Публикации с тегом #стыд,травматическая диссоциация,#отношения,близость (3)

У меня есть пара детсадовских групповых фотографий, на которых все дети радостно или угрюмо смотрят в объектив, а я куда-то в сторону. Мама смеялась надо мной, говорила «Оля опять муху увидела». Тогда мне было обидно, сейчас я узнаю эту девочку, вспоминаю этот опыт, я больше понимаю и люблю себя ту, пяти-шестилетнюю.

 

Меня заставляла «улетать» из общего группового процесса моя диссоциативная часть. Она и сейчас со мной. Она иногда включается, а вся остальная я, при этом, как будто, выключаюсь. Могу, например, приехать домой, припарковаться и сидеть в машине, залипнув в телефоне, просматривая чужие сторис в соцсетях. Проходит минут пять прежде чем я очнусь и замечу, что я замерла и не дышу. Сейчас я научилась понимать эти свои состояния - у большинства из тех, кто имеет травматический детский опыт, есть такая часть, которая возникла в результате чрезмерного для детской психики события, или отсутствия адекватной поддержки со стороны взрослых. Когда-то ребёнок не мог осмыслить, «переварить» то, что с ним происходило, было много одиночества или стыда, взрослые рядом были холодными, отстраненными или чрезмерно требовательными и недостаточно тёплыми. 

Психика ребёнка, не имеющего опыта и ресурсов справиться с тяжелой или тревожной обстановкой дома, переходит в режим сохранения энергии - в состояние шатдауна, выключения, замирания. Рептильный мозг даёт команду замереть, не привлекать внимание, не дышать. Очень часто такие состояния сопровождаются высоким уровнем энергии в теле, поскольку опыт, в котором возникло это состояние, сопровождался стрессом - там была угроза, было что-страшное. Эта энергия оказывается запертой иммобилизацией. Такое состояние можно узнать как «расстроенный и уставший, не могу пошевелиться», или «злой и уставший». В этом состоянии люди могут сидеть неподвижно, зависать в соцсетях, в бессмысленных видео на ютубе или в компьютерных играх. Они могут быть не в силах расправить кровать и лечь отдыхать, хотя и краем сознания замечают свою усталость. Может пройти несколько часов, прежде чем они выйдут из оцепенения. 

 

Я научилась «читать» эти свои состояния. Они сообщают мне, что где-то в бэкграунде висит слишком много фоновых незавершённых процессов: в моей жизни появилась очень много задач, которые надо решать быстро и, желательно, эффективно. Маленькая девочка внутри меня опять остаётся один на один с этими задачами и привычно «улетает» в шатдаун, в замирание (благо, современная жизнь предоставляет массу возможностей для диссоциации). Я научилась видеть, как она отстраняется и поддерживать ее: «Детка, мы справимся, все будет хорошо, я рядом». 

Есть ещё несколько рецептов как выйти из шатдауна, из режима «черепахи». Любые упражнения на заземление: замечать ощущения в теле, тактильные ощущения, что я вижу, что я слышу, какие запахи вокруг меня. Запахи, кстати, отлично заземляют. Можно заметить своё дыхание и сделать его более медленным и глубоким, подышать животом. Можно начать двигаться и заметить свои мышцы. Они могут быть привычно напряжены и тогда помогает понапрягать и порасслаблять отдельные группы мышц. Можно включить периферическое зрение, расфокусировав взгляд - это переключает нас в парасимпатический отдел автономной нервной системы (он отвечает за расслабление). Также может помочь йога, любой спорт, требующий присутствия в моменте и наблюдения за работой тела, музыка, танец, рисование, пение, встретиться взглядом с кем-то, взять за руку кого-то.

 

В конечном итоге главный страх этой диссоциативной части - люди. Люди ненадёжны и опасны. Люди могут предать или пренебречь. И отгораживаясь от людей, мы теряем возможность быть среди них, получать любовь, тепло и поддержку. Задача терапии - укреплять способность этой части выдерживать человеческий контакт, присутствовать рядом с другим человеком со всеми своими чувствами.

В детстве я завидовала своим друзьям, у которых не было отца.

 

В 18 лет я из-за него сбежала из дома. И мне казалось, что эту тему я закрыла навсегда.

Спустя 19 лет, я пошла на специализацию по травме.

 

И моя с отцом история ожила.

На дом тренер задал сделать ландшафт своих отношений с одним человеком из семьи. Из бумаги и подручных материалов.
Я уже устала, был вечер, и вообще я не люблю «домашку».

Поэтому сидела с бокалом сухого над разноцветной бумагой с идеей, что само как-то слепится. Или не слепится. Это мой подход.

