблем и ресурсы для их решения. Игнорирование мистического опыта в анализе приводит к редукции человека к простому и одномерному существу. Его внимательное изучение, напротив, позволяет обогатить жизнь человека и открыть в ней новые смыслы.

 

В этой группе ВК “Магическое путешествие в GSR | Блог мистика”, а также на моем канале Яндекс Дзен я буду делиться своими инсайтами и результами практик саморазвития – моих сессий GSR (революционной и очень действенной методики по самостоятельной работе с собой – своими энергиями, родовыми тенденциями, ограничениями себя как личности, страхами, незакрытыми гельштатами и нарушениями). Я занимаюсь саморазвитием вот уже много лет, но конкретно сессиями GSR – с конца ноября 2020 г. А августе я прошла обучение первого модуля GSR – по работе с собой, и могу уже сейчас сказать, что уже с первых недель практики этого метода я избавилась от всех самых “болезненных” проблем, которые есть у каждого человека, но у всех они свои, многие из этих проблем не смогли бы исцелить и десятилетия терапии.

 

Я впервые узнала об этом методе (прим. GSR - глубинные системные растановки, или глубинная система развития, это уникальная авторская методика, созданная Дмитрием Устиновым - синтез его  более 20 лет практик гельштат-терапии и духовных практик) более 4 лет назад, по отчетам и статьям Ольги Лобаревой ВК, но полностью поверила в него только прошлым летом, когда смогла интегрировать в себя мистические и духовные уровни сознания. Я не верила, что все может быть так просто, что заявка Академии GSR “Любая проблема решаема, любая цель достижима” – это правда. Мы привыкли жить на энергиях неуспеха, неверы в себя и неверы в то, что невозможное возможно. Я всегда знала, что невозможное возможно, но я все никак не могла найти инструмент, который сделал бы невозможное возможным. В прошлом году я нашла много инструментов, все они были действенными и мощными, но GSR превзошел все мои ожидания.

Я буду публиковать отчеты о всех, даже мельчайших изменениях в своей системе (и личности), а также своих способностей, о движении к любви себя и других, еще большей целостности, здоровью, счастью, достижению своих целей и осуществлению своей мечты, движению в светлое, радостное будущее для меня и для всего человечества.

Надеюсь, эта информация будет полезной не только для меня (как дневник самонаблюдений), но и для всех тех, кто уже использует практики GSR, кто хочет, но не решается, и, конечно, для тех, кто никогда о них не слышал и не знает, что вход в сокровищницу его внутреннего мира находится прямо здесь.

Фото: Walid Berrazeg

 

  Иерархия потребностей Маслоу

Разобраться с тем, что это такое – чувство вины совсем не просто. Одни считают его социально полезным и даже необходимым внутренним регулятором поведения, а другие утверждают, что это болезненный комплекс.

Само слово вина часто используется как синоним чувства вины, в то время как первоначальный смысл этого слова иной. «Вина - провинность, проступок, прегрешение, грех, всякий недозволенный, предосудительный поступок». (Толковый словарь русского языка» В.Даля). Изначально слово вина означало либо сам реально нанесенный ущерб либо материальное возмещение нанесенного ущерба. Виновный - тот, кто нарушил законы или договоренности и должен возместить нанесенный ущерб.

Есть большая разница между - «быть виноватым» и «чувствовать себя виноватым». Человек виновен, когда он заранее знает, что может действием или словом навредить или причинить зло кому-то или самому себе и, тем не менее, делает это. Вину обычно признают за тем, кто нанес ущерб намеренно или в силу преступной халатности.

Есть немало людей, которым свойственно считать себя виноватыми, хотя реально нанесенного преднамеренного ущерба не было в действительности. Они решают, что виноваты, так как прислушиваются к тому «внутреннему голосу», который осуждает и обвиняет их, основываясь на тех, часто ложных, убеждениях и верованиях, которые, как правило, были усвоены еще в детстве.

Чувство вины - непродуктивная и даже разрушительная эмоциональная реакция человека на самообвинение и самоосуждение. Чувство Вины по сути это агрессия, направленная на самих себя, - это самоуничижение, самобичевание, стремление к самонаказанию.

Под влиянием голоса «внутреннего Прокурора», который выносит приговор « это все из-за тебя» такие люди упускают из виду, что намерения причинить зло в действительности у них не было, и кстати «забывают» выяснить был ли ими нанесен ущерб вообще.

