Публикации с тегом анализ (11)

Вопрос о том, является ли психология наукой и насколько она может стать научной, где пределы её научности, сложный и неоднозначный. В психологии и психотерапии есть сторонники научного подхода, они стремятся к доказательности и точности. Есть и другое мнение, которое заключается в том, что психология - область знаний, которая связана с субъективным опытом человека, т.е. с его индивидуальным, уникальным и глубоко личным процессом проживания жизни. А, значит, психологию нельзя свести к результатам статистических исследований, которые показывают, как что-то устроено или работает у выборки людей, но не у данного конкретного человека.

 

К.Г. Юнг был, прежде всего, практическим психологом, которого интересовало исцеление именно каждого конкретного пациента. В своей практике для каждого клиента он изобретал свою терапию и именно из практики выводил свои теоретические конструкты - коллективное бессознательное, архетипы, Тень. Все они были не пустым теоретизированием, а тем, что наблюдается в практике и работает на практике. 

Гуманистические психологи аналогично восстают против того, чтобы сводить личность человека к толпе или массе. Статистические исследования несовершенны - в них могут быть погрешности исчислений, может быть недостаточно идеальным образом подобрана выборка, могут быть недостаточно точно разработаны методики. И как бы мы ни старались совершенствовать наш исследовательский аппарат, в статистических исследованиях всегда какая-то небольшая группа людей будет выбиваться из большинства. Как и кому-то из пациентов не подойдёт то лекарство, которое в большинстве случаев даёт результат.

 

Научный подход к психологии даёт иллюзию безопасности - будто бы, если метод апробирован на больших выборках, высока вероятность, что он сработает и в нашем случае. Или будто бы, если психолог параллельно своей частной практике занят научной деятельностью, он будет лучше нас слышать и понимать. Но на практике это далеко не всегда так, поскольку между академической и практической психологией существует огромный разрыв.

 

В академической психологии мы сталкиваемся с массой ограничений. В ней психологу важно быть исследователем-эмпириком, опрашивать большое количество людей и анализировать огромные массивы данных. При этом респондентов обычно уверяют, что в будущем исследование может быть полезно для них, но, как правило, они не очень-то замотивированы в его прохождении. В таком количестве формальностей теряется личность человека, поскольку, если за короткие сроки нужно провести блиц-опрос 50 или 100 человек, вряд ли психолог сможет вникнуть в глубинные душевные переживания каждого и убедиться в искренности его ответов.

 

Аналогичные ограничения будут наблюдаться и при попытке свести практическую психологию исключительно к научной. Чем больше мы будем стремиться к точности, тем больше, во-первых, она будет ускользать от нас, поскольку далеко не все тонкие душевные процессы поддаются измерениям, а во-вторых, тем больше мы отдалимся от нашей интуиции и нашего внутреннего иррационального творческого истока, а, значит и от самой жизни в процессе нашей работы.

 

Если же рассматривать психологию как искусство, и психолог, и клиент могут чувствовать себя в ней гораздо свободнее. Когда психология - это искусство, в ней возможен творческий подход. В ней психолог уважает уникальную личность клиента, у которой всё по-своему, а не так, как у большинства. В ней психолог может предлагать клиенту терапевтические эксперименты, а не настаивать на регулярном выполнении одних и тех же упражнений, которые у большинства дают положительный результат. В ней психолог может слушать и слышать именно этого конкретного человека, даже если его случай выбивается из знакомых ему по книгам теорий.

 

В индивидуальной практической психологии между психологом и клиентом каждый раз происходит уникальное взаимодействие, которое не может быть редуцировано не только к массе других подобных случаев, но и к тому прошлому, которое они вместе переживают в анализе. Например, в течение первых двух лет анализа клиент мог демонстрировать себя как исключительно пессимистичного, грустного и вечно всем недовольного. Но вдруг на третьем году в терапии вполне может произойти переворот, скачок к чему-то новому, когда клиент внезапно становится активным, берёт на себя инициативу и резко меняет свою жизнь. Вместе с изменениями в личности и жизни меняется и проблематика клиента. И тот человек, которого несколько лет назад мы диагностировали как паранойяльного или депрессивного, вдруг перестаёт подходить под эти определения - в нём раскрывается что-то совершенно иное, что не может быть заранее вычислено и спрогнозировано никакими статистическими методами, поскольку, с юнгианской точки зрения, любые изменения подобного рода исходят от самой Самости. И мы бессильны измерить процесс индивидуации в цифрах - за ним можно только осторожно наблюдать и с надеждой ждать.

 

Точно так же в доказательных подходах мы ограничены в применении оригинальных, красивых и творческих интерпретаций. В применении арттерапевтических методик в самом широком их смысле, включая анализ синхронистичных событий, сновидений, фантазий и метафор. Без всего этого аналитическое пространство становится сухим, пустым и безжизненным, поскольку оно лишается творчества. Приближаясь к выхолощенной предсказуемости анализа, мы вынуждены изъять из него саму его суть, душевную теплоту и надежду на чудо, которая в гуманистическом подходе имеет место всегда. 

К.Г. Юнг активно применял астрологию в психотерапии, и сейчас в среде юнгианцев мы также можем встретить положительное отношение к астрологии, поскольку она представляет собой богатую на символы, образы и метафоры архетипическую систему. В отличие от эзотерической области знаний, в психотерапии астрология применяется не в качестве инструмента анализа судьбы клиента и предсказания его будущего, а в качестве источника целительных смыслов. 

 

Астрология представляет собой стройную символическую систему из знаков Зодиака, домов, планет, неподвижных звёзд и других небесных тел, которые, сочетаясь и вступая в отношения между собой, образуют уникальную динамику. В предсказательном аспекте эта динамика помогает проанализировать те особенности, которые наиболее характерны для личности человека. Так, положение Венеры у женщины и аспекты Венеры отражают её отношения с собственной женственностью. Солнце показывает, как обстоят дела у человека с самореализацией и творчеством, Сатурн - с границами и дисциплиной, Марс - с агрессией и т.д. Если планета расположена в "своём" знаке, управителем которого она является, и не поражена негативными аспектами, она проявляется сильно и гармонично. Если же планета поражена или имеет слабое положение, её свободное проявление затруднено, и тогда соответствующая этой планете (или дому, в котором она находится) сфера жизни человека будет окрашена особенностями такого положения.

 

Натальная карта может быть построена не только для отдельного человека, но и для организации, группы людей, если мы знаем точное время и место её появления. С помощью хорарной астрологии можно получать символические ответы на вопросы, возникшие в текущий момент времени. Т.е. астрология - многогранная система, и она не ограничивается исключительно раскрытием характеристик личности конкретного человека или даже предсказательным аспектом. Поскольку она является символической системой, она может иметь очень широкое применение - для самоанализа, самопознания, познания мира вокруг, его внутренней мудрости и даже коллективного бессознательного человека, поскольку, по сути, астрология, как система символов, является его порождением. Именно человек вкладывает в звёзды определённые смыслы, именно для него они обладают особым значением, а, значит, он проецирует на них свою внутреннюю мудрость. 

 

В психологической практике астрология может быть применена в качестве подходящих для анализа запроса клиента метафор. Если и клиент, и терапевт разбираются в астрологии, они могут вместе подумать над тем, сферы какого из астрологических домов сейчас касается запрос клиента, какую планету он затрагивает и какие ещё смыслы стоят за этими архетипическими символами. Например, тему смерти символизирует восьмой дом, но его значение не сводится исключительно к смерти, он также охватывает собой символические пространства, связанные с трансформацией, кризисами, радикальными изменениями и даже сексуальностью, поскольку символически этот дом является сферой Скорпиона, а управляет им Плутон, высшая октава Марса. А, если затрагиваемая клиентом тема содержит в себе так много разных смысловых граней, возможно, и разрешение этого запроса лежит не только в одной плоскости, и для его разрешения важно рассмотреть другие символически родственные запросу темы. Так, когда клиент говорит, что у него есть проблемы с сексом, терапевт может спросить: а что у вас с темой смерти, как вы относитесь к факту собственной смертности? С точки зрения символов и архетипов, такой вопрос позволит посмотреть на проблему не только под привычным для человека углом зрения, а расширить её, вывести за рамки узкого взгляда на самого себя в пространство коллективного бессознательного, где мы можем находить внутренние конфликты между противоположностями и потенциал их разрешения посредством чего-то третьего, объединяющего их во что-то большее.

 

Применяя астрологию, можно также анализировать запрос и по системе знаков или домов, противоположных заявленной клиентом проблематике по смыслу, поскольку в астрологической системе противоположные знаки и дома составляют оси, а ось действует как целое. Если есть один полюс, где-то проявляется и другой. Так, когда человека беспокоит тема зарабатывания денег, мы можем обратить внимание на символический анализ всех смыслов, которые связаны со знаком Тельца, но нельзя упускать из внимания и Скорпиона, поскольку второй дом и Телец - это свои деньги, а Скорпион - чужие. А запрос на разрешение проблематики, связанной с деньгами, всегда касается как одного, так и другого, поскольку, получая или отдавая деньги, человек обменивается с миром, и нет исключительно своих или чужих денег, застывших в статичной форме, т.к. деньги - это средство обмена. 

 

Точно так же в работу бывает полезно внести те смыслы, которые отсутствуют в жизни клиента и которых ему может не хватать. Так, клиент может говорить, что у него всё в порядке с деньгами, есть интересная работа и друзья, но не хватает какого-то драйва в жизни и мотивации. И тогда мы обращаем внимание на то, что земная и воздушная стихии сейчас переживаются им гармонично, а огненной и водной может не хватать. Далее аналитик может углубиться в символизм тем огня и воды. Например, если не хватает именно этих аспектов действительности, как именно они проявляются в жизни клиента сейчас? Снятся ли ему сны, в которых что-то горит, любит ли он бывать у воды или, наоборот, избегает её? Как относится к людям с "огненным" или "водным" темпераментом и что в нём самом есть "огненного" или "водного"? Может быть, связанные с огнём или водой качества он вытесняет в Тень? Для ответа на эти вопросы вовсе не обязательно анализировать натальную карту клиента, ведь астрологический символизм может быть развёрнут в рамках анализа сновидений или активного воображения. 

 

В целом, астрологический символизм позволяет значительно обогатить аналитическое пространство новыми интерпретациями и смыслами. Благодаря тому, что в этом пространстве больше работает воображение, чем разум, в нём открываются совершенно новые грани проблем и приходят новые, творческие решения. Но всё же, применяя астрологию в своей практике, психологу важно быть осторожным и чётко разделять собственно астрологическую и психологическую практику, поскольку в них действуют разные архетипические паттерны отношений. Астролог интерпретирует то, что видит в натальной карте у клиента, или обращается к предсказательным методам, а психолог работает исключительно на уровне образов и символов, предлагая разные смыслы, но не предсказывая вероятность событий. В отличие от астролога, психолог не даёт советов и готовых решений с опорой на астрологический символизм, а анализирует этот символизм исключительно с той точки зрения, какие смыслы вкладывает в него сам клиент, насколько ему откликаются или не откликаются те или иные символы и что полезного он может взять из них для себя. 

К психологу приходят люди с разными мотивациями. Кто-то хочет поддержки и помощи в преодолении кризиса, кто-то другой - обратной связи и конкретных рекомендаций. Как правило, все эти запросы объединяет одна и та же цель - человек стремится к росту и личностному развитию, но чувствует, что что-то мешает ему на этом пути. Однако бывает и так, что у клиента нет запроса на личностный рост, и тогда терапия начинает использоваться не по своему прямому назначению. Так, например, кто-то может сознательно или бессознательно идти в терапию, чтобы подтвердить свои сценарии и установки. В иных случаях человеку не хватает общения, и он хочет, чтобы кто-то просто выслушал его, и тогда для него терапия превращается в эквивалент дружбы за деньги.

 

При работе с разными запросами психолог обращает внимание на общую цель: психотерапия служит личностному росту человека, его развитию, индивидуации, т.е. самопознанию, самораскрытию и самореализации. Психолог может сопровождать клиента на этом пути, но не может пройти этот путь вместо него. А это значит, что, если клиент уже переживает кризис, психолог не может обратить его вспять или отменить его, но может быть рядом и вместе с клиентом переживать этот кризис. Если клиент недоволен окружающим миром или людьми, психолог не может изменить ни то, ни другое, но может помочь клиенту осознать и найти комфортное для него место в мире. 

 

Использование терапии не по прямому назначению, не для роста, ведёт к тому, что терапия перестаёт быть эффективной. Насильно заставить расти клиента психолог не может. Но, если клиент не хочет расти, та энергия, которая могла бы быть затрачена на рост, обращается в обратном направлении - не в сторону эволюции или развёртывания, а в сторону инволюции или свёртывания, что чревато саморазрушительным поведением и переживанием деструктивного переноса, когда все предлагаемые психологом интерпретации не подходят, всё плохо, фоном проигрывается один и тот же сценарий, а в сознании бунтующего против роста человека виноватыми в этом оказываются все вокруг.

 

Избегание роста не всегда осознаётся самим клиентом, поскольку при таком избегании работают психологические защиты и бессознательные механизмы, которые способствуют стагнации ситуации, препятствуют любым изменениям и часто помогают человеку извлекать вторичные выгоды из своего положения. В некоторых случаях человек хочет, чтобы изменилось что-то вокруг него, но не хочет меняться сам, и это одна из стратегий избегания роста. Другая распространённая стратегия - самосаботаж, когда человек заявляет запрос, но сам же уходит от этой темы или не проявляет никакой активности в сторону изменений.

 

При избегании роста клиентом со стороны психолога важен терпеливый и деликатный подход. Возможно, сейчас не то время, и стоит подождать, пока человек расскажет одну и ту же историю в очередной раз и вдруг заметит в ней что-то новое для себя. Или, возможно, клиент, действительно, сейчас не готов к анализу и решению проблемы, но для него важно само наличие контакта с психологом. 

 

В случаях, когда избегание роста замешано на противоречивых эмоциях и внутреннем конфликте клиента, психолог обращает внимание на этот конфликт, поддерживая то одну, то другую его сторону, и конфронтируя с противоположной. В такие моменты в терапии может возникать сильное напряжение с обеих сторон, поскольку этот внутренний конфликт забирает много энергии, которая тратится на его удержание. Рост напряжения способствует осознанию конфликта, которое нередко сопровождается мощными по своему трансформирующему потенциалу эмоциями ярости, отчаяния или даже смеха. 

За избеганием роста обычно стоят довольно серьёзные причины, которые также важно осознать в терапии. Например, кто-то следует родительскому предписанию "не расти" и боится вырасти, поскольку опасается разрушить сложившуюся семейную систему. Кто-то другой не имеет чётких планов и целей на будущую, другую жизнь, которую придётся начать, если начнётся рост. 

 

Процесс личностного роста болезненный, поскольку он сопровождается не всегда приятными осознаниями о себе, соприкосновением со своей Тенью, погружением в тяжёлые переживания. Но не расти гораздо больнее, поскольку в случае такого выбора приходится всеми силами подавлять и ломать естественное и органичное для психики человека стремление к развитию.

 

Критериями личностного роста в терапии являются: переориентация клиента с критики внешнего мира и окружающих людей на погружение в себя и самопознание, взятие на себя ответственности за собственную жизнь и изменения в ней, формирование срединной позиции, когда что-то или кто-то не является однозначно плохим или хорошим, а может одновременно вызывать разные чувства, появление новых мыслей, идей и планов, готовность сотрудничать с терапевтом на пути собственного исцеления, расширение палитры переживаемых клиентом эмоциональных реакций на происходящие с ним события. 

