Публикации с тегом #стыд,травматическая диссоциация,#отношения,близость (8)

С точки зрения гуманистических направлений психотерапии, в каждом человеке заложены творческие способности. Они есть у всех, вне зависимости от того, связана наша работа с творчеством или нет, умеем ли мы профессионально писать или рисовать, обучались ли музыке или искусству. В широком смысле, творчество - основа человеческой жизни, и творчеством пронизано то, как мы строим свою жизнь - принимаем те или иные решения в разных ситуациях, украшаем свой дом и создаём в нём уют, гибко адаптируемся к разным жизненным обстоятельствам.

 

Психологические проблемы начинаются тогда, когда творческий потенциал человека подавлен. А раскрыться этому потенциалу могут мешать перенятые нами от других, но чуждые нам установки и убеждения, прошлый негативный и травматический опыт, психологические блоки, жёсткие и ригидные защитные механизмы и внутренние ограничения. Порой мы можем сами не замечать, как руководствуемся не своими, а чужими ценностями, слушаем не себя, а общество. И чем в большей степени мы не живём своей жизнью, тем больше заблокирован наш творческий потенциал, а наша жизнь превращается в серию автоматизмов.

 

Блокировка творческого потенциала рано или поздно приводит к личностному кризису. Если мы долго подавляем в себе какие-то желания и стремления, они никуда не исчезают, но мёртвым грузом накапливаются в нашей психике, обрастая неуверенностью в себе и нереализованными возможностями. Точно так же, если мы предпочитаем чужое своему, наш внутренний потенциал аналогично никуда не исчезает, но, не будучи реализованным, он начинает разъедать нас изнутри. И тогда высок риск, что человек начнёт болеть, страдать от расстройств психики или вести себя деструктивно по отношению к себе - разрушать своё здоровье, "случайно" попадать в экстремальные ситуации.

 

Раскрытие нашего внутреннего творческого потенциала тесно связано со спонтанностью, т.е. с тем, насколько мы позволяем себе быть собой здесь и сейчас. Насколько мы готовы довериться себе, прислушаться к малейшим и тончайшим импульсам и движениям своей души, насколько мы серьёзно относимся к нашим стремлениям, верим в свои силы и готовы предпринять усилия, чтобы воплотить желаемое в жизнь. Если выражаться метафорическим языком, для того, чтобы наш творческий потенциал был раскрыт, наше внутреннее зеркало должно быть чистым и незамутнённым.

 

Но в течение своей жизни человек часто сталкивается с тем, что его зеркало замутняется. Например, когда он попадает в неблагоприятную для себя среду, к которой вынужден адаптироваться, жертвуя собой, своими ценностями или убеждениями. Замутняется оно и тогда, когда человек оказывается в зависимых отношениях, проигрывая в них деструктивные роли или занимаясь самообманом. В повседневной жизни мы сами не замечаем, как теряем себя, блокируем свои внутренние импульсы, не проживаем какой-то опыт, замораживаем чувства и останавливаем свои действия.

 

Лучшей профилактикой потери себя является регулярная психотерапия, которая постоянно возвращает нас к самим себе. В психотерапии у нас есть возможность говорить о себе, свободно обсуждать свои мысли и чувства, быть выслушанными и принятыми. В юнгианском психотерапевтическом подходе также можно анализировать сновидения, заниматься активным воображением, рисовать мандалы для выражения своего состояния, подбирать образы и метафоры для проживания своих чувств, а также обращаться к готовому творческому материалу в амплификациях, т.е. находить похожие на разбираемый в анализе материал мотивы и сюжеты из фильмов, книг и искусства, достигая лучшего понимания внутренних процессов и проживая свой опыт полнее и ярче за счёт расширения его контекста и эффекта катарсиса. 

 

Как в психотерапии, так и вне её восстановить и сохранить контакт с собой помогает творчество. При этом творчество может быть любым - написать или нарисовать что-то всегда полезно для того, чтобы наши чувства обрели конкретную форму, были выражены и воплощены. Не важно, насколько хорошо мы рисуем или пишем, а важен сам факт выражения чувств и факт бережного, принимающего отношения к содержимому нашего внутреннего мира. Позволяя себе выражать себя, мы становимся ближе к себе, а застывшие порывы нашей души обретают движение.

 

Творческое самовыражение позволяет человеку выйти из самых тяжёлых кризисов и сложных ситуаций. В таких ситуациях обычно не срабатывают стандартные и шаблонные решения. Невозможно не грустить или просто отвлечься, если у человека депрессия. Невозможно "забить" и не чувствовать, если он переживает потерю близкого. Психологическая помощь не избавляет нас от сложных чувств, но позволяет нам выдерживать контакт с ними, проживать и выражать их в словах, в движениях, в метафоре, в рисунке. Обретая форму, наши чувства начинают меняться. Например, острая ярость может трансформироваться в спокойную грусть, пронзительное горе - в светлое переживание прощения. Давая возможность жить своим чувствам через творчество, мы вдыхаем в них жизнь, а, значит, и сами обретаем согласие с потоком жизни со всеми её печалями, радостями и экзистенциальными данностями. 