Чувство вины человек испытывает гораздо чаще за то, что не совершил или не мог изменить, чем за то, что совершил или мог изменить и не сделал этого. Накопления ни на чем не основанного ненужного и деструктивного чувства вины можно и нужно избегать. От невротической вины нужно и можно избавляться.

Но даже когда проступок действительно имел место, чувство вины остается деструктивным.

Между тем в результате осознания факта реально нанесенного ущерба люди способны испытывать различные переживания.

Альтернативой чувству вины является переживание совести и ответственности. Различие между виной с одной стороны и совестью и ответственностью с другой на наш взгляд – кардинально. И хотя это принципиально разные вещи, многие люди не видят и не понимают разницы между ними и нередко путают эти понятия между собой.

Совесть - внутренняя инстанция, осуществляющая нравственный самоконтроль и оценку собственных взглядов, чувств, совершаемых поступков, их соответствия его своей самоидентичности, своим базовым жизненным ценностям и целям.

Совесть проявляется как внутренний, часто бессознательный запрет на неодобряемые действия (включая внутренние), а также как чувство внутренней боли, которое сигнализирует человеку о протесте внутренней нравственной инстанции против совершенных действий, противоречащих собственной глубинной системе ценностей и самоидентичности. Муки, «угрызения» совести касаются ситуации, когда человек в силу каких-то причин нарушил свой собственный нравственный принцип и призваны удержать его от аналогичных действий в будущем.

Совесть тесно связана с чувством ответственности. Совесть вызывает мощное внутреннее побуждение к выполнению нравственных норм, в том числе норм ответственности.

Ответственность - это искреннее и добровольное признание необходимости заботиться о себе и о других. Чувство ответственности - это стремление выполнять взятые на себя обязательства и, если они не выполнены, готовность признать ошибку и возместить нанесенный ущерб, совершить те действия, которые нужны для исправления ошибки. Причем ответственность обычно признается независимо от намеренности: кто сделал - тот и отвечает.

Испытывая чувство вины, человек говорит себе: «Я плохой, я заслуживаю наказания, нет мне прощения, у меня опускаются руки». Метафорически оно описывается как «тяжелый груз» или как «то, что гложет».

Когда человек погружается в свою виноватость, ругает себя за совершенные ошибки ему очень трудно - фактически невозможно - анализировать свои ошибки, думать, как улучшить положение, найти правильное решение, что-то реально сделать, чтобы исправить ситуацию.

Посыпая голову пеплом («Если бы я не сделал этого или сделал вот это …. то все было бы по-другому»), он смотрит в прошлое и застревает там. В то время как ответственность направляет взгляд в будущее и побуждает движение вперед.

Принятие позиции ответственности – необходимая предпосылка развития личности. Чем более высокий у человека уровень развития личности, тем менее ему свойственно пользоваться таким негативным регулятором поведения, как чувство вины.

Чувство вины наносит человеку глубочайший вред. Чувство вины, в отличие от чувства ответственности, нереалистично, неконкретно, размыто. Оно жестоко и несправедливо, лишает человека уверенности в себе, снижает самооценку. Приносит ощущение тяжести и боли, вызывает дискомфорт, напряженность, страхи, растерянность разочарование, уныние, пессимизм, тоску. Вина опустошает и отнимает энергию, обессиливает, уменьшает активность человека.

Переживание вины сопровождается тягостным ощущением собственной неправоты по отношению к другому человеку и в целом своей «плохости».

Хроническая вина превращается в способ восприятия мира, что отражается даже и на телесном уровне, буквально изменяя тело, и в первую очередь осанку. У таких людей понурая поза, согбенные плечи, как будто они несут привычный «груз» на своем «горбу». Заболевания позвоночника в зоне седьмого шейного позвонка во многих случаях (кроме явных травм) связаны с хроническим чувством вины.

Людям, несущим в себе с детства хроническую вину, как будто хотят занять меньше места, у них особенная скованная походка, у них никогда не бывает широкого легкого шага, свободной жестикуляции, громкого голоса. Им часто трудно посмотреть человеку в глаза, они постоянно низко склоняют голову и опускают взгляд, а на лице – маска виноватости.