Рост в терапии идёт постепенно и, в конечном итоге, он приводит к тому, что клиент перерастает свои прошлые проблемы и обретает способность смотреть на них под новым углом, а, значит, у него появляется новая смысловая перспектива. По мере психологического роста клиента меняется и контакт с психологом - он становится более открытым, честным, живым и спонтанным. 

Сюжеты, символические образы и мотивы, связанные с идеей конца света и гибелью Земли, встречаются у пациентов разных возрастов и самыми разными психическими структурами и характерами. Падение зимой 2013 года челябинского метеорита вызвало оживление и многочисленные  разыгрывания этого сюжета, в первую очередь, - в сэндплей-композициях пациентов-детей.

Несмотря на то, что объективно дети знали о реальной истории в Челябинске (что разрушения были незначительны, жертв относительно немного, не было погибших и т. п.), но в их фантазиях взрыв обладал огромной разрушительной силой и приводил к концу света.

Во всех наблюдаемых авторами случаях присутствовало неоднократное повторение, разработка сюжета со следующей характерной динамикой:

- сюжет сэндплея заключался в строительстве укреплений, защит от надвигающейся кометы;
- комета прилетала и разрушала все, что ребенок строил в песочнице;
- субъективно это событие не представлялось играющему как ужасное или фатальное: скорее отмечалось спокойное отношение или даже удовольствие от такого конца;
-  в этот же день или на следующей сессии игра возобновлялась (причем именно как продолжение: защита строилась, комета прилетала и разрушала ее, затем появлялась еще более сильная защита, комета прилетала  вновь). При этом с каждым новым повторением комета приобретала более позитивную коннотацию: ее появление начинало новую жизнь (приводила к объединению инопланетян и людей для лучшей защиты; на ней прилетали новые жители и заселяли опустевшую Землю ).

Образ кометы и катастрофы выглядел как способ вдохнуть новую энергию в процесс игры и ее переживание ребенком. Он отражал готовность ребенка к открытию заблокированного либидинозного потока внутри  психики;  ребенок получал способность катектировать эту психическую энергию в объекты и в себя.

В отличие от схожих игр с агрессивными сюжетами, включающими в себя разрушение, игры о конце света не содержали конфликта, не включают возможность/желание спасения и редко предполагали вербальный контакт с аналитиком. Можно сказать, что их основная цель была в том, чтобы произойти, быть сыгранными. 

Такие  схожие сюжетные линии  и образы наблюдались у детей с самыми разными сложностями. В общей картине фантазийной продукции  детей появление сюжета невозможно объяснить актуализацией ранней травмы. Его невозможно было интерпретировать в стандартной схеме «плохой объект тебе угрожает».  В целом, такие игры, по наблюдениям, вообще мало нуждались в комментировании. Происходящее в большей степени напоминало ритуал, который воспроизводится в бессознательном, без  непрерывного контроля эго-структур. Как любой ритуал, он воспроизводился неоднократно, оставлял у участника чувство завершенности, собранности и удовлетворения, и не был напрямую связан с содержаниями и образами обыденности. Композиционно игра строилась как подготовка к кульминации:  первая часть игры (строительство защит и укреплений) была эмоционально невыразительной. Не наблюдалось образов ужаса, паники, попыток спастись, надежды или утешения: строительство защит было нужно единственно для того, чтобы предварить появление метеорита. В общем, сюжет о мировой катастрофе использовался детьми как самоценный, обособленный от повседневной реальности и несущий трансформационный потенциал в себе самом.

Если рассмотреть  схожие мотивы в сновидениях и фантазиях  у взрослых пациентов, то можно заметить, что они также нередко содержат образы фатальной катастрофы. Это по большей части образы, связанные с огромным взрывом, который должен разрушить Землю (реминисценции  «Меланхолии» Ларса фон Триера, а у пациентов «за сорок» - воспоминания о страхе ядерной катастрофы). Также встречаются сновидения, описывающие огромный ураган, смерч или воздушную волну, которые также не оставят ничего живого. Здесь также не присутствовали ужас или паника: хотя сами пациенты называли сначала такие сны «ужасными», в дальнейшем (при обсуждении) они отмечали, что во сне им не было страшно. Описания сновидений содержали скорее изумление, восхищение, преклонение перед силой природы, и, как основную инвариантную составляющую, - смирение перед происходящим. Как сказала одна пациентка: «Я поняла, что все мы погибнем. Но как только я поняла это, страх исчез, я подумала, что нужно держаться изо всех сил до конца. …Непонятно, откуда взялись силы, ведь обычно я слабая и боязливая. Но тогда я была полна сил и уверенности».

Почти всегда присутствовало выражение «прекрасно, величественно, красиво» («это было ужасно, но так красиво, что нельзя было оторвать глаз»).

Сами сновидцы относили эти сновидения к т.н. «большим снам», и возвращались к воспоминаниям о них.

Возникают вопросы: что за символическое значение имеют эти образы эсхатологического ожидания и катастрофы у детей и взрослых? На  каком этапе терапии они появляются? С чем связана специфическая эмоциональная окрашенность таких образов?

Мы можем выделить характерные черты всех этих историй: неотвратимость гибели и разрушения; смиренное ожидание; энергетический подъем, отсутствие парализующего страха; нуминозные переживания апокалипсиса, соединение ужаса и восхищения величием, мощью происходящего.

Эти же черты, как указывает нам Э. Нойманн, относятся  в равной мере к архетипу Самости и к архетипу Великой Матери; описанный сюжет отражает взаимопроникновение этих двух архетипов и психическую трансформацию Эго, обусловленную этим взаимопроникновением. Актуализация этих архетипических энергий обеспечивает нуминозность переживаний во время сэндплея или сновидения. Поэтому эти образы следует рассматривать как архетипические, а не как простое отражение внутренних объектов.  

***
Самая яркая черта в историях о конце света  выражена в  образах неумолимости, неизбежности смерти и разрушения всего окружающего мира. В этом они отличаются от сновидений и фантазий о преследовании.

Сновидение с преследующими образами (в роли преследователя могут быть люди, животные, стихия или аморфные образы) всегда окрашено парализующим страхом и беспомощностью: поскольку такая ситуация предполагает возможность спасения, тревога связана с вопросом – удастся ли спастись тебе? Что ты должен сделать для спасения? В интрапсихическом мире образы наводнений, пожаров, войны или чудовищ представляют нам расщепление психики на злонамеренную часть и на ту, что продолжает бороться. Тревога и ужас зарождаются в сильно заряженном поле между этими двумя полюсами.

Финальные катастрофы же представляют нам картину разрушения Эго перед лицом деструктивного бессознательного.

Колебания настроений, с которыми играющий или сновидец встречает катастрофу, - от спокойного ожидания до экстатического восторга, - говорят о том, что она представляется естественным или желательным событием в интрапсихическом мире.

В связи с этим можно задать вопрос – возможно ли, что такое стремление к «концу света» отражает деструктивные желания и связано скорее с актуализацией травматического опыта? Отчетливый нуминозный оттенок  одновременно ужасных и величественных образов говорит об активизации архетипа Самости.  Желание у детей играть и повторять игру, а у взрослых – наслаждаться сновидением и вспоминать его, - все это говорит о налаживании энергетического потока  между эго и самостью, как будто Эго возвращает себе способность желать.

Еще один характерный момент: важны последние минуты. Мы видим это в детских и взрослых фантазиях. В сэндплее самые насыщенные эмоционально моменты – это приближение и падение метеорита. В самых разнообразных культурно-художественных источниках мы встречаем ту же самую идею: если конец неотвратим, страх и тревога покидают человека, и освобождают пространство для настоящей «работы души». Неважно, сколько часов или мгновений осталось до конца, - сам конец становится этапом трансформации 1 .

Другая важная часть таких сюжетов – акцент на переходе от вялого, унылого и бесцветного в «мире до кометы», - и яркие, сильные и полные жизни переживания конца мира. В сэндплее это выражается в монотонном строительстве укреплений. Во взрослых сновидениях перед началом катастрофы сновидец занят рутинными, монотонными делами (кстати, часто приводились сюжеты с уборкой  в доме, разбиранием старых вещей). Мы видим здесь образ подготовки и расчищения пространства, - но также и рутины, скуки.

В отличие от травматических сновидений, герой не чувствует паралича, его активность до последнего момента продолжается: так, героиня «Меланхолии» чувствует себя максимально живой в момент подготовки к гибели, создавая переходную символическую реальность для ребенка (придумывает волшебную историю о переходе в другой мир, чтобы мальчик не боялся смерти).

***

В своем исследовании, посвященном мифам о конце света у южноамериканских племен, М.Элиаде пишет:

«…При внимательном анализе мифов,…, приходишь к выводу, что одной из основных причин являются грехи людей и старение, разложение мира. (…) Трудно найти более волнующее выражение космической усталости, желания абсолютного покоя и смерти».

Можно сказать, что такой невротический мир не содержит в себе выраженного «греха» (травмы), он просто настолько стар, изжил себя и свои ресурсы, что его можно только разрушить.

В этом смысле возникает интересная параллель с концепцией ужасающего (в противовес «просто страшному») в японской культуре. В жанре юмэ-моногатари (рассказов о сновидениях, необычном, волшебном и потустроннем) выделяются рассказы кайдан, - об ужасном, такие, от которых у слушателей кровь стынет в жилах: типичный сюжет – герой умирает просто от взгляда или от соприкосновения с таким немыслимым.

В них нет упоминаний о чудовищах или кровавых преследованиях. Самое страшное, по мнению японцев (как известно каждому любителю японского кино, хорошо понимающих в ужасах), это сдвиг мира в сторону ненормальности, как бы поломка естественного хода вещей. Такой «испорченный мир» становится источником смерти для каждого, кто соприкасается  с ним.2

Другими словами, в художественных и мифологических образах конца мы наблюдаем то же разделение на драматизм травмы и истинно ужасное, завораживающее,  немыслимое, - то, что предвещает полный конец.

Образ усталого мира отражает картину нарциссического состояния пациента, пойманного в ловушку своего базисного дефекта. Энергия для трансформации не может родиться внутри этого состояния: такая картина предполагает только апокалиптический сюжет о разрушении старой структуры. В этом случае конец вселенной есть образ трансформации.

Возвращаясь к пациентам, видевшим сны о конце света, можно сказать, что общим для них было состояние длительного и глубокого отчаяния, затянувшегося кризиса. Ощущение глубокой безнадежности переживалось  как самим рассказчиком, так и (весьма нередко) аналитиком. При этом безнадежность в контрпереносе связана именно с образом конца («усталости мира»), а не с терапевтической беспомощностью. Сознание и фантазия аналитика не парализованы; однако терапевтические интервенции часто выглядели как попытки внушить умирающему человеку, будто он здоров и полон сил. Реакция пациента  на слова аналитика также не имели оттенка агрессивного сопротивления: скорее он производил впечатление человека, искренне старающегося увидеть хоть что-то конструктивное в попытках собеседника помочь ему. 3

Разумеется, реальная картина жизни таких пациентов вовсе не обязательно представляет картину полного упадка. Довольно часто это то, что называется «обычные люди» - вполне успешные, не испытавшие особенных травм и трагедий в личной истории. Характерным является обычно заметный дисбаланс между внешней - профессиональной и социальной, - успешностью, и ощущением внутренней пустоты и одиночества. Можно сказать, что мир для таких пациентов действительно устал от своего бесплодия и глубокой испорченности, так что нет никакой надежды на то, что он станет «нормальным».

Если представить такой диалог в привычной нам символической модели «мать и ребенок», то «ребенок» пациента  очевидно общается с материнской фигурой, схожей с  «мертвой матерью», описанной А. Грином, незлокозненной, но безразличной к его эмоциональным потребностям, но при этом активно эксплуатирующей его эмоциональность и живую энергию для своих эгоистических целей.

Он продолжает попытки разбудить/оживить ее, но с течением времени эти попытки все больше делаются формальными и  механичными. Более того, фигуральное «материнское тело» приобретает все большее сходство с мумией, т.е.  с вечно мертвым и одновременно живым и сакральным предметом поклонения. При этом если с мертвецом разговаривать не нужно и не о чем, то мумия как раз – вечно живущий, всезнающий и милостивый покровитель, идеальный собеседник. Продолжение терапевтического диалога может постепенно превратиться в ритуальное поклонение этой «материнской мумии».

Тогда жизнь пациента возможно (для него) только в постоянном присутствии смерти, как будто вне этого контекста жизнь непредставима вовсе. Другими словами, происходит инверсия живого и мертвого, когда слова терапевта «вы еще можете иметь (желаемое, отношения, чувства и т. п.)» означают потерю материнского объекта, и напротив, обсуждение в духе «я никогда не могу это иметь» означают продолжение жизни. Терапевтической целью для пациента является сепарация с этой материнской фигурой и переживание оживляющей потери.

Такая привязанность к мертво-живому объекту формирует в аналитическом процессе иллюзию энергетической полноты, живого процесса. Однако при более тщательном анализе видно, что этот процесс служит скорее мумификации анализа. Истинной же целью аналитического процесса является переключение живого ребенка на контакт с аналитиком, вместо того, чтобы сохранять привязанность к матери-мумии.

Эта метафора «матери-мумии» приводит нас к вопросу о том, как символически похоронить «мертвую мать», одновременно расчистив в душе пациента место для новой надежды и новых объектных связей. Как избежать превращения аналитического пространства в мавзолей? 

Например, в русской традиции, нетленное – неумирающее, – тело может принадлежать как почитаемому святому, так и его антагонисту – покойнику, которого не принимает сама смерть/земля.4  Такой мертвец – необязательно грешник; это может быть человек, умерший «неправильно» (например, без покаяния, случайной), т.е. смерть которого выходит за рамки нормального миропорядка. Такой мертвец, не являясь в буквальном смысле злодеем (например, оборотнем), мог быть источником опасности и гибели.

Здесь мы вновь видим идею «кайдан» - ужасного-ненормального,  - того, что хуже страха. В аналитическом пространстве это говорит о присутствии нарушенности, выходящей за рамки травмы или преследования со стороны полных зла интроектов. В этом смысле лечение должно быть основано не на оживлении, а на восстановлении нормального хода вещей.

Итак, мы должны увидеть смерть/разрушение нарциссической структуры. Традиционный способ отпустить призрак к смерти и покою универсален в народных обрядах и поверьях: в случае, если тело не найдено, его требуется обнаружить (в современно художественной традиции это сюжеты от трогательного «Кентервильского привидения» до триллеров  - «Милые кости»).  Пока мы не видим костей, объект «пропал без вести», он хуже, чем мертв и не может дать ни оплакать, ни забыть себя. Ожидание и поиск «костей» являются одновременно и ужасающими, но и желаемыми. Так же, как и апокалиптическая катастрофа «усталого мира», это способ восстановить нормальный ход вещей.

***

Тут мы возвращаемся к идее глобальной катастрофы – разрушения мира. Образы усталости, изношенности, безнадежности символизируют умирающую надежду ожить самому и оживить объект; и одновременно связаны с сохранением эмоционального контакта с ним. Возможно, высвобождение витальной энергии пациента в ряде случаев невозможно постепенно, нужен катастрофический переход.

Вопрос, который уместно задать себе в этом случае, - как отличить энергию расчищения/освобождения/трансформации от деструктивной силы, ведущей пациента к уничтожению анализа и к собственной гибели? Или, выражаясь фигурально, имеем ли мы дело с войной или с гибелью мира? и еще – может ли аналитик находиться рядом с пациентом, в этом процесс, и при этом не быть захваченным, испуганным или соблазненным?