Действующие психотерапевтические подходы можно условно разделить на те, которые помогают человеку адаптироваться к социуму, принимать его и достигать в нём успехов, и на те, которые, напротив, освобождают его от влияния социальных стереотипов и способствуют максимальному самораскрепощению.

 

Ближе к первым располагаются психоанализ и поведенческий подход, поскольку первый способствует принятию клиентом определённых социальных порядков, в которых действуют гендерные стереотипы и большое значение придаётся семье, а второй помогает скорректировать поведение клиента так, чтобы его адаптацию не затрудняли несформированные навыки.

 

Ко вторым можно отнести гештальт-подход, который способствует осознанию того, что чувствует и чего хочет сам человек вне зависимости от социальных порядков и предписаний. Роль родительских фигур сводится в нём к минимуму, поскольку в этом подходе психолог обращает внимание не столько на "там и тогда", сколько на "здесь и сейчас". Родители - это прошлое, интроекты прошлого опыта - своего рода "мусор" в нашей психике, поскольку они представляют собой автоматически усвоенный, но не переработанный материал. А мы живём в настоящем, и, чтобы жить полной жизнью, важно освободиться от власти над нами прошлого.

 

Юнгианский подход интегрирует и первое, и второе, поскольку в первой половине жизни в этом подходе принято укреплять "эго" и способствовать подъёму, а вторая половина жизни, с точки зрения этого подхода, посвящена спуску с вершины горы - отказу от доминирующей фигуры архетипа героя, открытию в себе смирения и внутренней, а не только внешней стороны жизни. При этом такое жёсткое разделение жизненных задач в зависимости от первой и второй половины жизни не всегда соответствует запросам конкретных клиентов, исходя из чего классический вектор анализа можно корректировать, в зависимости от конкретного запроса. 

 

В некотором смысле, все психотерапевтические подходы способствуют тому, чтобы освободить индивидуальность клиента и раскрыть его личность. Но в некоторых подходах большее внимание уделяется именно социальному контексту этого самораскрытия (то же умение "любить и работать", как идеальная цель психоаналитической терапии), а в других возможно сделать акцент на предельном индивидуализме или духовных целях, выходящих за пределы социальных.

 

Освобождение от родительских предписаний и социальных стереотипов особенно важно для тех личностей, мировоззрение которых оригинально и не соответствует актуальным культурным и социальным процессам. Например, в какие-то периоды в обществе принято вовлекаться в глобальные процессы и переживать по поводу них, а человек не хочет иметь с этим ничего общего, поскольку у него иные интересы или цели. Или принято соответствовать неким критериям успеха, которые не откликаются конкретному человеку, т.к. его жизненные цели и ценности располагаются в иных плоскостях. 

 

В любом обществе, так или иначе, действует дискурс власти, который предписывает человеку, что ему должно думать и чувствовать, как жить и к чему стремиться. В нашей повседневной жизни этот дискурс власти оказывает влияние на нас через родительские фигуры и их проекции, иерархии и феномены конформизма. В основе этого дискурса лежит архаичный страх, что за непослушанием последует наказание или изгнание. Уникальная личность неудобна обществу, поскольку она расшатывает лежащие в его основе ригидные механизмы и разрушает привычный порядок новыми идеями, взглядами и спонтанным самопредъявлением. С помощью чувств страха, стыда и вины общество подавляет проявления нашей индивидуальности, а мы вынуждены расплачиваться за это нереализованным творческим потенциалом, который оборачивается психологическими проблемами и невротическими симптомами. 

 

Исходя из такого положения дел, на мой взгляд, одной из важных задач терапии является освобождение человека. В терапии человек может найти контакт со своими подлинными чувствами и собой-настоящим, даже если это осуждается социумом. Он может признать, что да, он не испытывает родственных чувств, не стремится к успешному успеху и не понимает, почему должен соответствовать каким-то одобряемым социумом ролям и сценариям. Такое внутреннее самоосвобождение открывает возможность идти исключительно своим путём, жить своей жизнью и реализовывать свои смыслы, но ценой этого выбора нередко становится разрыв связей с какими-то людьми и социальное отвержение.

 

Выход в терапии на экзистенцию и бытие самим собой, несмотря на сопутствующие этому кризисы, одиночество и боль, роднит терапию с анархистскими теориями, в которых также важно освобождение от иерархий, нормативности, подчинения, привычки быть кому-то удобным и угождать другим в ущерб себе. Идеальное общество для анархиста представляет собой сеть спонтанных и свободных самоорганизаций, когда люди объединяются не по традиционалистским принципам родства, плоти, крови, "своих и чужих", а по свободным принципам единомыслия и взаимопомощи. Так, освобождаясь от иерархий в голове, личность начинает формировать вокруг себя то окружение, которое подходит именно ей, и говорит "нет" всему, что пыталось поработить её в прошлом. 