Для нравственно зрелого и психологически здорового человека чувства вины не существует. Есть только совесть и чувство ответственности за каждый свой шаг в этом мире, за принятые соглашения, за сделанный выбор и за отказ от выбора/

Негативные переживания, связанные с совестью и ответственностью прекращаются с устранением вызвавшей их причиной. И совершение какой-либо ошибки не приводит такого человека к истощающему внутреннему конфликту, он не чувствует себя «плохим» — просто исправляет ошибку и живет дальше. А если конкретную ошибку исправить нельзя, извлекает урок на будущее и память о ней помогает ему подобных ошибок не совершать.

Хочется подчеркнуть, что чувство вины, базирующееся на самонаказании и самоуничижении, - направлено на самого себя. Человеку, поглощенному чувством вины и самобичеванием не до действительных чувств и потребностей другого.

В то время как переживания, вызываемые совестью, включают сожаление о содеянном и сопереживание пострадавшему. Они, по своей сути, ориентированны на состояние другого человека, – «во мне болит его боль».

Готовность признать свою реальную вину – один из показателей ответственности, но недостаточный сам по себе. Чувство вины тоже может (хоть и не всегда) побуждать ее признание. Однако сам факт признания своей виноватости часто предъявляется, как достаточное искупление. Нередко можно услышать недоумение: — «Ну, я же признал, что виноват и извинился — чего вы еще от меня хотите?». Но пострадавшему этого, как правило, не бывает достаточно, а если он не чувствует в этом внутренней правды и вовсе не нужно. Он хочет услышать про конкретные меры по исправлению ошибки или компенсации нанесенного ущерба. Еще в большей мере необходимо, особенно если исправить ее невозможно, искренне выразить другому сопереживание и свое сожаление, также (если действие было преднамеренным) еще и честное раскаяние. Все это не только нужно пострадавшему, но и тому, кто нанес реальный ущерб, приносит облегчение.

Откуда же берется наше чувство вины, и почему, несмотря на деструктивность оно так широко распространено?

Почему люди так держатся за самообвинение в ситуациях, когда они ни в чём не виноваты? Дело в том, что вина прикрывает беспомощность.

Возраст 3-5 лет – это тот возраст, когда может сформироваться стойкое чувство вины как негативный внутренний регулятор поведения, так как именно в этом возрасте у ребенка возникает сама способность его испытывать, что его родители быстро обнаруживают и используют.

Этот возрастной период предоставляет для этого подходящую почву. «Творческая инициатива или вина» - так называет Эрик Эриксон этот период и соответствующую главную дилемму детского развития.

Чувство вины естественно возникает у ребенка в этом возрасте как психологическая защита от ужасающего чувства беспомощности и стыда связанного с переживаемым им в этот период крахом чувства своего всемогущества. Ребенок бессознательно выбирает вину, как меньшее из двух зол. Как если бы он бессознательно говорил себе «Я уже чувствую, что не все могу, это невыносимо, нет, это просто в этот раз не получилось, а вообще-то я это могу. Я мог, но сделал. Значит - я виноват. Я помучаюсь, и в следующий раз получится, если я постараюсь».

При благоприятных воздействиях родителей ребенок постепенно принимает свое не всемогущество, преодолевает чувство вины и дилемма решается в пользу успешного развития творческой инициативы.

При неблагоприятных воздействиях родителей у ребенка на долгие годы, а порой и на всю оставшуюся жизнь остается склонность испытывать чувство вины и ограничения на проявление творческой инициативы. «Груз» вины, который человек носит на себе с детства, и во взрослом возрасте продолжает мешать ему жить и общаться с людьми.

Заметим, что хотя истоки хронического чувства вины лежат в основном в возрасте 3-5 лет, склонность испытывать чувство вины как защитный механизм может включаться и во взрослом возрасте, даже при относительно благоприятном детстве. Так, чувство вины является одной из обязательных форм проявления фазы протеста в процессе переживания значимой потери, в том числе серьезной болезни и смерти близких. Протестуя против чудовищности случившегося, прежде чем смириться со случившимся, принять свою беспомощность и начать горестное оплакивание, люди винят себя в том, что не сделали чего-то для спасения, несмотря на то, что это было объективно абсолютно невозможно. При благоприятном детстве такое чувство вины вскоре проходит. При наличии у человека детского комплекса вины, несуществующая вина за потерю может оставаться в душе человека на много лет, а процесс переживания травмы потери не завершается.