Возможно, ответ лежит в области эсхатологических образов и представлений. в отличие от ужасов и драматических картин войны, действительный конец всего живого вызывает не столько страх, сколько изумление, восторг и смирение.5

Разрушение нарциссического пространства возможно только путем катастрофического перехода, который направлен на восстановление нормального порядка вещей.  Переживание катастрофы как абстрактной внечеловеческой красоты очищения мы видим, кстати, в финальных сценах кинофильмов (от «Забриски-пойнт» Антониони до  «Меланхолии» фон Триера), именно потому, что изобразительные возможности кино позволяют представить катастрофу в ее ужасной красоте. Отнести ситуацию к «последним временам» означает сделать ее критической и встать перед необходимостью понять ее настоящий смысл. Психика словно говорит: нет больше возможности терпеть, внутренний мир испорчен и не подлежит восстановлению.

Фантазии и сны о конце света отражают выход из мира нарциссической разлаженности. избавиться от равнодушного и эксплуатирующего материнского взгляда можно лишь, совершив символический суицид. поэтому эти образы можно рассматривать одновременно как прямое разрушение материнского комплекса (разрушение земли как матери), и как суицид (разрушение себя как мира).

Благодаря переживанию глобальной катастрофы происходит новое переструктурирование психики, когда мертвое умирает и соединяется с мертвым, а живое может соединиться с живым.  Оно получает доступ к источнику энергии и способность распоряжаться ею. Фантазии о конце света в психологическом  плане отражают распад очень глубокого и серьезного комплекса, много лет или даже десятилетий оказывающего влияние на Эго. В результате этого распада Эго получает энергию Самости, что приводит к отказу от ложных надежд и иллюзий.
 

 

 

 

 

1 Дети знакомятся с историей о последних днях, читая повесть Туве Янссон «Муми-тролль и комета», взрослые могут посмотреть «Меланхолию»  фон Триера, или же обратиться к огромному корпусу эсхатологических трудов. В русской культуре ожидание «последних времен» было излюбленной темой богословов и мистиков. Рукописные и самиздатовские тетрадки с толкованиями Апокалипсиса, описаниями близящейся катастрофы, Страшного суда и грядущей гибели, существуют и до сих пор (автору довелось держать в руках такие записи, относившиеся к 60-м – 80-м годам ХХ века).

2 В сущности, сюжеты знаменитых японских триллеров сводятся именно к этой идее: есть нечто ненормальное, на что нельзя смотреть.  Идея призрака-мстителя отходит на второй план, и зритель сконцентрирован не на травме прошлого, а на том, что от призрака невозможно отвести взгляд.

3 Эта специфика контрпереносных переживаний представляется нам важной, т.к. она говорит о сохранении рабочего альянса и доверия даже на краю психологической гибели.

4 В традиции почитания святых в досинодальный период  не существует противопоставления нетленной плоти и разрушенного тела. Позднейшие представления о том, что тело святого или мученика обязательно нетленно, основаны на народных легендах и канонически  неверны.

5 . Фольклорные тексты разных культур, описывающие гибель мира, как правило, не фиксируют внимание читателя/слушателя на страхе.

Успех измеряют разными способами. Для некоторых людей он связан с такими внешними вещами, как достижение карьерных целей, например, высокая должность в компании  или успешная защита диссертации. Для других успех означает улучшение личной жизни: удовлетворяющие отношения, хорошие воспитанные дети; вклад в ощущение успеха может внести и хорошая сексуальная жизнь. Для третьих главной целью может быть психологический рост. Эта потребность  в психологическом развитии может происходить из надежды преодолеть невротические конфликты или из только смутно понимаемой внутренней потребности в большем осознании.

 

В этих примерах чувство успеха переживается, когда человек использует свои способности для продвижения к более благоприятным ситуациям жизни. Это чувство является смесью потенции, независимости, свободы и позитивной самооценки. Желая успеха, люди обычно пытаются достичь цели, которую они сознательно поставили.

 

Однако люди со страхом успеха демонстрируют негативную реакцию, когда они понимают, что способствовали достижению своих целей. Их достижения вместо улучшения самооценки вызывают депрессию и тревогу.

 

В своей карьере люди со страхом успеха страдают от подавления, которое ведет к неспособности работать вообще или к серому существованию на уровне ниже своих возможностей. Будучи очень амбициозными и способными работать упорно над достижением целей, они проявляют особое отношение к выгоде, получаемой в результате успеха: она или отрицается, или уничтожается. Если успех на работе приводит к продвижению по службе, они или теряют интерес, или меняют работу. Если же успех приходит в виде денег, то деньги часто растрачиваются. Если они добиваются признания, то могут сделать что-то, что приведет к их публичному унижению.

 

Комплимент по поводу того, как хорошо этот человек выглядит или что-то выполнил, вызывает самопринижение, сопровождающееся заявлениями о том, как на самом деле он плох, или же перечислением недавно допущенных глупых ошибок. Многие прячут свои таланты за фасадом заурядного человека, посредственности. Всем нам известны люди, которые хорошо играют в пинг-понг, гольф или в шахматы в начале партии, но почему-то умудряются упустить победу в конце.

 

Боящиеся успеха люди испытывают трудности в завершении дел. Например, в школе они не подготавливают вовремя домашнее задание, не готовятся адекватно к экзаменам или начинают наспех зазубривать в последнюю минуту. Если, несмотря на все проволочки, их способности позволяют им все сделать хорошо, то они могут выпасть (выйти из конкурса), когда  приближается оглашение результатов.

В отношениях они имеют тенденцию менять партнера из-за смутной неудовлетворенности, приводящей к прекращению отношений. Если же у них устанавливаются успешные отношения, весьма вероятно, что  они заведут еще одну связь и поставят своего партнера в известность об этом. Хотя у них может и не быть каких-либо нарушений  в сексуальности, они часто не могут получать от нее удовольствие.

Одним из самых общих проявлений страха успеха является неспособность принимать решения. Всем нам известны люди, которые пытаются заставить других сказать им, что делать в какой-то ситуации – потому, что сами они не хотят принимать ответственность за возможные ошибки. Боящийся успеха человек, однако, является нерешительным не из-за боязни неверных решений. Именно бессознательная связь, которую он устанавливает между решительностью и успехом, вызывает его страх.

 

Люди со страхом успеха приходят в анализ с сознательной целью психологического роста и смягчения болезненных симптомов, однако они демонстрируют парадоксальную негативную реакцию на успешное достижение этих целей. Они переживают тревогу и депрессию после терапевтических инсайтов или других позитивных знаков психологического развития. Они с тревогой отрицают прогресс в своем развитии и регрессируют перед его лицом. Часто именно тогда, когда улучшение на подходе, когда достигнуто некоторое важное понимание, углубление аналитических отношений или какие-то позитивные изменения в их внешней жизни, они неожиданно переживают ухудшение.

 

Юнг наблюдал страх успеха по отношению к психологическому развитию. Он приписывал его инстинктивной регрессивной силе, присущей самой психике, подавляющей психологический рост. В противовес ей действует побуждение к эволюции, заставляющее индивида искать личностный рост. Дифференциация эго от бессознательного и его развитие в качестве структуры самосознания с независимыми функциями частично являются результатом его отношения к этим противоборствующим тенденциям. В нормальном случае побуждение к росту пересиливает регрессивные компоненты психики. Однако может возникнуть патология: эго не развивает адекватных функций или боится их успешного применения. Например, Юнг писал о страхе принятия решений – когда люди не могут принимать решения. Он заметил, что нерешительность может сохраняться  из-за желания остаться в инфантильном мире и избежать возможных опасностей независимой жизни. В отличие ситуаций  сознательного принятия решений, ведущих к позитивной активности,  в этом случае решения принимаются (и жизнь проживается) лишь в бессознательных фантазиях. Юнг считал, что это происходит из-за регрессивной компоненты психики, возобладавшей над тенденцией к развитию. Однако Юнг не уточнял, при каких обстоятельствах нормальные страхи индивидуума вырастают в заметную патологию страха успеха.

 

Целью этой статьи является клиническое описание страха успеха. Я хочу показать, что особые типы интеракционных травм, полученных на разных стадиях психологического развития, приводят к явным тревогам, которые проявляются как страх успеха. Этими тревогами являются уничтожение, потеря любви, потеря контакта с реальностью, зависть и кастрация. Хотя эти тревоги в некоторой степени присущи каждому, в крайней форме они связаны с определенными психологическими нарушениями. Проще говоря, различные тревоги будут представлены в связи с разными патологическими состояниями. Каждый тип нарушений имеет свою собственную динамику и психотерапевтические рекомендации. Будет подчеркнута взаимосвязь между переносом и контрпереносом. В конце я предложу выводы о психотерапевтическом подходе к проблеме страха успеха и размышления о некоторых связанных с этим архетипических темах.

 

 

Пациентка с пограничным расстройством пришла на анализ с историей неудач при завершении задач. Десятью годами раньше она ушла из колледжа за семестр до окончания. Она вернулась в колледж перед началом анализа, но не могла сдавать работы вовремя. Когда ей не удавалось что-либо сделать успешно, она впадала в депрессию. В анализе проявился тот же паттерн. Каждое продвижение сопровождалось сильной депрессией и регрессией. В ее фантазиях и снах проявлялся страх, что аналитик в действительности не хочет ее роста. Другой страх состоял в том, что аналитик выкинет ее из анализа до его завершения. После сдачи экзамена и последовавшей за ним серьезной депрессии (вместо гордости) она рассказала следующий сон:

 

 

Старая женщина во сне (образ Великой матери) является архетипически связанной с богиней Гекатой. Богиня смерти Геката символизирует пожирающий аспект психики.  Однако в противоположном аспекте Геката рассматривалась как богиня свадьбы и рождения, а следовательно, и символического роста, а не только смерти.

 

Психика ребенка проецирует пожирающий и питающий аспекты архетипа Великой матери на реальную мать. Эго на ранних стадиях развития еще не интегрировалось в согласованную психологическую структуру. Подобным же образом образ Великой матери еще не объединен. Вместо этого питающий и пожирающий полюса этого образа переживаются последовательно (отдельно).

 

 В нормальном случае эго по мере взросления развивается в согласованную структуру, переживающую полярности Великой матери в качестве частей единого архетипического образа. У пограничных пациентов это объединение не происходит. Напротив, питающий только-хороший аспект Великой матери силой удерживается в стороне от пожирающего только-плохого аспекта с помощью защиты расщеплением. И эго не развивается в унитарную структуру. Опыт показывает, что индивидуумы с пограничными расстройствами на стадии сепарации пережили травмы, которые воспрепятствовали объединению материнского образа и эго. Развились патологические отношения между этими отщепленными структурами, которые затем проявились в личной психологии этих индивидуумов.

 

В своих исследованиях детей Малер наблюдала нормальную фазу симбиоза, когда я ребенка не дифференцировано от матери. Из этого состояния единства матери и ребенка постепенно происходит сепарация. На последней фазе стадии сепарации ребенок начинает понимать  свою отдаленность от матери и испытывать сепарационную тревогу. Малер наблюдала, как постоянная эмоциональная недоступность матери на сепарационной фазе прерывает адекватное развитие автономного эго-функционирования и интегрированного ощущения себя. 

 

У матерей, чьи дети испытывают  страх успеха,  часто наблюдается  избыточная тревога сепарации. Когда эти дети достигают сепарационной стадии развития, тревога матерей становится невыносимой, и они защитным образом отстраняются. У ребенка вместо безопасного ощущения, что мать присутствует, возникает впечатление, что если он отдалится от нее, то не к кому будет возвращаться. Боясь уничтожения, маленький ребенок цепляется за мать. Когда он боится и цепляется, сепарационная тревога матери ослабляется, и она награждает его любовью. Ребенок сразу же приходит к заключению, что любой знак независимости, уверенности в себе, инициативности или успеха опасен для матери и будет вести к отвержению; с другой  стороны, слабость, цепляние или неудачи будут вознаграждены.

Например, упомянутая пациентка переживала постоянное отвержение в детстве всякий раз, когда пыталась отделиться от матери. Пациентка вспоминала, что каждый вечер мать просила ее дать отчет о проделанных за день делах. Однажды девочка отказалась, и мать погрузилась в молчание. После многих часов (как ей показалось), девочка сдалась и рассказала матери о проведенном дне. В другом воспоминании (когда ей было два года), она настаивала на том, чтобы надеть вещи, которые ей нравилась, вместо того, чтобы, как обычно, подчиниться матери и одеть то, что она скажет. В ответ на это проявление независимости мать вышла из комнаты и оставила ее одну. В этот момент девочка фантазировала, что мать никогда не вернется и что ее оставили здесь умирать. Она переживала такую сильную тревогу, что когда мать в конце концов вернулась, девочка умоляла ее выбрать ей одежду.

 

Мастерсон в своем исследовании пограничной патологии заметил, что индивидуумы, переживавшие постоянное отвержение на сепарационной фазе, не развивают целостный образ матери с позитивными и негативными чертами. Вместо этого образ расщепляется на два: отвергающий аспект и вознаграждающий аспект. Соответственно, эго разделяется на успешное и на слабое. С одной стороны, когда человек чувствует себя слабым, награждающий аспект расщепленного материнского образа заставляет человека чувствовать любовь и чувство безопасности. С другой стороны, ощущение собственной силы вызывает отвергающий образ матери. Тогда индивидуум чувствует себя отвергаемым, депрессивным, боящимся смерти. Таким образом, для индивидуума с пограничной патологией любая успешная активность ведет к страху потери и уничтожения. От этих мучительных чувств защищает избежание успешного завершения дел. 

 

Эти особые конфликты, которые индивидуумы с пограничным страхом отвержения переживают вокруг темы успеха, проявляются и в их межличностных отношениях. Когда эти люди переживают успех, отвергающий аспект материнского образа проецируется ими на друзей, коллег, супруга или аналитика. Чтобы защититься от спроецированного негативного материнского образа, они проявляют слабость и неудачу. А тот, на кого направлены проекции, может чувствовать что-то вроде отвержения. 

Например, один коллега просил меня проконсультировать его по поводу трудного случая. Из-за контрпереносных проблем он идентифицировался с проекциями отвергающей матери  со стороны пациентки и отреагировал их. Всякий раз, когда пациентка чувствовала себя успешной в личной жизни или  по поводу прогресса в анализе, аналитик огорчался, что она больше в нем не нуждается и прекратит анализ. Он очень тревожился из-за этих мыслей. Защищаясь от сепарационной тревоги, он бессознательно ее отвергал; это заставляло пациентку чувствовать себя небезопасно и цепляться за него. Пациентка переживала эмоциональную недоступность аналитика как ужасную угрозу. Когда бессознательное поведение аналитика было проинтерпретировано и привнесено в сознание, он испугался желания подорвать успех пациентки и скомпенсировался через поощрение ее роста. Сны пациентки и ее ассоциации показали, что она неверно поняла чрезмерные  поощрения аналитика – как попытку избавится от нее. Тогда в качестве защиты пациентка спросила, как будто цепляясь, возможна ли будет их личная дружба после завершения анализа. Защитные заверения аналитика успокоили пациентку, но в ее снах проявилось отчаяние. В то время как сознательно она успокоилась, бессознательно она поняла, что ее сепарационная тревога никогда не будет проанализирована, потому что ей как бы говорят, что сепарация никогда не произойдет.