За последние годы рынок труда активно развивается, в связи с чем появляются новые профессии и возможности, о которых ранее было трудно помыслить. И одной из новых профессий, обещающих высокий уровень дохода при малой степени занятости, является вебкам-сфера. Для многих она оказывается привлекательной, потому как эта профессия кажется доступной, перспективной в плане заработков, не требующей специального образования и позволяющей работать в удобном, дистантном режиме по всему миру. Однако, с другой стороны, у этой профессии есть свои подводные камни, которые связаны с её психологическим влиянием на личность человека. 

 

1. Первая опасность вебкам-профессии связана с ситуацией социального раздвоения или расщепления, в которой пребывает человек, занятый в этой сфере. С одной стороны, профессия модная и обещает принести хороший доход, с другой стороны, - профессия социально осуждаемая. А это значит, что приходится скрывать эту работу от других или избирательно делиться этой информацией. Как следствие, тема работы становится для человека проблемной. В редких случаях он(а) может говорить о ней свободно. Чаще вынужден врать, избегать этой темы, уклончиво отвечать на вопросы о работе, что, как следствие, ведёт к переживанию пропасти, отделяющей человека от других людей. Не все поймут, не все оценят, не все одобрят. Как правило, эту работу сопровождает постоянное чувство стыда, которое ведёт к трудностям поддержания контактов с другими людьми.

 

2. Вторая опасность также связана с раздвоением, но уже не социальным, а внутриличностным. Работая в сфере вебкам, человек выступает в роли манекена или куклы. Его задачей становится заинтересовать, заинтриговать тех, кто смотрит его эфиры. А заинтересовать может что-то удивительное, необычное, чего нет у других. Это значит, что приходится идти на разные "актёрские" уловки, ухищрения, чтобы удержать внимание публики или клиента по ту сторону монитора. И все это время занятому в вебкаме человеку приходится быть не собой, а словно кем-то другим - тем, кого сейчас в нём хотят видеть, что также не всегда приводит к успеху, но приводит к отчуждению от себя.

 

3. Третья опасность связана с размытием телесных и сексуальных границ человека. Вебкам-профессии привлекательны для многих тем, что они вроде бы не требуют ничего особенного - можно держать внимание простым диалогом, либо самостоятельно определять степень своей открытости в эфире. С другой стороны, сама эта профессия неразрывно связана с наличием сексуальных мотиваций у людей, которые имеют запрос на просмотр этих эфиров. А, значит, они заранее воспринимают человека по ту сторону монитора в качестве сексуального объекта, дегуманизируя его личность. И постепенно эта дегуманизация может интериоризироваться - человек привыкает, что к нему относятся именно так, что подвергает риску чувство самоценности и самооценку.

 

4. Четвёртая опасность касается личной и профессиональной идентичности. С одной стороны, в интернете можно найти статьи и интервью опытных вебкамщиц, которые утверждают, что это полноценная профессия, которая требует вложений времени, денег и прочих ресурсов, и в итоге даёт им чувство самореализации. С другой стороны, в этой самореализации есть некий подвох, если задуматься о том, что именно продаётся в качестве услуги и чем такая работа отличается от многих иных работ - официанта, продавца, офисного сотрудника. А отличается эта работа, по сути, вовлечением человека в сексуальное обслуживание других, пусть в ряде случаев символическое и дистанционное. А это обслуживание, в свою очередь, требует раскола внутри самого ядра личности человека, который зарабатывает на этом деньги, поскольку ситуация такого обслуживания вынуждает его выворачивать нечто личное наизнанку - делать свою сексуальность публичной, отчуждая её от себя и превращая в инструмент зарабатывания денег. При этом, как правило, человеку становится трудно ответить себе на вопрос "кто я?" в плане профессии таким образом, чтобы быть довольным этим ответом.

 

5. Пятая опасность связана с тем, что из-за сильного расщепления между собой и социумом, собой и внутренними запретами и чувствами, работающий в вебкам-сфере человек особенно уязвим перед состояниями тревоги, депрессии, экзистенциальных кризисов, а также переживанием бессмысленности собственной жизни. Например, зарабатываемые деньги не всегда радуют, если мало кто в окружении способен эту профессию принять, и человек вынужден быть в одиночестве или поддерживать зависимые отношения с немногими, кто принимает. Социальные успехи тоже могут не радовать, если их нельзя разделить с друзьями или семьёй. Сопровождающие профессию переживания дегуманизации могут порождать у человека попытки избавиться от них - забыться в алкогольной или наркотической зависимости, шопоголии, иных зависимостях. И в итоге на поддержание своего образа жизни он(а) вынужден(а) тратить всё больше денег, как и на поддержание себя в профессии, ведь вебкам-сфера требует соответствия моде и стандартам красоты. Данная ситуация порождает замкнутый круг и затрудняет смену профессии, даже если человек внутренне к этому стремится. 