 

Мне вспомнилось, как серым февральским утром мы с двоюродным братом отогревали наши замерзшие отношения горячими коктейлями в городе нашего детства после многолетней разлуки.
16 лет назад мой лучший друг и единственным для меня брат, выполнявший обе эти функции в моей жизни идеально, уехал далеко за океан.
Тогда, размышляя над отношениями, я подумала и о своих с отцом. Тем более что оба мы как раз у него остановились.

 

- Что тебе дал твой отец? – спросила я, и он расплылся в улыбке.

- Здоровый похуизм и чувство юмора! – ответил он, отхлебнув большой глоток.
Его отец был веселым алкоголиком, но даже когда мама вышла замуж второй раз и переехала в другую страну, он съездил туда ненадолго и вернулся. С этим папой ему явно было лучше. И свой во истину легкий нрав, несмотря ни на что, он унаследовал именно от этого своего родителя.

 

Мой же отец был (и есть) правильным по всем советским параметрам. И все же я никак не могла «придумать», что же я получила от него, что имела в фантазии использовать как ресурс.

- А мне? Как думаешь? – в надежде внимательно смотрела на него я.
- Уныние и трясущиеся ноги, – не задумываясь ответил он.
Это было правдой. Но совсем не той, что я хотела бы услышать.

 

Но блин что-то же должно было быть полезное? Вертела я вопрос и так и сяк, задавая его вслух, работая эти дни на специализации в упражнениях.

И вдруг, в моем сейчас, я заметила белый лист с печатью со старой работы, который в следующее мгновенье скрутился в трубочку. Затем внезапно второй «сожмякался» в ярко-желтый шарик, а дальше появился треугольник в виде домика с двойной преградой посредине.
Похоже, мой ландшафт создавался…

Дальше «мы с папой» заняли в нем свои места, перегороженные друг от друга в желтом треугольнике. Причем я туда поместилась и по форме, и по цвету, а он торчал «как не пришей звезде рукав».
А еще занятно, что создание мое не висело в воздухе, а лежало на светло-желтом листе, рядом с которым случайно стояла ручка в виде кактуса, что натолкнуло меня на то, что дно ландшафта - это выжженная степь или пустыня.
И никого кроме «папы» в моем заброшенном тогдашнем мире не было.

***
Вообще-то хотелось его всегда называть отец. Папа звучит нежно. Отец будто стегает. Как ремень. Но это было нельзя. Много было нельзя, так что это самая ерунда.

За много лет терапии, до сего момента, я не трогала тему отца. Чтоб запах не распространялся. Очевидно, только сейчас обзавелась респиратором и другими ресурсами, чтоб все-таки начать.

 

Поле (для гештальтистов) сработало. Или удивительное совпадение (для незнакомых с термином) было неожиданным. Когда на второй день после решения «принести» его в терапию, началась очередная группа специализации по травме, и сын моего родного брата (который умер 8 лет назад и был на 15 лет старше), вдруг прислал мне в инстаграм фотки дневника своего отца (моего брата), который почему-то решил начать читать именно сейчас.

 

И там мой племянник прямо зацепился взглядом за листы описания, как «они», т.е. взрослые нашей семьи, воспитывали меня, его младшую сестру: «все время орали, говнили, обзывали», и похоже даже били (не сильно, но унизительно).

Смесь ужаса, злости и отвращения появились у меня не от этого, а от того, что судя по датам, в этот период мне было около двух лет. И я никогда, по описаниям моей мамы, не доставляла сверххлопот (не ела таблетки, не пихала ничего в розетки и т.д.) для таких наказаний.
А еще мой родной брат никогда не заботился обо мне, и вообще у нас не было никаких взаимодействий. В период, с которого начинаются мои воспоминания детства, он уже был в армии, и после нее больше с нами не жил. Это наталкивает на мысль, что раз уж он сквозь недовольство своей жизнью, описанное в том дневнике, обратил на это внимание, это очевидно была почти жесть.

И сколько я себя помню, от одного только упоминания «папы» я цепенела от страха и впадала в анабиоз.

***

Возвращаясь к своей работе с ландшафтом, стало так понятно, как мой отец, сам нифига не вписывающийся в этот мир «ни формой ни цветом», жестоко ломал меня, из проекции, будто это не вписываюсь я.

И как в процессе этого я из жизнерадостного ребенка превращалась сначала в замкнутого подростка, а потом в депрессивного человека с кучей претензий к миру.
Так что же мне дал мой отец?
Только то, что я, продравшись сквозь злость и печаль, смогла признать. Например, свою не депрессивность, а нарциссично-истреоидность.

А еще ясное ощущение, что значит жить с в о ю жизнь.
И для этого надо было у в и д е т ь все это.
Пройти от самого начала до самого сегодня. Вспомнить себя до того, как он меня «воспитал».