 

С технической точки зрения, для этого аналитика важно суметь пережить такую межличностную динамику без отреагирования одной стороны архетипа (через отвержение)  или другой его стороны (через чрезмерную поддержку). После внутренней проработки этих чувств аналитик должен отреагировать интерпретацией, чтобы помочь пациентке связать оба аспекта этой расщепленной структуры. Это донесло бы до сознания пациентки те защитные отношения, которые  существуют между ее успешным эго и негативным материнским образом, и начать исцелять расщепляющий процесс. 

 

 

В адекватной ситуации развития эксгибиционизм и грандиозность ребенка постепенно трансформируются в способность взрослого к амбициям и наслаждению достижениями. Соответствующее отражение матерью является одним из основополагающих условий для такой интеграции.

 

  Страдающие от нарциссизма люди обычно воспитывались нарциссическими матерями, неспособными к позитивному отзеркаливанию. Эти матери обретали самоценность и идентичность через достижения своих детей, которых они воспринимали как продолжение самих себя. Поскольку ребенок существовал для отзеркаливания родителей, он не должен был предъявлять права на индивидуальность. Гордость ребенка в виде грандиозности и эксгибиционизма показывает, что позитивные атрибуты и достижения принадлежат ему, а не родителю. Это вызывает зависть нарциссического родителя. Они чувствуют никчемность; интенсивное чувство неполноценности вызывает путаницу между «обладать чем-то ценным» и «быть ценным самим по себе». Чтобы предотвратить болезненное чувство зависти и сопутствующего самопринижения, они нападают на то, в чем видят источник своей зависти – на ценность ребенка. В самых примитивных случаях это проявляется в прямых яростных нападениях матери или в отказе обеспечить необходимые условия для развития ребенка. В более тонких случаях мать не будет восхищаться достижениями ребенка и будет уходить из-за своей зависти при их демонстрации.

 

В результате этих серьезных нарциссических травм грандиозность и эксгибиционизм ребенка  не трансформируются и остаются в архаической форме. У некоторых людей это упорство в удержании грандиозного я может вести к большим достижениям и радости. Экстравагантные требования фантазий могут подталкивать их к оптимальному использованию своих способностей, и таким образом они могут реально достичь выдающихся успехов. У других людей может развиться страх поражения. Таким  людям трудно пережить события, которые не подтверждают их совершенство. Чтобы избежать боли поражения, они могут или пытаться избегать их,  или защитно погружаться в активность, которая подкрепляет их грандиозность – вроде  повторяющихся сексуальных подвигов или спорта.

 

У людей третьего типа давление неизмененного грандиозного я может привести к страху успеха. Общий страх взрослых, страдающих от нарциссических конфликтов из-за подобной фиксации, -  что успешные достижения могут привести к сильному вторжению в их взрослую личность примитивной грандиозности и эксгибиционистских чувств. Они боятся потерять контакт с реальностью, боятся всеобъемлющей изоляции в нереалистических фантазиях и пугающих переживаний стыда и самоосознания. В экстремальных случаях человек может настолько сильно идентифицироваться с экстравагантным бредом, временно или на длительный период, что возникает опасность психоза.

 

Формой защиты от болезненного затопления является отстранение от источника возбуждения. Существуют бесчисленные способы, которыми человек, боясь потерять контакт с реальностью из-за инфляции, будет защищаться от успеха, стимулирующего это наводнение.  Можно избежать успешного завершения, переводя функционирование на более низкий уровень. Другая форма защиты – чрезмерная работа в какой-то одной области, чтобы не хватило времени на достижение  успеха в других более уязвимых областях, имеющих большую важность. Обычно такие люди развивают фобии. Наркотики и особенно алкоголь становятся для них привычными формами защиты.

 

Коллега рассказал мне о личном опыте, который ясно иллюстрирует эту проблему. В течение первого года аналитического обучения  у него состоялась отличная презентация перед собранием своих коллег и в присутствии известного аналитика, который вел семинар. После презентации его поздравили не только друзья, но и учитель; будучи обычно сдержанным человеком, он подошел и пожал ему руку. В течение  часа чувства коллеги поднялись от оправданной гордости за хорошо выполненную работу до потока грандиозных фантазий. Он стал самонадеянным и несносным и начал прерывать других своими высказываниями, отчуждаясь таким образом от коллег и учителей. Он не мог спать и не мог остановиться, навязчиво думая о своем триумфе. После почти двух недель таких страданий он взмолился о том, чтобы все это скорее закончилось. После этого опыта он стал бояться любого успеха и на несколько лет замкнулся, проявляя позицию покорности и застенчивости. 

 

Страхи нарциссических родителей или собственные страхи, а также проецируемая зависть часто вызывают конфликтные чувства в отношении успеха. Очень статный анализируемый характеризовал себя как невзрачного; он вспоминал, что его мать агрессивно  высмеивала его вид. Этот пациент был также одарен интеллектуально; эти способности также высмеивались его матерью, которой не позволяли посещать колледж ее родители и которая чувствовала неполноценность перед своим хорошо образованным мужем. Эта мать, в свою очередь, препятствовала сыну в получении удовольствия от школы. Пациент боялся своих позитивных качеств. Он знал, что они могут пробудить зависть матери и привести к агрессивной критике. Пациент реагировал на это принижением своих собственных способностей и уклонением от успеха.

 

Пациенту, находившемуся под влиянием  материнской зависти, не удавалось в полной мере развить свой потенциал. Успешно продвигаясь в актерской карьере, он защищался против интроецированной завистливой матери, принижая свою карьеру как глупое и бесполезное занятие. В конце концов, на вершине успеха он резко прервал свои занятия и вернулся в колледж. Его интеллектуальные таланты снова принесли ему успех. И снова он не смог им наслаждаться. Он выбрал не подходящую ему академическую карьеру, постоянно беспокоился по поводу аттестаций – вместо того, чтобы стать уверенным в себе лучшим студентом –  и вообще довел себя до отчаяния. В сущности, пациент говорил своей матери: «Даже если я делаю все правильно, это не повод для твоей зависти, потому что я несчастен и не придаю ценности достигнутому».

 

Отношения с нарциссическими родителями проявляются и в личных отношениях людей, страдающих от нарциссических конфликтов. Когда человек чувствует успех, завистливый родитель может быть спроецирован им на друга, коллег или супруга. Из-за страха и в целях защиты от ожидаемой зависти этот человек, вероятно, будет приуменьшать свои достижения. Другие люди, через идентификацию с проецируемой завистью, могут переживать завистливый гнев и желание отравить ощущение успеха у этого человека. Если тот, на кого спроецирована зависть, отреагирует завистливые реакции, нарциссический  человек будет переживать повторение отношений с завидующим родителем, а не отзеркаливание, необходимое для того, чтобы получить опыт позитивных качеств и соответствующей самооценки.

С другой стороны, люди с нарциссическими конфликтами могут идентифицироваться с завистливым родителем и чувствовать зависть к чужим достижениям. Завистливый родитель не способен пережить реальную или сфантазированную самоценность другого и пытается заставить другого чувствовать неполноценность принижающими комментариями и поведением. Например, завистливые анализируемые могут заставить провалиться анализ только для того, чтобы аналитик не почувствовал успех. Если аналитик не понял этого, он может быть фрустрирован и впасть в отчаяние по поводу своей неспособности способствовать прогрессу в терапии. Это может приводить к острой депрессии у аналитика, чувству неполноценности и защитным попыткам прекратить анализ.

 

Один обучающийся аналитик, которого я супервизировал, боялся зависти к своим анализируемым. Спроецированная зависть одной пациентки заставила его компенсироваться и навязчиво превозносить, а не адекватно отзеркаливать ее позитивные качества. Это слишком стимулировало грандиозность пациентки и вызвало страх потери контакта с реальностью. К тому же пациентка, страдающая от нарциссических конфликтов, восприняла необычный аспект   поведения аналитика как свидетельство его потребности в усилении его собственной самооценки. Пациентка верила, что ее успех в анализе был нужен для блага аналитика, и полагала, что ее функция состоит в отражении терапевта, как она делала это по отношению к родителям.

 

Аналитик также может страдать от страха успеха  из-за гиперстимуляции. Это ведет к контрпереносным реакциям и защитам. Например, ранее упомянутые грандиозные фантазии супервизируемого были стимулированы идеализацией пациентки. Защищаясь от своей грандиозности и эксгибиционистских потребностей, супервизируемый пытался помешать идеализации преждевременными интерпретациями, отсылающими назад к реальности, и принижением достижений пациентки. Чтобы избежать гиперстимуляции от успеха анализа, супервизируемый пытался преждевременно завершить его, рационализируя свою мотивацию как нежелание вызвать зависимость пациентки. 

 

 

Исследования показывают, что люди с депрессивными расстройствами страдают от суровой потери объекта любви в ранней жизни, и они развивают идею, что за эту потерю ответственно их личное зло. Этот вывод обычно подкрепляется родительским моральным критицизмом, указывающим на «плохость» ребенка.

 

Однако, несмотря на отчаяние, эти люди с депрессивной патологией таят бессознательную надежду, что другой потерян не навсегда. Эта идея, что можно вернуть любовь другого, основана на опыте, что тот, другой человек, когда-то был любящим. Спитц в своем исследовании сделал наблюдение, что депрессивное расстройство развилось у тех детей, которые имели позитивный опыт материнской заботы, утраченный впоследствии. В результате этой первоначальной заботы и идеи, что их плохость повлекла эту утрату, депрессивные пациенты верят, что при соответствующем искупительном поведении их полюбят вновь. Они хотят, чтобы с возвращением другого также вернулись их собственные позитивные чувства к себе.

 

Для пациента с депрессивным расстройством важно избегать временной потери, которая может пробудить детский опыт потери. Дела, которые могут привести к потере, вызывают депрессивную тревогу и избегаются. Если потеря любви (действительная или сфантазированная) происходит, эти пациенты реагируют искупительным актом подчинения. 

 

Люди с выраженной депрессией – очень зависимые. Из детских переживаний у них сформировались устойчивые ассоциации: с одной стороны, потеря любви приводит к независимости; с другой стороны,  любовь возможно обрести вновь, если стать зависимым от другого. Успешное поведение для них связано с силой и независимостью, а это, в свою очередь, связано с тем, что они являются нелюбимыми и плохими. Когда они осознают, что чувствуют себя успешными, активируется их детский комплекс по поводу потери любви. Они автоматически реагируют на это попытками превратить проецируемого отвергающего родителя в принимающую фигуру через искупительное подчиненное поведение. Они становятся беспомощными, слабыми и укоряющими себя.

 

Например, одна пациентка с депрессивным расстройством связывала свою успешную карьеру в недвижимости с использованием своих способностей для получения выгоды. Следовательно, делать что-то для себя бессознательно означало потерять зависимость и любовь, быть успешной значило быть нелюбимой, что вело к депрессивной реакции, принижению значения своих достижений. Ее упреки себе показывали, что она себя не любит и нуждается в ком-то, кто бы о ней заботился. Чтобы доказать себе и другим, что от нее самой ничего хорошего не исходит, пациентка приписывала успех другим  людям, сыгравшим только минимальную роль в ее карьере. 

 

Депрессивные люди страдают от избыточной и иррациональной вины: они считают, что недостойны того, чтобы с ними произошло что-либо хорошее. Поскольку быть успешным вызывает болезненное чувство вины, они начинают бояться успеха.

 

Например, упомянутая выше пациентка реагировала на терапевтический прогресс ухудшением своего состояния. В ее фантазии аналитик представлял ее мать, которая чувствовала неполноценность и замыкалась в депрессии всякий раз, когда пациентке удавалось проявить свои способности. Таким образом, пациентка вместо явного поощрения чувствовала вину, потому что в ее фантазии она заставляла аналитика впадать в депрессию по поводу ее успешного роста.

 

Склонные к депрессии люди часто выросли в ситуации, требующей развития экстраверсии в качестве защиты на угрозу потери.  Они обычно воспитывались  в условиях, когда родители предлагали им свои способы понимания чего-либо и запрещали все остальные. Вследствие этого внимание этих людей стало направленным почти исключительно на понимание и удовлетворение других. Склонные к депрессии люди также развили страх интраверсии. Интроспекция и понимание индивидуальных реакций сами по себе являются актами сепарации, независимости и  полагания на себя –  теми самыми качествами, которых индивидуумы с депрессивными проблемами боятся, потому что они ведут к угрозе потери любви.

Развитие ориентации на других и страх своих собственных реакций вызывают у депрессивных людей трудности в ситуациях, требующих выбора. Выбирать, в отличие от подчинения авторитету, -  значит быть отдельным, автономным и независимым. Эти качества поднимают тему потери любви за неподчинение. Выбор также включает способность оценивать. Склонные к депрессии люди с экстравертированной ориентацией  смотрят на других, желая понять, что те хотят, и выбирают это, чтобы получить их любовь. Вместо понимания самой ситуации и осознания своих собственных мнений и чувств, эти люди часто чувствуют замешательство в ситуации выбора и будут беспомощно апеллировать к любому доступному авторитету, чтобы тот сказал им, что делать.

 

Одна депрессивная пациентка попросила совета «И Цзин» для принятия решения. Ответ ее не устроил, и  она попыталась депрессивно подчиниться авторитету аналитика, чтобы тот принял решение за нее. В переносных фантазиях пациентки аналитик нес образ матери, желающей, чтобы она была слабой и беспомощной. Для нее это была ситуация выбора, и следовательно, ситуация угрозы потери любви, и она бессознательно снова пережила первоначальную детскую потерю. Депрессия пациентки была и реакцией на ее потерю, и апеллированием к аналитику-матери через подчинение – чтобы снова стать любимой.

Когда депрессивные люди чувствуют успех, они проецируют отвергающие родительские образы на значимых других в своей жизни. Например, в личных отношениях страх потери любви другого приводит их к тому, что они обращаются  к друзьям и супругу с интенсивными просьбам заботиться о них. Они становятся требовательными, критичными и злыми, если их родителям не удается ответить на их беспомощность советом, контролем или любыми другими знаками заботы.

 

В анализе, если эти люди начинают видеть  прогресс в своем психологическом росте, отвергающий родитель может проецироваться на аналитика, и в этом случае пациент пытается подчиниться ему через депрессию. Контрперенос аналитика может включать переживание отвергающих чувств родителя пациента, который теперь проецируется на него. В других случаях аналитик может обнаружить свое огорчение по поводу страданий пациента и вину за то, что он не был достаточно полезен. Вместо проработки этих реакций для понимания их значения в психодинамике аналитик может защищаться, удовлетворяя требования пациента в совете или открытой поддержке. В этой ситуации для пациента снова подтверждается идея взаимосвязи  подчинения и родительской любви, а не связь между успехом и поддержкой аналитика.

 

Аналитик нуждается в сопротивлении этому давлению и проработке этих чувств внутри себя. Тогда в соответствующий момент аналитик сможет проинтерпретировать, что пациент чувствует себя как несмышленый ребенок, о котором надо заботиться и на которого сразу отреагируют, если он покажет беспомощность. Если пациент реагирует дальнейшими депрессивными симптомами, аналитик должен снова отметить, что это происходит из-за того, что забота о себе и обладание своими ресурсами делают пациента нелюбимым, в то время как состояние беспомощности и зависимости приносит порцию любви.