 

6. Шестая опасность связана с трудностями получения своевременной психологической помощи людьми, занятыми в вебкам-работе. С этой проблемой часто бывает стыдно обратиться. Если обращение и происходит, психологическая работа повышает чувствительность человека к себе, в результате чего человеку может стать труднее выдержать свою работу, а другой на данный момент у него нет. Работу нередко сопровождает сильный страх осуждения, из-за чего также трудно удержаться в длительной терапии. В итоге перечисленные выше симптомы могут усугубляться, что приводит к серьёзному личностному кризису.

 

Завершая статью, хотелось бы обратить внимание на то, что изложенная в ней информация не является попыткой дать моральную оценку вебкам-профессии (хорошо это или плохо - каждый человек решает для себя сам), но предупреждает о возможных психологических трудностях, которые связаны со спецификой этой работы, возникают у работающих в этой сфере людей и требуют психологической помощи и поддержки. 

Чувства стыда и вины являются важными регуляторами поведения человека в социуме, поскольку позволяют ему ориентироваться не только на себя, но и учитывать потребности и чувства других людей. Чувство стыда возникает тогда, когда человек делает нечто, что не принято в обществе или сообществе, к которому он принадлежит. Например, в патриархальной культуре стыдно не уступить даме место в транспорте, стыдно оставить женщину с ребёнком одну и без помощи. Во многих обществах стыдно быть неблагодарным и обманывать других людей. Чувство стыда может касаться не только глубинных ценностных норм, разделяемых конкретным сообществом людей, но и повседневных нормативов поведения - того, как человек одевается, ведёт себя, разговаривает. К примеру, стыдно вести себя невежливо, некультурно, грубо, по-хамски. Некоторые люди могут считать, что стыдно одеваться слишком открыто, вызывающе или неподобающим ситуации образом. 

 

В отличие от чувства стыда, вина является в большей степени личным, чем социальным чувством. Эти чувства схожи по генезису возникновения, ведь без других людей человек не сможет понять, что он виноват в чём-то, и ему должно быть стыдно. Чтобы усвоить внешние нормы, ему нужна обратная связь от людей, которые определённым образом реагируют на их нарушение. Так, с самого детства человек видит, что, если он не соблюдает социальные нормативы, его могут отругать, наказать, перестать с ним общаться, лишить его каких-то благ. Однако чувство стыда чаще связано с более поверхностными ситуациями - не так оделся, с кем-то не поздоровался, допустил оплошность. Чувство вины обычно возникает в более серьёзных ситуациях, когда человек не просто нарушил правила приличия, а думает, что причинил кому-то боль или вред.

 

Как и стыд, чувство вины несёт в себе полезные и позитивные личностные и социальные функции. Конструктивный аспект этого чувства заключается в возможности критично отнестись к самому себе, переосмыслить свои поступки и изменить поведение. Например, осознание, что кому-то был причинён вред, побуждает человека задуматься о том, не нарушил ли он чужие границы, вёл ли он себя в соответствии со своими моральными принципами, а, если нет, почему. Иногда чувство вины переживается человеком не только в связи с другими, но по поводу самого себя и своей жизни. Так, он может чувствовать себя виноватым перед собой за то, что не стремится к своим целям, не реализует себя, обманывает себя, не соответствует своему внутреннему идеалу. 

 

Несмотря на полезные регулятивные функции чувств вины и стыда, в отдельных случаях эти чувства становятся деструктивными. Чувство стыда может сковывать человека, а мысль "что подумают люди?" часто переживается людьми как нечто чужое, чуждое - какие-то навязанные извне нормативы, которые мешают им быть свободными и счастливыми. Ведь невозможно строить всю свою жизнь на единственном ориентире - что подумают другие. Если ориентироваться только на других, человек не сможет быть самостоятельным и спонтанным. Он зачахнет и увянет в конформизме, поскольку так и не сможет проявить самого себя, реализовать свою индивидуальность. Чувство стыда также мешает человеку быть критичным и творческим, строить свою жизнь так, как хотел бы он сам. 

 

Чувство вины аналогичным образом может приобрести деструктивные формы, когда, вместо того, чтобы извлекать из происходящего ценный для себя опыт и действовать, трансформируя вину в ответственность, человек погружается в бесконечные, парализующие его активность самообвинения. И тогда "я плохой, я во всём виноват" становится кредо его жизни, а самообвинения порой превращаются в позицию мученика, т.е. становятся инверсией гордыни. Обвиняя во всех бедах самого себя, он пытается спасти себя от чужих обвинений, но никому не становится легче от того, что он топит себя в чувстве вины. 