Конечно, я не знаю, есть ли у меня шанс на хоть какие-то вменяемые отношения с ним. Но началом пути точно станет опора на то, что отыскать стоило мне много усилий и измаранной бумаги.

Что благодаря ему я теперь точно знаю, как я не то что не хочу, а не б у д у.

Возможно, так может каждый, с отцом ли без, лишь бы «посчастливилось» сделать правильные выводы.

За что люблю художественную литературу, так это за то, что в ней можно найти яркое, емкое, точное описание практически любого состояния души. Кто-то когда-то это уже испытал и описал. Вот такое описание диссоциации я недавно встретила:
«Я потихоньку отключился. Когда я общаюсь с людьми, хорошими или дурными, чувства мои притомляются, я перестаю воспринимать слова и сдаюсь на милость собеседника. Сохраняю вежливость. Киваю. Делаю вид, что во все вникаю, потому что не желаю никого обижать. И моя слабость не раз ввергала меня в серьезные неприятности. Пытаясь быть добрым с другими, я превращаю свою душу в питательный бульон. Впрочем, плевать. Мозг отключается. Я слушаю. Реагирую. Еще никому недостало ума сообразить, что меня рядом нет».

Чарльз Буковски, Голливуд

 

Я думаю, знакомо многим. Мы как бы надеваем маску, улыбаемся и киваем, но внутри мы где-то далеко: рассматриваем пятно на костюме собеседника или просто думаем о чем-то своем. Почему так происходит? Возможно, если бы герой сделал неимоверное усилие и остался с собеседником в контакте, он обнаружил бы, что тот ему отвратителен, и все это сборище отвратительно, и эта жизнь, которую он живет, ему осточертела, но он не чувствует себя достаточно сильным и уверенным, чтобы что-то изменить. Чтобы избегать этого конфликта и этого чувства беспомощности, герой глушит себя алкоголем. Привычка встраиваться в контекст, появившаяся когда-то, осталась по сей день. 

Или другой пример:

«Мы были типичной американской семьей: доход выше среднего, к нам приходили гости, они не были нашими друзьями, хотя походило на то, что к нам приходят друзья. Я была в команде по плаванию, сестра танцевала в группе поддержки. Но если бы кто-то присмотрелся к тому, что происходило в нашей семье, он бы заметил, что никто из нас никогда не был близок с другим, никто никогда не говорил о чувствах. Мы были хамелеонами: посади нас в новую ситуацию, дай нам пять минут понаблюдать за правилами игры – и мы приспособимся. Мы всегда будем в этот момент где-то еще, но нам нужно изображать отношения, чтобы существовать».

Отрывок из кн. “The healing connection” by Jean Baker Miller, MD and Irene Pierce Stiver, PhD

 

Такой механизм защищает человека от повторной травматизации, от того, что другие заметят его уязвимость, обидят, унизят или просто проигнорируют, не заметят, как это, скорее всего, было когда-то в детстве. Личность переживает парадоксальный конфликт: с одной стороны, есть потребность в отношениях – в контактах, в общении, в близости, в том, чтобы быть увиденным, принятым, замеченным в своем переживании. С другой – при приближении другого включаются защитные механизмы, выносить другого рядом становится невозможно, сознание само по себе уплывает в другую сторону. Так люди учатся изображать отношения, избегая отношений.

 

Как возникает такой разрыв?
Чаще всего в результате сильного стыда, пережитого или переживаемого регулярно в детстве. Стыд – тотальное, невербализуемое телесное переживание, которое возникает, когда заботящийся взрослый не видит переживания ребенка. Ребенок злится – его ругают, вместо того чтобы признать злость и ее причину. Ребенок плачет – его отвлекают конфетой. Ребенок самозабвенно поет или играет – над ним насмехаются. Ребенок хочет внимания, тоскует в одиночестве – его не замечают, ведь он не причиняет неудобств. Вот из таких микро-взаимодействий, вернее, не-взаимодействий, складывается не-чувствование себя, незамечание себя, своих чувств, желаний, переживаний. Иногда в таких семьях даже не стыдят детей и могут не кричать. Просто никогда не разговаривают о чувствах, не интересуются друг другом, играют формальные роли, заботятся на уровне биологических потребностей. А если и проявляют эмоции – то это вспышки гнева или обиды, которые помогают временно разрядить напряжение, висящее в воздухе, помогают вернуть одному из родителей ощущение контроля и власти. 

И что делать? 
У меня, как всегда, ответ один: организовать себе такие отношения, где можно было бы в безопасной и доверительной атмосфере научиться встречаться сначала с тревогой и стыдом, возникающими рядом с другим, выдерживать их, знакомиться со своими потребностями, научиться замечать другие чувства, возникающие в контакте – более тонкие и деликатные.