 

 Эдипальная ситуация

 

Эдипальная фаза развития центрируется вокруг влечения к родителю противоположного пола и агрессивных конкурентных чувств к родителю своего пола. Представим это в схематическом виде для мужской психологии: мальчик ассоциирует свои приятные генитальные ощущения с желанием исключительного обладания матерью. Вместе  с тоской по матери приходит желание устранения любых соперников – обычно отца и братьев или сестер. Что здесь самое важное, так это интенсивность вовлеченных чувств: ребенок наполнен импульсами любви и ненависти, тоски и ревности, ярости и страха. Но эти крайние желания вызывают конфликты в ребенке, которые центрируются вокруг страха мщения. Главный страх ребенка относится к причинению телесного вреда, а именно к фантазии о кастрации. В добавление к этому страху родительской мести, мысли об устранении родителя своего пола вызывают у ребенка чувства вины, зависимости, и небезопасности из-за перспективы потери защиты и заботы родителя. Конечно, чаще всего конфликт между импульсами и страхами, связанными с их отреагированием, разрешается. Страх ребенка интернализируется и подавляется в бессознательное, враждебные импульсы вытесняются желанием походить на родителя своего пола.

 

На эдипальный период, среди прочих переменных, могут также повлиять такие доэдипальные моменты, как возможная болезнь или смерть родителя, от которого ребенок желает избавиться, или которым он хочет обладать, сексуальное соблазнение ребенка, рождение сиблингов, родительские реакции на эдипальные события. Значительные травмы в течение эдипального периода могут привести к патологическому страху успеха.

 

Для мужчин основной формой бессознательно фантазируемой мести со стороны эдипального отца является кастрация и гомосексуальное подчинение. Поскольку в нашем обществе маскулинность связывается с силой, доминированием и превосходством, не удивительно, что люди, страдающие от эдипальных конфликтов, часто связывают успех и решительность с фаллической потенцией, которая у них буквально ассоциируется с пенисом. Для них быть успешным означает иметь большой взрослый пенис. Обладание взрослым пенисом, однако, вызывает у них бессознательное соревнование с отцом за мать. От возникающей в итоге кастрационной тревоги они защищаются самокастрацией. Они чувствуют и презентируют себя так, словно они не имеют взрослого пениса.  Это может проявляться в фантазии, что их пенис слишком мал, чтобы удовлетворить женщину, или они могут быть погружены в гомосексуальные фантазии. Обе эти фантазии ведут к симптомам тревоги, которые часто обостряются после успеха.

У одного пациента, который сам был терапевтом, проявлялись эти симптомы. Он боялся прогресса в своей собственной терапии и боялся показать свой интерес к профессиональным темам. Пациент фантазировал, что аналитик будет воспринимать его желание стать опытным терапевтом как соревнование за превосходство и попытается навредить ему. Эти фантазии заставляли его держать в секрете свой интеллектуальный, профессиональный и психологический рост. Вместо этого в лечении он демонстрировал только слабости  и конфликты. Пациент также фантазировал, что у терапевта есть связи с его пациентками. В конце концов пациент завязал отношения с пациенткой другого аналитика. Он страдал от сильной тревоги, рассказывая своему аналитику об этой связи, и фантазировал, что аналитик гневается. Ассоциации пациента показывали, что он бессознательно рассматривал свою связь как победу над аналитиком и связывал свой успех с обладанием большим взрослым пенисом. Эти ассоциации раскрыли эдипальное соперничество с аналитиком. Он стремился стать экспертом, который будет лучшим аналитиком, чем его собственный. В его фантазии тогда все пациенты аналитика перешли бы к нему, особенно женщины. Далее он представлял, что он и аналитик покажут свои пенисы женщинам, которые увидят, что его пенис больше и привлекательней. В фантазии аналитик становился злым и угрожал ему ножом мясника. Пациент тогда чувствовал себя беспомощным. Обладание большим пенисом помещало его в ситуацию соревнования с аналитиком-отцом и вызвало страх кастрации. Он защищался против этого страха, представляя себя уже кастрированным, скрывая свою фаллическую потенцию.

 

Адекватные интерпретации страха успеха пациента  в терминах эдипального конфликта вызвали следующий сон: «Я нахожу мои украденные ботинки в магазине для гомосексуалистов. Когда  я забираю их назад, на меня нападает хулиган с желтыми волосами, который бьет меня по заднице каким-то инструментом». Он ассоциировал ботинки со способностью удержать фаллическую силу, а желтоволосого –  со львом, причем его отца звали Лео. Он понял, что сон подтверждает его эдипальный страх иметь маскулинную силу. В течение последующих недель он начал переживать иррациональный гнев на мужские фигуры на улице, который впоследствии направился на обижавшего его директора клиники, в которой он работал. Он сумел вовремя отделить свои амбиции от конкурентных чувств к другим и освободиться от ненужной тревоги.

 

Осознание успеха вызывает не только страх мщения. Поскольку оно символически приравнивается к сфантазированному убийству своего родителя, оно также вызывает вину. Опыт победы ребенка над матерью в эдипальном периоде может привести к вине за агрессивные чувства. Подавление  притязаний может, в свою очередь, привести к фобическому поведению. Если успех достигается, потребность снизить вину через страдания или выплату штрафа может привести  к потребности в искуплении, в самонаказании или к мазохистическому  приспособлению. Бессознательная потребность в наказании может быть связана не только с действительными злодеяниями. Она может быть связана с фантазиями или желаниями, которые считаются аморальными. Мы видим это в людях, которые наносят себе неумышленный вред, терпят неудачу в карьере, когда они почти достигли цели, или же не могут позволить себе наслаждаться чем-либо. У одного пациента, когда ему было четыре года, умер отец. Пациент бессознательно фантазировал, что его сексуальные желания к матери и агрессивные импульсы к отцу сделали его отца больным и убили. Вследствие этого пациент чувствовал, что он выиграл мать, но виновен в смерти отца. Поэтому он переживал ужасную вину всякий раз, когда достигал успеха в чем-либо. Чувствуя, что из-за своих гнусных преступлений он не достоин жить, он полагал, что его жизнь должна стать искуплением через страдания.

 

Аналитики уязвимы к контрпереносу на пациентов, которые прорабатывают свои эдипальные конфликты. Их реакции часто центрируются вокруг конкуренции с анализируемыми. Аналитик может идентифицироваться с кастрирующей агрессией спроецированного отцовского образа и давить своими интерпретациями на пациента. В таком случае пациент может бояться проявлять свою силу, сопротивляясь тому, что он переживает как требования подчинения со стороны аналитика-отца. Вместо этого своими неудачами пациент сопротивляется аналитику и одновременно конкурирует с ним. Если аналитик не осознает эту динамику, его фрустрация из-за отсутствия прогресса может привести даже к еще более подавляющим интерпретациям.

 

В результате идентификации с кастрированными чувствами пациента, аналитик может начать чувствовать себя импотентным или пытаться снова достичь превосходства над пациентом. Пациент, реагируя на агрессивную конкурентность аналитика, идентифицируется с ним и затем удовлетворяет его потребность во власти, приписывая свои успехи ему, а не себе. Таким образом пациент избегает страха кастрации, потому что переживает успех не как свой собственный, но как возникший благодаря воображаемым атрибутам аналитика.

 

 

В этой статье я предположил, что страх успеха происходит от регрессивных сил в психике, которые символизируются образом пожирающей Великой матери. На различных онтогенетических уровнях развития эти силы проявляется по-разному. Эти тревоги есть в каждом из нас – от низкого до среднего уровня –  и могут быть обнаружены даже у взрослых. Однако в результате травматических нарушений в ранней жизни развивается патологический страх, который с того времени действует бессознательно. Форма, которую примет этот страх, определяется особенностями травм и стадий развития. Обнаружение регрессивного материала предполагает необходимость редуктивного терапевтического подхода.

Юнг не был против редуктивного анализа – он был только против догматического и неподходящего его применения. Он считал, что в зависимости от отдельных терапевтических потребностей пациента ему подходит или редуктивный, или синтетический подход. Редуктивный подход востребован, когда «что-то надо разрушить, растворить или уменьшить...». Редуктивный анализ освобождает психическую энергию от патологических проявлений, связывая текущее невротическое поведение с ранними конфликтами, из которых оно и произошло. Редуктивная интерпретация говорит страдающему, что «его симптомы произошли из настоящего и прошлого, а не только из того или другого. Было бы несправедливо считать, что редукция в данном случае неправильна». В отличие от ретроспективного акцента редуктивного подхода  синтетический метод фокусируется на потребности психики в развитии. Юнг говорил, что энергия, освобождающаяся из патологических проявлений через редуктивный метод, имеет свой градиент. Этот градиент определяется потребностью индивидуума в индивидуации. Через продуцируемые психикой символы синтетический подход дает понимание и представляет человеку то направление, в котором он будет развиваться.

 

Хотя Юнг предложил всего несколько терапевтических идей относительно страха успеха, он сделал одно полезное обобщение по поводу осознания автоматических реакций. Он говорил про таких пациентов: «Он должен узнавать автоматизмы, враждебные развитию его личности, и через это знание постепенно учиться освобождать себя от них; но он также должен учиться использовать силу полезных автоматизмов». Первая часть комментария Юнга относится к редуктивному анализу, исследованию причин автоматического поведения, которое подавляет развитие. Вторая часть относится к поддержке импульса к развитию в психике.

 

Клинические данные  этой статьи показывают, что при работе с пациентами со страхом успеха редуктивный подход должен предшествовать синтетической интерпретации. Редуктивный интерпретативный подход помогает установить отношения между успехом и специфическими прошлыми страхами, с которыми он связан. Преждевременный акцент на поощрении потребности в развитии в психике через синтетические интерпретации вызывает бессознательные страхи  и соответствующие защиты у пациента.

 

Одной из ценностей редуктивного подхода является то, что он выявляет негативный перенос. Этот перенос дает пациенту шанс стать сознательным в отношении темной стороны Самости. Страх, боль, гнев и ненависть,  которые пациент начинает осознавать,  являются решающим опытом для развития. Через эти переносные отношения с аналитиком пациент сначала боится, затем гневается на фигуры, которые, как он фантазирует, мешают его развитию.

 

На этой фазе процессу часто мешают непонятые контрпереносные реакции. Аналитик должен справиться с тем, что к нему относятся как к наносящей вред непитающей жестокой родительской фигуре. К тому же ему потребуется воля, чтобы увидеть, что враждебные желания мешают развитию пациента. Особенные внутренние реакции аналитика – будь то отвержение, зависть, нелюбовь или кастрация – должны помочь ему в понимании соответствующих страхов пациента. Аналитик может ошибочно стать поддерживающим, чтобы успокоить напуганного пациента, что, по его мнению, будет полезным для его развития. Такие контрпереносные реакции могут мешать негативным фантазиям пациента проявиться  в переносе. Когда аналитик демонстрирует свою поддержку пациенту слишком рано, пациент чувствует, что его притязания не адекватны и сильнее подавляет их – вместе с энергией, необходимой для его развития.

Пациенты со страхом успеха открывают через анализ негативного переноса, что подавляемое ими чувства и их страхи являются на самом деле позитивными чувствами, связанными с успехом, а также агрессией, которая необходима для борьбы за эти чувства. Когда страх успеха разрешается, присущая психике потребность в развитии ускоряет процесс развития личности. По Юнгу, рост личности никогда не является случайным или функцией сознательного решения, он определяется процессом индивидуации личности. Синтетический процесс, который поощряет эти тенденции развития, связывая их с целями, символизируемыми бессознательными продуктами, полезен на этой фазе.

 

Хотя у меня нет достаточно информации от пациентов, чтобы делать четкие выводы, я хотел бы предложить некоторые размышления о внутренних целях, которых, в конце концов, и боится человек. Во всех примерах страха успеха, которые я исследовал, внешний страх успеха оказывался проявлением внутреннего страха психологического развития. Если человек преодолевает страх своего собственного внутреннего развития, страх достижения внешних целей также уходит. Во многих примерах внешняя цель – будь то слава, любовь, положение в обществе или что-то еще – были пересмотрены и изменены, когда было осознано, что они не соответствуют потребностям внутренней личности. Это показывает, что внешние цели часто неверно понимаются  и мешают проявлению символических событий.

Юнг говорил, что психическая энергия может быть пережита только через  проявления в конкретной форме. Энергия Самости, например, никогда не переживается прямо, но только через воплощение в феноменальном мире. Калшед и Шварц-Салант говорили, что Самость через идеализации трансмутируется в психическую структуру.  Ранее я предположил, что именно нуминозный аспект Самости  через процесс идеализации интернализируется и строит психические структуры.

 

Однако эти размышления кажутся мне слишком абстрактными и далекими от опыта. Психологические структуры являются гипотетическими конструктами, которые, как считается, лежат за всяким поведением. Психологические структуры сами по себе не могут быть пережиты прямо. Если энергия Самости воплощается только через психологические структуры, они не могут быть познаны на опыте, но только посредством гипотез. Такой вывод противоречит и моему собственному пониманию и выводам других  людей, пережившим в своей  жизни опыт нуминозного. Скорее, энергии Самости могут воплощаться через  развитие психических структур, а переживаются человеком только через действия этих структур. Я считаю, что именно целенаправленные действия человека  являются первичными средствами воплощения Самости в сознании.

 

Юнг приблизился к подобным выводам через толкование пассажа из «Розариума», когда он писал: «Художник не действует по своему собственному капризу, но принуждаем  к действию материалом. Всемогущим мастером является не кто иной как Самость. Самость хочет быть проявленной, и по этой причине опус является процессом индивидуации, становлением собой». Юнг здесь показывает, что энергия Самости проявляется в действиях человека и что эти действия только кажутся сознательно выбранными. В действительности они определяются потребностью Самости в воплощении.

Следовательно, на отношение человека к ориентированным на цель действиям  влияют его отношения с Самостью, а также его достижения во внешнем мире. Фактически, повседневные дела можно переживать как нечто похожее на религиозный опыт. Успешно функционирующее эго переживает себя как сосуд, через который проявляется творческая энергия Самости. Я считаю, что в этом конечная терапевтическая цель разрешения страха успеха.

Среди психоаналитиков никогда не было консенсуса относительно должных границ для отношений между аналитиком и пациентом после завершения лечения. Разные аналитики рассматривают период после завершения анализа с очень разных точек зрения. Действительно, существует не так много аспектов профессиональных границ, которые были бы столь противоречивы как ограничения после завершения.

 

Большая часть разногласий возникает вследствие противоречивого мнения о самом анализе и том, чего в нем реально удалось достичь. Если анализ рассматривается как процесс, который полностью разрешает и устраняет невроз переноса, то отношения после завершения анализа могут восприниматься как свободные от остаточного переноса и, следовательно, быть очень похожими на все остальные отношения.

 

Если же думать, что какая-то часть невроза переноса остается после завершения анализа, то накладываемые ограничения во время анализа должны сохраняться и после его завершения. Более современная позиция заключается в том, что концепция невроза переноса потеряла свою ценность и от нее следует отказаться (Brenner, 1982; Cooper, 1987). И в этой связи идет дискуссия о том, есть ли возможность избавления от переноса, а не только интерпретационное разрешение невроза переноса.

 

Еще один вопрос, возникающий в этой полемике, – это то, что в период после окончания анализа, а в особенности с течением времени, одни границы могут иметь больше смысла, чем другие. Некоторые придерживаются мнения, что если прошло нужное количество времени, то даже сексуальные отношения являются допустимыми. Действительно, в передовой статье, опубликованной в Американском психиатрическом журнале, говорится о запрете на сексуальные отношения между терапевтами и пациентами в течение года после окончания лечения. При этом утверждается, что любое увеличение этого срока может рассматриваться как нарушение конституционного права человека вступать в отношения с тем, с кем он захочет (Appelbaum & Jorgenson, 1991). Аналогично в 1992 году Американская психологическая ассоциация хотя и запретила сексуальную близость между терапевтом и пациентом в течение как минимум двух лет после окончания лечения, отказалась наложить полный запрет на сексуальные отношения после его завершения (American Psychological Association, 1992). Такой выбор возможен при условии, что не было никакого злоупотребления вследствие необычных обстоятельств.