 

Чувства стыда и вины серьёзно мешают человеку тогда, когда он чувствует себя недостаточно хорошим или недостойным, чтобы сделать что-то конструктивное или изменить свою жизнь в лучшую сторону. Он боится, что его осудят, переживает о том, что о нём подумают, думает о том, заслужил ли он что-то хорошее, и все эти мысли препятствуют смелости, блокируют его "мужество быть". 

 

Избавление от этих чувств не так просто, как кажется, ведь, даже тогда, когда эти чувства - следствие чужих внушений или манипуляций, они переживаются человеком как свои собственные. Поэтому, чтобы избавиться от этих чувств, в первую очередь, нужно найти их исток - кто и за что винил или стыдил человека в прошлом. Во-вторых, важно прояснить собственные внутренние нормы или моральные принципы человека - чем он руководствуется в своей повседневной жизни и серьёзных поступках и насколько он сейчас живёт в согласии с этими нормами. В некоторых случаях сами нормы являются не вполне своими, т.е. некритично впитанными извне. И тогда задача состоит в том, чтобы глубже осознать, насколько человек внутренне согласен с этими нормами, что из них ему кажется важным для его жизни, а что он мог бы отбросить или отдать обратно тем людям, которые внушали ему их. В-третьих, при работе с чувствами стыда и вины общественному или коллективному важно противопоставить индивидуальное, чтобы человек мог выделить себя из толпы как отдельную, автономную личность и осознать своё право на то, чтобы быть собой вне зависимости от того, что думают о нём другие. 

В повседневной жизни опыт неразделённой любви переживают практически все, и, наверное, вряд ли можно найти человека, который никогда бы не сталкивался с подобным. Невзаимными часто оказываются первые романтические чувства в подростковом возрасте. Невзаимными могут стать любые другие чувства, поскольку влюблённость - это всегда открытость и риск. Она предполагает ответную открытость другого человека, к которой тот вполне может оказаться не готов по разным причинам. Однако безответная любовь становится проблемой, когда человек хронически выбирает людей, которым он не нравится, т.е. когда отказы становятся системой, а выбор отвергающих объектов - закреплённым сценарием. В данной статье я попробую разобрать причины такой ситуации и обозначить, какие ресурсы для исцеления содержатся в ней.  

 

Хронический выбор недоступного объекта делается человеком тогда, когда на психологическом уровне что-то препятствует подлинной и взаимной близости. Наиболее распространённым из таких препятствий является детский опыт. Если у ребёнка в детстве была холодная мать или отвергающий отец, ему приходилось символически "завоёвывать" внимание этой родительской фигуры, поскольку от контакта с ней напрямую зависело его выживание. Во взрослом возрасте такой человек продолжает отыгрывать эту усвоенную в детстве модель, пытаясь достучаться до недоступных объектов. Другой пример - ситуация застревания на эдипальной стадии развития, при прохождении которой ребёнок мог не чувствовать тёплого и участливого внимания к себе со стороны родителя противоположного пола, из-за чего конфликт Эдипа не смог разрешиться. Вырастая, этот человек будет хронически попадать в любовные треугольники и безуспешно пытаться "увести" недоступный объект, чтобы разрешить пережитую им ситуацию травмы.

 

За попыткой завоевать недоступный объект, как правило, скрывается конструктивное стремление выйти из дурной бесконечности травмы, разорвать этот замкнутый круг. Например, в случае "отсутствующей" матери всё-таки добиться ответной любви у какой-нибудь холодной и отвергающей женщины, у которой и вовсе может не быть интереса к романтике. Она притягивает внимание и вызывает острый интерес своим холодом. Холод действует как раздражитель, на который хочется реагировать - растопить её ледяное сердце, разрушить преграды, доказать ей искренность своих чувств. Если не получается с одной, человек не отчаивается и находит вторую. И так до тех пор, пока не осознает, что ситуации повторяются вместе с их печальным исходом. 

 

При попытках изменить такой сценарий в терапии обычно возникает сопротивление. Затянутый в травматическую воронку человек не может обратить внимание на более доступных и открытых ему людей, на реальные, а не воображаемые отношения, поскольку его травма не разрешена. Она болит и даёт знать о себе, когда в поле появляется тот, кто отвергнет. Другие типажи не вызывают такого интереса, и человек цепляется за людей с конкретным набором личностных характеристик в надежде однажды всё-таки достичь невозможного. 

 

Частичную проработку такого сценария в терапии дает попытка обратить внимание человека на признаки отвергающих типажей и сформировать иные навыки знакомства и поддержания контактов, однако такой путь, скорее, устраняет следствие, а не причину проблемы. Выход на ситуацию травмы аналогично может помочь лишь отчасти, поскольку недостаточно просто её осознать, важно найти в этой ситуации какой-то ресурс.