Таким образом, вместо того, чтобы испытывать беспомощность и стыд в ситуациях, когда мы слабы и ничего не можем изменить, люди «предпочитают» чувство вины, которая является иллюзорной надеждой на то, что всё ещё можно исправить.

Те неблагоприятные воздействия родителей, которые индуцируют и формируют постоянное чувство вины, фактически сводятся к прямым обвинениям и порицаниям, а также к упрекам и укорам. Подобное давление на чувство вины — это один из главных рычагов, которым родители пользуются как для формирования у него внутреннего регулятора поведения (который они путают с совестью и ответственностью), так и для быстрого управления ребенком в конкретных ситуациях. Индуцируемая вина становится своего рода кнутом, подстегивающим к действиям, к которым стремятся побудить ребенка родители, причем кнутом, подменяющим воспитание чувства ответственности. И родители к нему прибегают, как правило, потому, что сами были воспитаны точно так же и до сих пор не смогли избавиться от вечной собственной виноватости.

Винить ребенка, по сути, неправильно. Он в принципе не может быть виноват в том, в чём его обвиняют родители, потому что он вообще не несёт ответственности за свои деяния и не способен ее нести. И взрослые легко перекладывают свою ответственность на ребенка.

Например: ребёнка ругают или укоряют за то, что он разбил хрустальную вазу. Однако, очевидно, что когда в доме маленький ребёнок, родители должны убирать ценные предметы, это их ответственность. Если кто и отвечает за разбитую вазу, то родители, так как ребёнок еще не может соизмерять свои усилия, управлять своей моторикой, своими чувствами и побуждениями и, конечно же, не способен пока отслеживать причинно-следственные связи и последствия своих действий. Взрослые люди, непонимающие психологических особенности ребенка сначала приписывают ему способности, которых у него нет, а потом винят его за действия, совершенные из-за отсутствия, как за якобы преднамеренные. Например: «Ты нарочно не засыпаешь и не жалеешь меня, не даешь мне отдохнуть, а я так устала» или «Неужели ты не мог играть на улице аккуратно, теперь мне придется стирать твою куртку, а я и так устала».

Хуже того, часто родители и другие взрослые предъявляют ребенку несправедливый ультиматум: «Если ты не признаешь, свою вину, я с тобой не буду разговаривать». И ребенок вынужден признавать несуществующую вину под угрозой бойкота (который для ребенка невыносим) или под страхом физического наказания.

Давление на чувство вины — это манипулятивное воздействие, которое носит, безусловно, деструктивный характер для психики.

До поры, до времени ребенок не способен критически оценивать то, что с ним происходит, поэтому все поступки родителей он принимает за чистую монету и, вместо того, чтобы воспротивиться разрушительному воздействию родительских манипуляций, послушно им подчиняется.

И в результате всего этого он научается верить, что виноват, чувствовать свою вину за несуществующие прегрешения и, как следствие, ощущать себя всегда и всем должным.

Такое необоснованное, как правило, неосознанное и непоследовательное давление родителей и других значимых взрослых на чувство вины приводит к путанице в голове ребенка. Он перестает понимать, чего же от него требуют — чувства вины или исправления ошибки. И хотя по воспитательному замыслу, предполагается, что, сделав что-то нехорошее, ребенок должен испытать чувство вины и тут же броситься исправлять свою ошибку, ребенок, напротив, усваивает, что испытать и продемонстрировать свою виноватость — это и есть достаточная плата за совершенный проступок. И теперь вместо исправления ошибок родители получают лишь виноватый вид, мольбу о прощении - «Ну, пожалуйста, прости меня, я больше так не буду» - и его тяжелые, мучительные, самоуничтожающие переживания своей виноватости. И чувство вины, таким образом, подменяет ответственность.

Формировать совесть и ответственность гораздо труднее, чем чувство вины и требует не ситуативных, а стратегических усилий.

Укоры и порицания - «как тебе не совестно!» «Как ты могла, это безответственно!» - способны вызывать только чувство вины.

Совесть и ответственность требуют не порицаний, а терпеливого и сочувственного объяснения ребенку неизбежных последствий для окружающих и для него самого его действительно неправильных действий. В том числе с одной стороны про их боль, пробуждая не вину, а сопереживание, и с другой стороны, про неизбежное эмоциональное отдаление от него других людей, если он в дальнейшем будет так себя вести. И конечно не должно быть несправедливой критики ребенка за то, что он не мог контролировать.