 

В аналитической работе можно привести веский аргумент в пользу того, что практически в любом случае сексуальные отношения после завершения лечения являются неэтичными и клинически неблагоразумными. Эта точка зрения наиболее убедительно подтверждается исследования судьбы переноса после завершения анализа. Однако существуют и другие соображения против сексуализации отношений между бывшим пациентом и его или ее аналитиком. Мы обсудим их после рассмотрения литературы, посвященной превратностям переноса после окончания анализа.

 

Стойкость переноса

 

Хотя в психоаналитических публикациях обычно уделяется много внимания интерпретативному разрешению невроза переноса как краеугольному камню аналитического процесса, проведенные в последние три десятилетия исследования одинаково показывают, что перенос сохраняется и после окончания лечения. В ходе последующего исследования испытуемых, прошедших ранее анализ, Арнольд Пфеффер (Arnold Pfeffer, 1963) при их интервьюировании обнаружил два неожиданных, но поразительных явления. Во-первых, пациенты разговаривали с аналитиком, проводившим последующее интервью, так, словно он был их собственным аналитиком. Другими словами, перенос мгновенно восстанавливался. Во-вторых, симптомы, которые изначально привели человека на анализ, снова возникали во время последующих интервью. Казалось, что пациенты возвращались к тому, на чем они завершили свой анализ, и продолжали анализировать потерю аналитика и анализа, – процесс не был доведен до конца к моменту его завершения.

 

Современное психоаналитическое мышление дает возможность переосмыслить наблюдения Пфеффера (Pfeffer, 1963). В эпоху, когда вклад аналитика в перенос пациента общепризнан, мы считаем, что существовавший ранее в анализе перенос не тождественен переносу, возникшему на интервью. Поскольку два участника не тождественны друг другу, характер переноса не идентичен. Вернее будет сказать, что происходит восстановление базового характера переноса. Иными словами, существует готовность заново пережить перенос с другими аналитиками и, несомненно, со своим бывшим аналитиком.

 

Пфеффер также пришел к выводу, что даже после успешного анализа у пациента остается сложная психическая репрезентация аналитика. Эта репрезентация, вероятно, связана с разрешенными аспектами невроза переноса, а также с остатками переноса, которые не были полностью исследованы в анализе. Поскольку этот вывод относится ко всем исследованным пациентам, он не является ни уникальным, ни отражающим особые обстоятельства анализа.

 

В работе, написанной через 30 лет после выхода в свет первой публикации, Пфеффер (Pfeffer, 1993) отмечал, что наблюдавшиеся им явления (которые, кстати, стали известны как «феномены Пфеффера») можно рассматривать как краткое повторение анализа пациента, которое сопровождается возвратом и восстановлением уже имеющегося невроза переноса. В этом смысле аналитик представлен и как старый объект (остаточное смещение фигур из прошлого) и как новый объект (на основе новой интеграции конфликтов, являющихся неотъемлемой частью невроза переноса). Он также подчеркивал, что обе репрезентации сохраняются навсегда. Натан Шлессингер и Фред Роббинс (Nathan Schlessinger & Fred Robbins, 1974) обращают внимание на то, что у многих бывших пациентов есть устойчивая фантазия о «наличии доброго» аналитика, помогающего справляться с конфликтами после завершения анализа.

 

Хотя может показаться, что после завершения анализа этот внутренний процесс со временем должен идти на убыль, исследование 97 психотерапевтов, прошедших собственную терапию или анализ, показало, что этого не происходит (Buckley, Karasu, & Charles, 1981).Авторы исследования обнаружили, что размышления о терапевте или аналитике достигают своего пика в течение 5–10 лет после завершения, а сами эти размышления связаны с постепенной проработкой неразрешенных аспектов переноса.

 

Как это ни удивительно, но существует возможность усиления переноса после завершения. Рита Нови (Rita Novey, 1991) приводит пример пациента, который через два года после завершения анализа снова обратился к своему аналитику-женщине, испытывая к ней сильные любовные чувства. Комментируя этот случай, автор пишет, что перенос достиг своего пика только через два года после завершения.

 

Хаскелль Норман, Кей Блэкер, Джером Оремлэнд и Уильям Бэрретт (Haskell Norman, Kay Blacker, Jerome Oremland & William Barrett, 1976) провели исследование пяти бывших анализандов, как и Пфеффер, проведя с ними четыре-пять интервью с недельным интервалом. Так же как и Пфеффер, они обнаружили, что у всех бывших пациентов за короткий срок восстанавливался тот перенос, который у них был во время анализа, и что они воспринимали интервьюеров так, словно те были их аналитиками. Эти авторы придерживаются точки зрения, что анализ не устраняет невроз переноса. Они также отмечают, что каждый пациент в разной степени обладает контролем над неврозом переноса в рамках бессознательного Эго. Они пришли к выводу, что «невроз переноса сохраняется в виде скрытой структуры, которая при определенных обстоятельствах может восстановиться, повториться и быстро трансформироваться» (p. 496).

 

Недавно проведенное исследование, основанное на более строгом методологическом подходе, представило дополнительные доказательства мнения, что возникшая в анализе основная парадигма переноса не исчезает в результате аналитической работы (Luborsky, Diguer, & Barber, 1994).

 

Люборски с соавторами сравнивал основной конфликт отношений в первой и последней четвертях анализа. У всех 13 исследованных аналитических пациентов наблюдалось удивительное постоянство тем переноса в начале и в конце лечения. Авторы делают вывод, что базовый характер переноса не изменяется, несмотря на расширившееся понимание, развитие Эго и большую способность справляться с конфликтом. Они согласны с утверждением Фрейда, высказанным в работе 1912 года «К вопросу о динамике переноса», что перенос является пожизненной схемой.

 

В этой связи следует уточнить, что приведенные нами результаты исследований не означают, что в процессе анализа не происходит никаких изменений. Хотя базовый характер переноса не изменяется, в анализе расширяется его понимание, а он сам становится более управляемым. Как отмечает Джозеф Шачтер (Joseph Schachter, 1992), последующие исследования аналитических пациентов показывают, что, хотя перенос и не разрешается, он изменяется настолько, что пациенты могут лучше с ним справляться. Желания в переносе остаются, но представления о том, как окружающие будут относиться к этим желаниям, подвергаются значительным изменениям.

 

Если перенос делает сексуальные отношения между аналитиком и пациентом символически инцестуозными, потенциально вредными и однозначно неэтичными во время анализа, то это же относится и к сексуальным отношениям после его завершения. Следующее сравнение является ярким доказательством этого положения: инцест между отцом и дочерью недопустим вне зависимости от того, как давно она покинула отчий дом и от их статуса как взрослых людей, способных вступать в отношения по «взаимному согласию» (Gabbard, 1993;Gabbard & Pope, 1989).

 

Отношения после завершения как сопротивление

 

Сохранение переноса является одним из аргументов в пользу позиции «пациент однажды – пациент навсегда», касающейся сексуальных отношений после завершения. Сама возможность таких отношений может стать источником трудноразрешимого переноса. Например, если пациент знал, что будущие отношения с аналитиком станут итогом, который не вызовет этического порицания, он может осознанно или бессознательно обращаться с анализом так, словно главной целью лечения является завоевание любви аналитика. При этом агрессивные аспекты переноса могут игнорироваться, а сексуальные конфликты сводиться к минимуму. Жизненные события, вызывающие стыд и смущение, утаиваются вследствие опасения пациента в том, что их раскрытие может навредить будущим отношениям с аналитиком.

 

Похожие вопросы могут возникать и в контрпереносе аналитика, если он считает профессионально допустимым сексуальные отношения с пациентом в будущем. Аналитики, испытывающие сильные любовные чувства к пациентам, могут стимулировать идеализацию, надеясь убедить пациента в том, что они пара, созданная на небесах.

 

Для защиты «настоящих отношений» от загрязнения гневом или недовольством пациента может использоваться избегание конфронтации с болезненным или неприятным материалом. И самое главное, если аналитик представляет собой магически исцеляющего будущего партнера, способного превратить страдания пациента в нескончаемое блаженство, происходит полное избегание неизбежного процесса горевания.

 

Отказ от старых влечений к инцестуозному объекту является неотъемлемой частью успешного психоаналитического опыта. Не существует адекватной возможности срезать этот путь и избежать болезненного горевания и проработки, которые сопровождают данный процесс. Анализ приносит пользу в основном благодаря тому, что он подразумевает отношения, которые каждый раз ограничены четкими временными рамками, а их целью является понимание. Как подчеркивал Фрейд (Freud, 1915a), это отношения, не имеющие аналогов в реальной жизни. Чем больше аналитические отношения размываются, превращаясь в другие отношений за пределами анализа (даже если речь идет о возможных отношениях в будущем), тем больше разрушается анализ.

 

Аналитик должен всегда об этом помнить, поскольку в отношениях с пациентом не будет ничего иного, кроме того, что пациент может свободно говорить о том, что приходит ему на ум. Как мы подчеркивали в главе 3, аналитическая роль и сопутствующие ей аналитические границы создают атмосферу безопасности и холдинга, в которой пациент может свободно обращаться с идеями и чувствами, не опасаясь негативных последствий. Знание, что аналитик никогда не будет использовать полученную от пациента информацию в других обстоятельствах, является важнейшей составляющей аналитического сеттинга, которая высвобождает пациента.

 

Многие пациенты, в особенности связанные со сферой психического здоровья, приходят на анализ с тайной надеждой подготовить почву для отношений (иногда сексуальных, иногда нет) после его завершения, что сделает аналитика «реальным человеком». Интерпретация этих фантазий создает основу для неизбежного процесса горевания. Любое, даже незначительное вступление в сговор с пациентом через избегание или едва заметное поощрение этого могут оставить важные части его личности непроанализированными. 20-летняя пациентка была переполнена эротическими желаниями к своему аналитику и спросила, не переспит ли он с ней. Он ответил, что находит ее сексуально привлекательной и, может быть, когда-нибудь в будущем такие отношения будут возможны, однако сейчас это абсолютно невозможно по этическим соображениям. Пациентка ухватилась за слова о возможности в будущем и не могла ни о чем другом думать. Все другие вопросы в анализе померкли по сравнению с этим, а сам анализ казался ей чем-то, что нужно перетерпеть, пока они не смогут вступить в романтические, неаналитические отношения. Ответ аналитика был не только неэтичным, но и плохим с точки зрения аналитической техники.

Завершение – это особенно опасный период для разыгрывания сильных сексуальных желаний между аналитиком и анализандом. Печаль аналитической профессии заключается в том, что аналитик становится очень близким для своих пациентов, чтобы затем их потерять. Завершение – это настоящая потеря для обоих участников. Оно отражает конечность отношений и даже невыносимую изменчивость жизни в целом. Ассоциации, связывающие завершение со смертью, часто возникают на финальной стадии анализа. Как аналитик, так и анализанд могут не хотеть горевать в связи с потерей и смертью и вместе обратиться к маниакальным защитам, необходимым для отрицания окончательного и бесповоротного характера завершения.

 

Аналитик может начать больше самораскрываться, давать больше советов, становиться более неформальным и даже предлагать пациенту перейти в социальные отношения. Все это является способом сообщить что-то вроде: «Нам на самом деле не стоит останавливаться на печали, связанной с потерей этих отношений, поскольку мы начнем новые отношения, которые будут лучше. Это не конец, а только начало».

 

Как и Фрейд (Freud, 1915a), который указывал, что аналитические отношения не имеют аналогов в реальной жизни, Мартин Бергманн (Martin Bergmann, 1988) подчеркнул, что опыт завершения анализа является уникальным, поскольку не имеет параллелей в каких-либо других областях человеческих отношений. Где еще, завершая необычайно интенсивные, долгие и глубокие отношения, человек понимает, что у них не будет никакого продолжения? Джек Новик (Jack Novick, в печати) утверждает, что завершение было абсолютно непостижимо для первых аналитиков, а их современники унаследовали игнорирование и отрицание чувств, связанных с завершением. Ряд авторов (Dewald, 1966; Limentani, 1982; Novick, 1982; Viorst, 1982) отметили тот факт, что завершение является потерей как для аналитика, так и для пациента. Как пациент может прибегать к защитной фантазии об отношениях после завершения анализа, чтобы уберечь себя от горевания, так и аналитик может избегать работы с потерей и таким образом укреплять у пациента отрицание (Novick, в печати).

 

Виктор Кэлеф и Эдвард Вайншел (Victor Calef & Edward Weinshel, 1983) обратили внимание на то, что многие пациенты завершают анализ с ощущением «незавершенного дела». Когда эти пациенты приступают ко второму анализу, становится ясно, что это чувство нередко связано с желанием вступить в сексуальные отношения с аналитиком как с эдипальным родителем. Если аналитик ведет себя неопределенно или провоцирует завершающего анализ пациента, то поведение аналитика может бессознательно поощрять пациента сосредоточиться на вступлении в отношения в будущем, а не на невозможности когда-либо получить желанные отношения.

 

Перевод с английского К. Немировского

Несмотря на центральное место, которое занимает романтическая любовь в жизни многих людей, психоанализ, с присущим ему традиционным акцентом на психосексуалыность и рационализм, как правило, недооценивал ее важность. Эта статья исследует такую девальвацию в психоаналитической теории и одновременно происходящую деградацию любви в современной жизни. В то время как общепринятое мнение гласит, что близость убивает любовь, я утверждаю, что для той иллюзорной безопасности, которая часто маскируется под близость, истинная любовь, с присущим ей риском, представляет опасность.

Романтическая любовь занимает любопытное место в психоанализе с самого начала его развития. С одной стороны, психоанализ исследует любовь и ее взлеты и падения с большей стабильностью и серьезностью, чем любую другую эмоцию или мотивацию. Фрейд изначально приписывал главную роль инстинкту самосохранения, но после 1920 года низвел его на второе место. Агрессия, напротив, добавилась к эросу в 1920-ом, а до того играла побочную роль. И только любовь, в ее различных терминологических маскировках - либидо, психосексуальность, эрос - постоянно принималась Фрейдом за основу. По словам Эриксона (1950), Фрейд считал, что психоаналитический процесс в основном нацелен на возвращение человеку способности "любить и работать".

 

И все же Фрейд с самого начала относился к любви скептически и иронично. Хотя истинная роль любви в его жизни покрыта туманом биографических разночтений, похоже, что романтичная страсть его писем к своей невесте быстро потухла. Можно сказать, что одним из главных проектов Фрейда является именно деконструкция романтической любви, демонстрация того, что она не есть то, чем мы ее считаем, разоблачение ее наиболее скользких аспектов, ее запретных объектов ёе инцестуозных подводных течений. Зрелая любовь, в большинстве аналитической литературы, та любовь, которая рождается из психоаналитического процесса, "реалистичная любовь", умеренная "вторичным процессом", часто кажется неким мрачным, бесстрастным и унылым делом.