 

А поиск ресурса неразрывно связан с тем, чтобы развернуть символическое измерение сценария невозможной любви, который, по сути, направлен на то, чтобы пережить некий опыт по ту сторону настоящего, за пределами возможного. В реальной жизни этот сценарий не может быть разрешён. Любые попытки воплотить его в жизнь терпят крах, поскольку упираются во внешние ограничения. Но в более свободном для экспериментов символическом пространстве можно попробовать довести его до логического завершения. Для этого важно понять, что все фигуры этого сценария являются внутренними, а их воссоединение представляет собой творческий процесс интеграции, который в итоге должен привести к принципиально иному опыту. Например, при работе с человеком, регулярно выбирающим холодных женщин, можно попробовать разыграть кульминацию этого сценария - что должно произойти после того, как он найдёт и завоюет такую фигуру, как это обогатит его внутренний мир. Эта встреча может быть разыграна с помощью арт-терапии, сказкотерапии, расстановочных техник и других творческих методов.

 

Перенесение темы невозможной любви в символическую ситуацию, где всё возможно, позволяет открыть стоящие за ней смыслы, благодаря чему они перестают выноситься вовне и проецироваться на недоступный объект, поскольку становятся внутренним достоянием. Разыгрывая и исчерпывая эту внутреннюю драму, человек обретает то недостижимое сокровище, к которому он долго и безуспешно стремился в реальной жизни, осознавая, что, на самом деле, оно принадлежит пространству его психики, а не кому-то извне, а значит, нет смысла охотиться за ним в других, ведь оно всегда неизменно присутствует внутри. 

У меня есть пара детсадовских групповых фотографий, на которых все дети радостно или угрюмо смотрят в объектив, а я куда-то в сторону. Мама смеялась надо мной, говорила «Оля опять муху увидела». Тогда мне было обидно, сейчас я узнаю эту девочку, вспоминаю этот опыт, я больше понимаю и люблю себя ту, пяти-шестилетнюю.

 

Меня заставляла «улетать» из общего группового процесса моя диссоциативная часть. Она и сейчас со мной. Она иногда включается, а вся остальная я, при этом, как будто, выключаюсь. Могу, например, приехать домой, припарковаться и сидеть в машине, залипнув в телефоне, просматривая чужие сторис в соцсетях. Проходит минут пять прежде чем я очнусь и замечу, что я замерла и не дышу. Сейчас я научилась понимать эти свои состояния - у большинства из тех, кто имеет травматический детский опыт, есть такая часть, которая возникла в результате чрезмерного для детской психики события, или отсутствия адекватной поддержки со стороны взрослых. Когда-то ребёнок не мог осмыслить, «переварить» то, что с ним происходило, было много одиночества или стыда, взрослые рядом были холодными, отстраненными или чрезмерно требовательными и недостаточно тёплыми. 

Психика ребёнка, не имеющего опыта и ресурсов справиться с тяжелой или тревожной обстановкой дома, переходит в режим сохранения энергии - в состояние шатдауна, выключения, замирания. Рептильный мозг даёт команду замереть, не привлекать внимание, не дышать. Очень часто такие состояния сопровождаются высоким уровнем энергии в теле, поскольку опыт, в котором возникло это состояние, сопровождался стрессом - там была угроза, было что-страшное. Эта энергия оказывается запертой иммобилизацией. Такое состояние можно узнать как «расстроенный и уставший, не могу пошевелиться», или «злой и уставший». В этом состоянии люди могут сидеть неподвижно, зависать в соцсетях, в бессмысленных видео на ютубе или в компьютерных играх. Они могут быть не в силах расправить кровать и лечь отдыхать, хотя и краем сознания замечают свою усталость. Может пройти несколько часов, прежде чем они выйдут из оцепенения. 

 

Я научилась «читать» эти свои состояния. Они сообщают мне, что где-то в бэкграунде висит слишком много фоновых незавершённых процессов: в моей жизни появилась очень много задач, которые надо решать быстро и, желательно, эффективно. Маленькая девочка внутри меня опять остаётся один на один с этими задачами и привычно «улетает» в шатдаун, в замирание (благо, современная жизнь предоставляет массу возможностей для диссоциации). Я научилась видеть, как она отстраняется и поддерживать ее: «Детка, мы справимся, все будет хорошо, я рядом». 

Есть ещё несколько рецептов как выйти из шатдауна, из режима «черепахи». Любые упражнения на заземление: замечать ощущения в теле, тактильные ощущения, что я вижу, что я слышу, какие запахи вокруг меня. Запахи, кстати, отлично заземляют. Можно заметить своё дыхание и сделать его более медленным и глубоким, подышать животом. Можно начать двигаться и заметить свои мышцы. Они могут быть привычно напряжены и тогда помогает понапрягать и порасслаблять отдельные группы мышц. Можно включить периферическое зрение, расфокусировав взгляд - это переключает нас в парасимпатический отдел автономной нервной системы (он отвечает за расслабление). Также может помочь йога, любой спорт, требующий присутствия в моменте и наблюдения за работой тела, музыка, танец, рисование, пение, встретиться взглядом с кем-то, взять за руку кого-то.

 

В конечном итоге главный страх этой диссоциативной части - люди. Люди ненадёжны и опасны. Люди могут предать или пренебречь. И отгораживаясь от людей, мы теряем возможность быть среди них, получать любовь, тепло и поддержку. Задача терапии - укреплять способность этой части выдерживать человеческий контакт, присутствовать рядом с другим человеком со всеми своими чувствами.

В детстве я завидовала своим друзьям, у которых не было отца.

 

В 18 лет я из-за него сбежала из дома. И мне казалось, что эту тему я закрыла навсегда.

Спустя 19 лет, я пошла на специализацию по травме.

 

И моя с отцом история ожила.

На дом тренер задал сделать ландшафт своих отношений с одним человеком из семьи. Из бумаги и подручных материалов.
Я уже устала, был вечер, и вообще я не люблю «домашку».

Поэтому сидела с бокалом сухого над разноцветной бумагой с идеей, что само как-то слепится. Или не слепится. Это мой подход.

 

Мне вспомнилось, как серым февральским утром мы с двоюродным братом отогревали наши замерзшие отношения горячими коктейлями в городе нашего детства после многолетней разлуки.
16 лет назад мой лучший друг и единственным для меня брат, выполнявший обе эти функции в моей жизни идеально, уехал далеко за океан.
Тогда, размышляя над отношениями, я подумала и о своих с отцом. Тем более что оба мы как раз у него остановились.

 

- Что тебе дал твой отец? – спросила я, и он расплылся в улыбке.

- Здоровый похуизм и чувство юмора! – ответил он, отхлебнув большой глоток.
Его отец был веселым алкоголиком, но даже когда мама вышла замуж второй раз и переехала в другую страну, он съездил туда ненадолго и вернулся. С этим папой ему явно было лучше. И свой во истину легкий нрав, несмотря ни на что, он унаследовал именно от этого своего родителя.

 

Мой же отец был (и есть) правильным по всем советским параметрам. И все же я никак не могла «придумать», что же я получила от него, что имела в фантазии использовать как ресурс.

- А мне? Как думаешь? – в надежде внимательно смотрела на него я.
- Уныние и трясущиеся ноги, – не задумываясь ответил он.
Это было правдой. Но совсем не той, что я хотела бы услышать.

 

Но блин что-то же должно было быть полезное? Вертела я вопрос и так и сяк, задавая его вслух, работая эти дни на специализации в упражнениях.

И вдруг, в моем сейчас, я заметила белый лист с печатью со старой работы, который в следующее мгновенье скрутился в трубочку. Затем внезапно второй «сожмякался» в ярко-желтый шарик, а дальше появился треугольник в виде домика с двойной преградой посредине.
Похоже, мой ландшафт создавался…

Дальше «мы с папой» заняли в нем свои места, перегороженные друг от друга в желтом треугольнике. Причем я туда поместилась и по форме, и по цвету, а он торчал «как не пришей звезде рукав».
А еще занятно, что создание мое не висело в воздухе, а лежало на светло-желтом листе, рядом с которым случайно стояла ручка в виде кактуса, что натолкнуло меня на то, что дно ландшафта - это выжженная степь или пустыня.
И никого кроме «папы» в моем заброшенном тогдашнем мире не было.

***
Вообще-то хотелось его всегда называть отец. Папа звучит нежно. Отец будто стегает. Как ремень. Но это было нельзя. Много было нельзя, так что это самая ерунда.

За много лет терапии, до сего момента, я не трогала тему отца. Чтоб запах не распространялся. Очевидно, только сейчас обзавелась респиратором и другими ресурсами, чтоб все-таки начать.

 

Поле (для гештальтистов) сработало. Или удивительное совпадение (для незнакомых с термином) было неожиданным. Когда на второй день после решения «принести» его в терапию, началась очередная группа специализации по травме, и сын моего родного брата (который умер 8 лет назад и был на 15 лет старше), вдруг прислал мне в инстаграм фотки дневника своего отца (моего брата), который почему-то решил начать читать именно сейчас.

 

И там мой племянник прямо зацепился взглядом за листы описания, как «они», т.е. взрослые нашей семьи, воспитывали меня, его младшую сестру: «все время орали, говнили, обзывали», и похоже даже били (не сильно, но унизительно).