 

В этой статье, я рассмотрю деградацию романтической любви и в жизни людей, и в психоанализе. Я также хочу обратить внимание на то, что можно считать возвращением романтического аспекта в некоторых недавних течениях психоаналитической теории. Давайте начнем наше рассмотрение психоаналитического понимания любви с одного короткого описания случая в "Теории истерии" (Бретер и Фрейд, 1895). Мисс Люси Р. была направлена к Фрейду в связи с полной потерей чувства обоняния и постоянными обонятельными галлюцинациями "запаха горелого пудинга". Она также страдала депрессией. Мисс Люси была молодой англичанкой и работала гувернанткой в Венском доме богатого директора фабрики, который овдовел. Фрейд сумел раскрыть тайну симптома, который он тут же расценил как истерический невроз: мисс Люси влюбилась в своего работодателя. Благодаря разнице в их социальном уровне, мисс Люси воспринимала свои романтические грезы как недостижимые. Состоявшийся интимный разговор воспалил ее надежды, но она была тут же подавлена странным выговором ее работодателя по поводу того, что она позволила взрослым гостям поцеловать его детей. Запах горелого пудинга присутствовал в воздухе в тот момент, когда она получила письмо от своей матери, которое убедило ее в необходимости покинуть дом, где вспыхнули ее романтические иллюзии. Итак, невроз мисс Люси был порожден конфликтом ее вытесненных эротических желаний.

 

Описание Фрейдом случая мисс Люси полно очарования, которое с нашей сегодняшней точки зрения, кажется метапсихологической наивностью. Объяснения просты, близки к пережитому опыту, без всего того сложного динамического, генетического и структурного аппарата, который скоро появится в связи с теорией инстинктов. Но именно метатеоретическая невинность случая Мисс Люси позволяет нам бросить свежий взгляд на две главные темы, которые доминируют в жизни большинства людей - романтическая любовь и трансцендентальность (или преодоление границ) - темы, которые были в целом похоронены при скором повороте Фрейда к младенческой сексуальности, к ларцу Пандоры, в котором можно отыскать корни всех форм психопатологии.

Cлучай Мисс Люси - это история любви и надежды, социального неравенства и преодоления границ, романтической амбиции и иерархического "места". В модели невроза Фрейда этого периода, существует конфликт не между импульсом и защитой, а между, более широко и гибко сформулированными, несовместимыми представлениями. Этими несовместимыми идеями для мисс Люси являлись ее обычное представление о себе и о своем месте и ее невероятное, даже можно сказать, губительное, романтическое влечение к своему работодателю. В некотором смысле, рассмотрение сознания в рамках несовместимых представлений положило начало недавним теориям о множественных "я" (Бромберг, 1993; Митчелл, 1993; Огдэн, 1994). Можно сказать, что, влюбившись в своего работодателя, мисс Люси "выпала" из своего каждодневного представления о себе, которое уютно гнездилось на своем "месте" в хорошо очерченной социоэкономической классовой системе. История мисс Люси служит для нас трамплином для рассмотрения вопроса: нет ли в самой природе романтической страсти чего-то дестабилизирующего, изначально конфликтного и потенциально трансцендентного, то есть, превосходящего все границы?
 

Семнадцать лет после выхода в свет "Теории истерии", Фрейд (1912) опубликовал необыкновенную работу, в которой с кристальной ясностью описал симптом, широко распространенный среди его пациентов, второй по частоте после симптома тревоги, который он назвал "психической импотенцией." Фрейд описал раскол между нежными и сексуальными чувствами так: "К тем кого любят, они не испытывают желание, а тех, к кому испытывают желание, они не могут любить" (стр. 183). К этому времени, теория Фрейда о том, что сексуальность младенца доходит до кульминации в Эдиповом комплексе, прочно утвердилась, и он объяснял психическую импотенцию в рамках универсальной инцестуальной фиксации на матери. В 1912 году, когда была написана эта работа, два инстинкта составляли основу психической модели Фрейда - инстинкт самосохранения и сексуальность - ведущие к двум потокам чувств у мальчика по отношению к своей матери: нежные, теплые чувства и чувственные влечения. Для мальчика очень трудно и, как считал Фрейд, в конечном счете, невозможно, полностью совместить свое сексуальное желание матери, как сексуального объекта, с представлением о матери, которая защищает и поддерживает его жизнь.

Я считаю очень полезным раннее исследование Фрейдом конфликта между сексуальными и нежными чувствами, между матерью - объектом желания, и матерью - источником безопасности и комфорта. Но эта модель конфликта между любовью и романтической страстью была утрачена, когда Фрейд поменял инстинкт самосохранения на агрессию, в качестве полярности либидо, в своей вечно двоичной теории инстинктов. Центральный конфликт жизни лежал теперь не между эротическими импульсами и безопасностью, а между либидо и агрессией. Инстинкт самосохранения потерял свой фундаментальный статус и стал считаться вторичной заботой адаптационных функций Эго. Как последствие, любовь со временем сравнялась с сексуальностью, а романтическая страсть стала считаться просто проявлением либидо. В объединенной модели Фрейда/Абрахама 1920 года, человек любит в зависимости от точки фиксации своего либидо, а зрелая любовь является выражением того, что было названо "генитальностью." Вся абсурдность этого сплющивания межличностных граней любви в недвусмысленную сексуальность, с вытекающей отсюда потерей нежности, которую Фрейд связывал с теперь уже неважным инстинктом самосохранения, была подмечена Вильгельмом Рейхом (1929) задолго до того, как он отошел от основной теории Фрейда к своей теории Оргона. Вот его описание полностью зрелого, генитального характера: Поскольку он способен получать удовлетворение, он способен испытывать моногамию без навязчивости или вытеснения; но он также способен, когда на то есть достаточная причина, сменить объект, не испытывая при этом никакой травмы. Он не держится за свой сексуальный объект из чувства вины или моральных соображений, а сохраняет верность в связи со здоровым желанием удовольствия; поскольку объект его удовлетворяет. Он может справиться со своими полигамными желаниями, если они создают конфликт в его отношениях с любимым объектом, без вытеснения; но он также может поддаться им, если они излишне его беспокоят. Он разрешит вытекающий из этого конфликт реалистичным образом. У него нет почти никакого невротического чувства вины (стр. 151). (Райх, похоже, вообще не допускает возможность истинного чувства вины.)

Очевидно, что здесь не хватает чего-то важного, и одной из функций появившихся в 1940-1950 годах теорий объектных отношений было обратить внимание на эту утерянную грань. Их целью, на уровне теории, было возвратить вытесненное, исправить минимизацию важности нежности, тепла и безопасности, которые потеряли свой фундаментальный статус после 1920 года. Итак, теоретики объектных отношений, от Фейрберна до Боулби, от Спица до Малера и Лоэвалда, стали подчеркивать роль матери, не только как объекта желания, но и как объекта нежности и привязанности. Можно описать это движение по-другому: центр тяжести аналитической теории сместился с эдипального периода на преэдипальный.
 

Одной из главных концептуальных задач на сегодняшней стадии развития психоаналитических идей является проблема понимания динамики взаимоотношений между привязанностью и желанием, между преэдипальным и эдипальным, или, если вернуться к терминам Фрейда 1912 года, между безопасностью и эротикой. Фромм (1947) осветил эту проблему в своем обсуждении первичной и вторичной привязанности; Лоэвалд обратился к ней (1978), определив инцест как потерю границ между объектами идентификации и либидинозными объектами. А сегодняшние аналитические клиницисты сталкиваются с этой проблемой ежедневно в ходе своей работы.

 

Сегодня существует много пациентов, страдающих от тех же конфликтов, с которыми боролась мисс Люси и другие пациенты Фрейда: расщепление любви и желания, влечение к недоступным объектам, угасание страсти в долгосрочных отношениях - все формы "психической импотенции." Для обсуждения этой проблемы, мне кажется, будет полезным расширить рамки воззрений Фрейда, с его фокусирования на раннем детстве до более широкой экзистенциальной перспективы. Джон Росс (1992) пишет:

Психоанализ был задуман Фрейдом как психология любви. Но он больше говорит о детских ростках того, что называется зрелой "генитальностью," чем об Эросе во взрослой жизни. Не вся сексуальность, в конце концов, инфантильна, но, читая нашу аналитическую литературу, начинает казаться, что это так (стр. 445).

Как совместить безопасность и страсть - это не только дилемма детства, но и взрослая задача, проблема не только для мальчиков и девочек, но и для мужчин и женщин.

 

Фундаментальный контраст между знакомым и трансцендентным пронизывает весь человеческий опыт и характеризуется по-разному, в зависимости от дисциплины и интересов того, кто его характеризует. Студенты религии пишут о различии между мирским и святым; Пиаже, в своей теории когнитивного развития, подчеркивает диалектику между ассимиляцией новых стимулов в утвердившиеся схемы и аккомодацией этих схем к новым стимулам; в психоанализе, совсем недавно, Джей Гринберг (1991) выдвинул теорию двух инстинктов, основанную на конфликтных потребностях в безопасности и действенности? Каждая дихотомия по-своему основывается на двух коренных и конфликтных человеческих потребностях: с одной стороны, потребность в фундаменте, который полностью знаком и предсказуем, в надежном якоре, в структуре, как описал это Фромм (1947), для ориентации и преданности; и с другой стороны, стремление вырваться из привычных шаблонов, переступить границы, столкнуться с чем-то непредсказуемым, внушающим благоговение, или, используя излюбленный термин Салливанна в описании опыта вне обычных рамок личности, "жутким". Романтическая любовь принадлежит ко второй сфере.

Несмотря на свидетельства романтической любви в древности, некоторые историки датируют появление романтической любви, как универсального потенциала и литературного жанра, к позднему средневековью, в связи с возникновением "рыцарской любви" и совпадающему во времени с начинаниями того, что позже развивается в современное понятие личного "я." В то время как классическая и средневековая эпическая поэма изображает жизнь, как испытание на выносливость, ранний роман Эпохи Возрождения начинает изображать жизнь, как личный поиск. Индивиду есть что терять, когда он покидает надежность семейного и привычного, когда он переступает устоявшиеся границы в неизвестность. И романтическая любовь становится образцом трансцендентного опыта; рыцарская любовь - это одновременно и эротическая, и святая любовь. Возлюбленная леди рыцаря, как Беатриче для Данте, вполне может быть незнакомкой, мимолетно увиденной издалека. Именно ее статус за пределами обыденного и делает ее необыкновенной, открывая тем самым возможность перенестись за границы привычного.
 

Рассмотрим центральную роль идеализации в любви. В романтической страсти, влюбленный приписывает иллюзорную сверхценность своей возлюбленной, и она становится воплощением идеалов красоты, могущества и совершенства. Традиционная психоаналитическая теория, как правило, рассматривает идеализирующий аспект любви в негативном свете - как в корне регрессивный и защитный механизм. Так Фрейд (1914) считал "переоценивание" возлюбленного, используя его термин, результатом проекции части первичного нарциссизма на другого: возлюбленного любят как совершенного и целостного, так же как младенец любит самого себя. Поскольку Эго таким образом лишается своего собственного нарциссизма, Фрейд относился к идеализации другого как к незрелому и опасному феномену. Идеализация также считалась, особенно последователями Мелани Кляйн, в основном, защитой против разрушительной агрессии. Поскольку идеализация в романтической любви служит оплотом против ненависти, сама любовь нестабильна и примитивно развита, а потому менее желательна, чем более зрелое, амбивалентное отношение к объекту. Таким образом, теми, кто опирается на концепции Фрейда и Кляйн, романтическая любовь рассматривается, в лучшем случае, как краткая прелюдия более стабильной, амбивалентной любви; как только реальность вмешивается и человек познает другого таким, какой он есть "на самом деле, « идеализация, которая подпитывает иллюзии романтической любви, становится невозможной.

 

Согласно популярному клише, которое соответствует психоаналитическим канонам, идеализация и эротичная романтическая любовь угасают от привычности и действительности. Многие считают, что для страсти необходима опасность, запрет. Как предполагает Джон Росс (1992), "когда речь идет об эротической любви, а не о развлечении, нет такой вещи как 'безопасный секс'. Опасность, как рассказывают нам великие легенды любви, является коренным аспектом сексуальной любви." (стр.454) Чем более знакомым и надежным становится другой, тем меньше становится почвы для появления страсти. "К тем кого любят, они не испытывают желание, а тех, к кому испытывают желание, они не могут любить" (Фрейд, 1912, стр. 183).

Но некоторые из новаторов современной психоаналитической теории, такие как Лоэвалд и Кохут, внесли в психоаналитическую теорию способы рассмотрения идеализации и фантазии, которые позволяют нам увидеть романтическую любовь с другой стороны, менее отягощенной суровым пессимизмом и трагизмом Фрейда. Тогда как Фрейд считал фантазию противоположностью или затуманиванием действительности, Лоэвалд и Кохут рассматривают ее как обогащение и углубление действительности. Рассмотрим неожиданное определение тестирования реальности Лоэвалдом (1974): Тестирование реальности - это гораздо больше, чем интеллектуальная или когнитивная функция. Его можно понять более полно как тестирование фантазии посредством опыта-6е потенциала и пригодности для актуализации - и тестирование дёйствительности - ее потенциала для включения и проникновения в мир фантазии человека. Мы имеем дело с задачей взаимного перемещения (стр. 368).

Для Лоэвалда, та рациональная, объективная перспектива, которую мы, как правило, принимаем за "реальность, « не обладает высшим эпистемологическим статусом; она скорее является безжизненной тенью той более полной реальности, которая становится возможной тогда, когда действительность оживляется и воодушевляется через фантазию. А Кохут (1977), оспаривая "моральность развития" в традиционной психологии Эго Фрейда, считает способность поддерживать и реализовывать идеалы основным компонентом психического здоровья. Таким образом, современные теоретики психоанализа, в отличие от своих классических предшественников, приступили к подготовке почвы для восстановления романтической любви как ценного взрослого опыта. Теперь некоторые современные фрейдисты (такие как Джон Росс) пишут с несколько большим одобрением о романтической страсти как о феномене позднего подросткового периода, что уже как минимум на два шага вперед от раннего детства!
 

В принятом подходе к клиническим случаям, где проявляется расщепление и психическая импотенция, недозволенная сексуальность и опасность в романтической страсти рассматриваются как нечто, что нуждается в объяснении. Почему женщина чувствует сексуальное возбуждение только при мимолетных встречах с угрожающими мужчинами? Почему мужчина бесконечно очарован чужой женой? Когда мы, психоаналитики, пытаемся объяснить то, что не понимаем, мы чаще всего сводим все к детскому источнику. Итак, опасность, запрет, преступление дозволенных границ, тяга к приключениям - все это, как правило, рассматривается как воссоздание эдипальных желаний и сфантазированных преступлений. Принятое психоаналитическое понимание часто вполне совпадает с субъективным переживанием пациента: существует конфликт между серостью знакомого и привычного и притягательностью незнакомого, что создает почву для проявления идеализации и детских эдипальных фантазий. Очевидный выход кажется уступкой: рациональность вторичного процесса должна побороть иллюзии инфантильной фантазии.

 

Но я считаю полезным, в такого рода клинических ситуациях, повернуть вопрос наоборот: каким образом удается этому мужчине или женщине ощущать себя столь безопасно в своих основных отношениях? Такими пациентами, доступное воспринимается как нечто досконально известное, всегда готовое, полностью предсказуемое. Предполагается полная безопасность. Но по ходу детального исследования динамики этих утвердившихся взаимоотношений я неизменно обнаруживаю, что мнимое ощущение безопасности вовсе не факт, а конструкция, что привычность основана не на глубинном взаимном познании, а на тайном сговоре, что предсказуемость существует не в действительности, а в фантазии.

Как часто, в ходе распада долгосрочных отношений, один или оба партнера вдруг обнаруживают, к своему изумлению, что их представления о переживаниях и опыте другого, те самые убеждения, что и делали его надежным и скучным, на самом деле лишь выдумки, часто тайно согласованные друг с другом. Они часто обнаруживают, что у "скучного партнера" были все возможные секреты, одному ему известные мысли и чувства, а может быть и секретная связь, где он мог их выразить. "Она совсем не тот человек, что я думал", - причитают те, кого предали. Именно.

 

Центральной чертой присущей страстной любви нестабильности является агрессия, всегда близкий спутник зависимости. Кляйнианцы осветили эту динамику в своем изучении депрессивной тревоги. Желание рискованно и опасно. Объект, не отвечающий взаимностью и не приносящий удовлетворение, вызывает гнев. Хотеть что-то важное от кого-то важного всегда означает подвергнуть себя риску. Один выход из этой проблемы - уход в параноидно-шизоидную позицию: разочаровывающий объект изначально плохой. Где-то там существует по-настоящему хороший объект, который меня не разочарует. Другой выход - маниакальная перевернутая позиция: я вовсе и не хочу другого, это другие хотят меня. И так далее. Итак, агрессия представляет постоянную угрозу для чувства безопасности в любовных отношениях (Джессика Бенджамин, личная коммуникация.) Самый распространенный способ снижения угрозы агрессии - это стереть свои ожидания по отношению друг к другу путем тайного соглашения в иллюзорной предсказуемости. Но снижение ожиданий также опустошает страсть "кто не рискует, тот не пьет шампанское". Роберт Столлер (1985) утверждает, что агрессия является коренной чертой эротики, агрессия, вытекающая из детских унижений. Если мы примем за истину, вместе с кляйнианцами, что вся зависимость потенциально унизительна, а также убедимся, что все мы испытали глубокое унижение в детстве, тогда страстная любовь непременно опасна для каждого. Агрессия - это тень любви, неотлучный спутник и обязательный компонент романтической страсти.

Насколько познаваем и предсказуем другой человек? Насколько познаваемы и предсказуемы мы для самих себя? Некоторые основные течения традиционной психоаналитической мысли предполагают, что наше "Я" вполне познаваемо: Эго-психология описывает "Я" как построение стабильных и предсказуемых структур; Эго-психология предполагает непрерывное ядро "Я"; а некоторые теоретики объектных отношений, в особенности такие как Гантрип, представляют себе единое ядро "Я", которое, при благоприятных условиях, стремится к самоутверждению. Но существуют и другие течения современной психоаналитической теории, которые описывают "Я", как гораздо более недоступную, неустойчивую и непостоянную субстанцию: содержащееся в одиночном заключении, скрытное "Я" Винникотта; регистр "реального," под дымкой переменчивого "воображаемого" Лакана; децентрированный субъект Огдена, вращающийся в диалектике между сознательным и бессознательным, параноидно- шизоидной и депрессивной позицией; и постоянно конструированный и при-конструированный опыт Хоффмана.

 

Если серьезно принять эти подходы к "Я", то объяснять приходится не тягу к приключениям и опасности, а претензию на существование предсказуемости и надежности!

 

Влечение к недоступному и чувство "собственности" по отношению к знакомому - это двуликая иллюзия, которая вбирает в себя риск и неуверенность. Тосковать по недоступному объекту значит изолировать желание в ту сферу, где его участь предопределенна. Неразделенная любовь болезненна, но безопасна. И наоборот, чувство безопасности, владения, собственности, которое часто сопутствует долгосрочной связи - это выдумка, основанная на фантазии постоянства.

В долгосрочных отношениях присутствует мощное стремление к утверждению безопасности, предсказуемости над тем, что вовсе непредсказуемо, познания того, что непознаваемо. Адам Филлипс (1994) прекрасно описал это стремление:

Фрейд и Пруст предостерегают нас, взаимодополняющим образом, о том, как познание других - или особый способ познания людей - может быть антиэротичным; о том, что бессознательная цель некоторых форм близости - уничтожить желание. Дело не просто в том, что неуловимость или ревность поддерживают страсть, а в том, что особые виды знания делают человека менее интересным для нас самих; и в том, что это может быть его сокровенным желанием. Поэтому, мы должны быть бдительны к тому, каким образом люди нас приглашают или нам разрешают себя познать; а также быть начеку к вероятности того, что познание может быть слишком тенденциозной, слишком уютной моделью для любви (стр. 41).

 

Давайте рассмотрим следующий краткий клинический пример:

Сюзан, женщина около сорока лет, обратилась к психоаналитической терапии, потому что зашла в тупик в связи с некоторыми принятыми ей решениями и опасается, что ее жизнь грозит превратиться в социологический штамп. У нее было довольно скудное детство, как в материальном, так и в межличностном отношении. Те тонкие ниточки надежности, что у нее оставались, были навязаны религиозным рвением ее матери, которое казалось фальшивым, но поддерживающим.

 

У Сюзан был крайне неровный подростковый и юношеский период, но она сумела использовать свои незаурядные интеллектуальные и творческие способности для создания, хоть и несколько скучной, но приносящей удовлетворение жизни. Ее семейная жизнь, с мужем и детьми, была для нее богатой и значимой. Несмотря на это, за два года до начала терапии, она вступила в связь с мужчиной несколько моложе себя, которого преследовала с одновременно возбуждающей и пугающей ее бесшабашностью. Что это - кризис средних лет? Следует ли ей отказаться от волнующего романа и зрело довольствоваться уютным домашним существованием? Или ей стоит бросить свою привычную, обычную жизнь ради более настоящей, хоть и опасной, жизни с любовником? Что-то в самой банальности такого выбора, словно из мыльной оперы, угнетало ее и парализовывало.

Я хочу рассмотреть здесь некоторые темы нашей работы около года с начала терапии. Я все время поражался тому, как Сюзан себя систематически недооценивала. Она была очень талантливой и привлекательной женщиной, но всегда ощущала себя на грани полного краха. Когда мы стали понимать каким образом сложились взаимоотношения в ее браке, стало ясно, что это был частично брак, а частично "амбулаторная лечебница." Ее муж был несколько переусердствующим в своей заботливости мужчиной, который казался ей всегда доступным и отзывчивым. Она горько жаловалась на антиэротичный эффект его чрезмерной заботы, но чем глубже мы исследовали ее взаимодействие с мужем, тем яснее становилось, что она рассчитывала и некоторым образом сама настаивала на таком его отношении к себе. Ей казалось, что скучность ее брака и притягательность ее романа связана с разными характерами этих двух мужчин. Я показал ей, каким образом она сама настаивала на том, чтобы ее брак оставался однообразным и предсказуемым, а весь риск оставляла для своего романа. Я предположил, что, несмотря на все свои успехи и стабильность, она всегда готовила себя к кризису и нуждалась в предсказуемости, а потому и в скучности, своего мужа, чтобы он смог о ней позаботиться. Обе сферы ее взаимоотношений стали развиваться по-другому, как только она осознала, каким образом она сама создавала волнение в одной и унылую предсказуемость в другой.
 

Она удивилась открытию, насколько сдержанно она взаимодействовала со своим мужем и начала обсуждать с ним возможность более открытых отношений. Он отреагировал на это, по началу, правда, с некоторой осторожностью; но в один прекрасный понедельник она рассказала об их нехарактерно романтичной поездке вдвоем на выходные. Он даже ответил на ее желание более экспериментального секса таким образом, что она почувствовала больше интереса и возбуждения. "Это был прекрасный выходной," сказала она, "очень уютный."

 

Меня заинтересовало ее использование слова "уютно." Она использовала слово "уютно" по отношению к мужу, когда он разгуливал в тапочках по дому и подносил ей кофе. Она никогда не использовала слово "уютно" по отношению к любовнику. "Уютно" показалось мне странным выбором для описания нарушения всех правил их обычного взаимодействия, которое произошло в выходные. Сюзан и я пришли к пониманию, что выбор слова в этом контексте был важным ключом к тому, как она перерабатывала свой опыт с целью поддерживания своего социологического штампа, и постоянного возврата той привычности и предсказуемости, в которых она когда-нибудь, быть может, будет нуждаться, но и против которых ей приходится постоянно бороться, чтобы найти в себе что-то более живое и настоящее.

 

Потребность ощущать, что ты знаешь и себя, и другого - это мощная потребность, как у детей, так и у взрослых. Но безопасность и предсказуемость трудно достижимы в человеческих взаимоотношениях. Одно из тех благ, которые хорошие родители обеспечивают своим детям - это частично иллюзорная, тщательно выстроенная атмосфера безопасности. "Достаточно хорошие" родители не обсуждают с маленькими детьми свои страхи, заботы, сомнения. Они создают ощущение огражденного постоянства, в рамках которого дети могут исследовать и открывать, без вторжения опасности, свои мысли, творчество и радость жизни. Когда мы становимся взрослыми, мы постепенно осознаем насколько иллюзорным, намеренным и контролированным было на самом деле то коконообразное пространство, которое смогли нам обеспечить наши родители (и то, только относительно, даже при самых лучших условиях). Но, несмотря на это, мы продолжаем стремиться к восстановлению этого иллюзорного ощущения постоянства и предсказуемости в наших взаимоотношениях. Таким образом, пациентам, которые жалуются на омертвевший, безжизненный брак, чаще всего можно указать на то, как драгоценна для них эта апатия, как тщательно они сами поддерживают и настаивают на ней, как именно механическое, абсолютно предсказуемое качество их любовных отношений служит для них оплотом против ужаса неожиданности и непредсказуемости.

Кернберг (1980), в своем сложном и интересном описании любви, подчеркивает два условия для переживания глубокой любви: "твердые границы "я" и постоянное осознание неразрушимой отдельности индивидов" (стр. 290). Я не совсем уверен насчет твердых границ потому, что мне кажется, что мы все гораздо более проницаемы, чем нам хотелось бы думать. Но способность выдерживать обособленность, отдельность и сопутствующее этому чувство относительной нестабильности и непредсказуемости очень важна. Как отмечает Кернберг, "отдельность несет за собой одиночество, тоску и страх хрупкости всех отношений... одиночество, можно сказать, является необходимым условием для трансцендентного опыта" (стр. 290). Все мы регулярно пытаемся смазать эти два состояния - отдельности и связанности. Оба могут пугать; оба полны риска. Опасности, присущие каждому из этих состояний, кажется можно обойти путем притворства. Таким образом, бессознательный контракт, который сопровождает многие законные брачные узы - это соглашение притворяться, что теперь мы окончательно, бесповоротно, невозможно связаны друг с другом, создавая тем самым необходимость в тщательно охраняемой, постоянной, рассчитанной дистанции. Лакан, похоже, не допускал возможность истинной связи, но он, тем не менее, ярко уловил мираж поблекшего романтического чувства, разжалованного в пользу иллюзорной безопасности: "Любовь, « пишет он, "это давать то, чего у тебя нет тому, кого ты не знаешь" (цитировано в Филлипсе, 1994, стр. 39).

Полная безопасность, предсказуемость и единение, установленные раз и навсегда, очень скоро становятся бессмысленными. Блейк и другие романтики первыми заметили, что секретный герой "Потерянного рая" Милтона вовсе не Бог, а Дьявол. Из-за своей фальшивости и притворства, неизменная безопасность душит живость и подталкивает к буйному выражению неповиновения. Поразительно, как часто расстающиеся пары возвращают себе права на исследование своей сексуальности под девизом "подарить себе юность, которой у меня не было." В действительности, практически ни у кого не было этой желанной юности - юности построенной на свободно исследуемом сексуальном самовыражении, не скованном заботами о безопасности или принятых нормах. Поэтому для большинства людей трудно найти пространство для подростковой версии себя в рамках долгосрочных отношений, основанных на тайном контракте иллюзорной безопасности. Сексуальность идеально подходит для нарушения такого контракта именно потому, что сексуальные реакции не могут быть ни вызваны, ни контролированы усилием воли. Сексуальное возбуждение непокорно и непредсказуемо; оно предполагает незащищенность и риск; оно оголяет лживость иллюзий безопасности и контроля.

 

Оскар начал терапию в связи с нарастающим чувством неудовлетворенности, которое почти привело к распаду его многолетних отношений. Эти отношения во многом его устраивали, но Оскар не соглашался жениться, в основном потому, что считал свою подругу слишком сексуально сдержанной. Он постоянно чувствовал потребность заигрывать с другими женщинами и преуспевал в этом так, что в его распоряжении всегда было несколько связей, которые легко могли бы иметь сексуальное развитие. Пока он не влюбился в одну из этих женщин, которая была, по многим причинам, менее желательна для него, чем его подруга, эти заигрывания обеспечивали ему то возбуждение, которого ему не хватало, как он считал, из-за скованности своей подруги.

 

Не только поведение, но и общение Оскара со своей подругой было жестко ограничено, поскольку он был уверен, что она считала его "кобелем"; он никак не мог поделиться с ней своими многочисленными сексуальными мыслями и фантазиями, поскольку она бы отнеслась к ним, и в этом он был убежден, как к доказательству его пошатнувшейся преданности.

 

По ходу нашей работы, мы сумели понять, каким образом Оскар неизменно создавал у своей подруги ощущение, что его сексуальность представляет огромную опасность для их взаимоотношений. Он стал осознавать, что для него было почему-то крайне важным быть воспринятым ею и самим собой, как дикое, опасное, сверх-сексуальное существо, которое, если бы не ее контроль, изнасиловало бы всех женщин в округе. Ему было крайне важно, отметил я, ощущать себя "кобелем на поводке." Поводок был ничуть не менее важным, чем необузданность кобеля, и он умело вовлекал свою подругу в разыгрывание роли жандарма над его, как ему нравилось считать, сексуальной ненасытностью. Что касается реальных сексуальных похождений, он полностью сохранял верность, но, как у жонглера, крутящего одновременно несколько тарелок, его жизнь была изнурительной.

 

Был ли это по существу сексуальный конфликт? Думаю, что нет. Мы стали рассматривать его в более широком контексте после одного сеанса, который он начал с размышлений по поводу того, как ему трудно решить с чего начать. Было так много всего, о чем бы ему хотелось поговорить и поразмыслить; он описал это, как разные заманчивые блюда, выложенные перед ним на шведском столе. Он не мог решить с чего начать, из страха упустить все остальное. Меня удивил такой образ, и я спросил о его ассоциациях связанных со шведским столом.

 

Он рос в рабочем районе крупного города, где было немного хороших ресторанов. В какой-то момент его детства, появился шведский ресторан, который тут же стал популярным. Приглашение съесть, сколько пожелаешь за фиксированную цену, привлекало толпы посетителей. Он и его семья также часто посещали этот ресторан, но они вели себя отлично от соседей, которых считали ниже своего социального и морального уровня. Важной частью посещения этого ресторана было надменное наблюдение над другими посетителями, которые снова и снова подходили к шведскому столу чтобы наполнить свои тарелки едой, в то время как его семья проявляла большую сдержанность. В то время как их соседи предавались обжорству и жадности, его семья предавалась оргии собственного превосходства.

Оскар и я оценили, насколько его образ жизни пропитался этой темой сдерживания. Его отношения с подругой несли на себе важную функцию, предоставляя ему возможность демонстрировать свою преданность, вопреки постоянной фрустрации и острому соблазну. Доказанная таким путем праведность поддерживала его ощущение себя как хорошего и достойного любви человека, обеспечивая ему определенное чувство безопасности.
 

Итак, в жизни Оскара и многих других, я считаю полезным рассматривать вид расщепления, названный Фрейдом психической импотенцией, не как конфликт между детской потребностью в самосохранении и запретными сексуальными импульсами, а как конфликт пожизненной жажды безопасности и созид