Смесь ужаса, злости и отвращения появились у меня не от этого, а от того, что судя по датам, в этот период мне было около двух лет. И я никогда, по описаниям моей мамы, не доставляла сверххлопот (не ела таблетки, не пихала ничего в розетки и т.д.) для таких наказаний.
А еще мой родной брат никогда не заботился обо мне, и вообще у нас не было никаких взаимодействий. В период, с которого начинаются мои воспоминания детства, он уже был в армии, и после нее больше с нами не жил. Это наталкивает на мысль, что раз уж он сквозь недовольство своей жизнью, описанное в том дневнике, обратил на это внимание, это очевидно была почти жесть.

И сколько я себя помню, от одного только упоминания «папы» я цепенела от страха и впадала в анабиоз.

***

Возвращаясь к своей работе с ландшафтом, стало так понятно, как мой отец, сам нифига не вписывающийся в этот мир «ни формой ни цветом», жестоко ломал меня, из проекции, будто это не вписываюсь я.

И как в процессе этого я из жизнерадостного ребенка превращалась сначала в замкнутого подростка, а потом в депрессивного человека с кучей претензий к миру.
Так что же мне дал мой отец?
Только то, что я, продравшись сквозь злость и печаль, смогла признать. Например, свою не депрессивность, а нарциссично-истреоидность.

А еще ясное ощущение, что значит жить с в о ю жизнь.
И для этого надо было у в и д е т ь все это.
Пройти от самого начала до самого сегодня. Вспомнить себя до того, как он меня «воспитал».

Конечно, я не знаю, есть ли у меня шанс на хоть какие-то вменяемые отношения с ним. Но началом пути точно станет опора на то, что отыскать стоило мне много усилий и измаранной бумаги.

Что благодаря ему я теперь точно знаю, как я не то что не хочу, а не б у д у.

Возможно, так может каждый, с отцом ли без, лишь бы «посчастливилось» сделать правильные выводы.

За что люблю художественную литературу, так это за то, что в ней можно найти яркое, емкое, точное описание практически любого состояния души. Кто-то когда-то это уже испытал и описал. Вот такое описание диссоциации я недавно встретила:
«Я потихоньку отключился. Когда я общаюсь с людьми, хорошими или дурными, чувства мои притомляются, я перестаю воспринимать слова и сдаюсь на милость собеседника. Сохраняю вежливость. Киваю. Делаю вид, что во все вникаю, потому что не желаю никого обижать. И моя слабость не раз ввергала меня в серьезные неприятности. Пытаясь быть добрым с другими, я превращаю свою душу в питательный бульон. Впрочем, плевать. Мозг отключается. Я слушаю. Реагирую. Еще никому недостало ума сообразить, что меня рядом нет».

Чарльз Буковски, Голливуд

 

Я думаю, знакомо многим. Мы как бы надеваем маску, улыбаемся и киваем, но внутри мы где-то далеко: рассматриваем пятно на костюме собеседника или просто думаем о чем-то своем. Почему так происходит? Возможно, если бы герой сделал неимоверное усилие и остался с собеседником в контакте, он обнаружил бы, что тот ему отвратителен, и все это сборище отвратительно, и эта жизнь, которую он живет, ему осточертела, но он не чувствует себя достаточно сильным и уверенным, чтобы что-то изменить. Чтобы избегать этого конфликта и этого чувства беспомощности, герой глушит себя алкоголем. Привычка встраиваться в контекст, появившаяся когда-то, осталась по сей день. 

Или другой пример:

«Мы были типичной американской семьей: доход выше среднего, к нам приходили гости, они не были нашими друзьями, хотя походило на то, что к нам приходят друзья. Я была в команде по плаванию, сестра танцевала в группе поддержки. Но если бы кто-то присмотрелся к тому, что происходило в нашей семье, он бы заметил, что никто из нас никогда не был близок с другим, никто никогда не говорил о чувствах. Мы были хамелеонами: посади нас в новую ситуацию, дай нам пять минут понаблюдать за правилами игры – и мы приспособимся. Мы всегда будем в этот момент где-то еще, но нам нужно изображать отношения, чтобы существовать».

Отрывок из кн. “The healing connection” by Jean Baker Miller, MD and Irene Pierce Stiver, PhD

 

Такой механизм защищает человека от повторной травматизации, от того, что другие заметят его уязвимость, обидят, унизят или просто проигнорируют, не заметят, как это, скорее всего, было когда-то в детстве. Личность переживает парадоксальный конфликт: с одной стороны, есть потребность в отношениях – в контактах, в общении, в близости, в том, чтобы быть увиденным, принятым, замеченным в своем переживании. С другой – при приближении другого включаются защитные механизмы, выносить другого рядом становится невозможно, сознание само по себе уплывает в другую сторону. Так люди учатся изображать отношения, избегая отношений.

 

Как возникает такой разрыв?
Чаще всего в результате сильного стыда, пережитого или переживаемого регулярно в детстве. Стыд – тотальное, невербализуемое телесное переживание, которое возникает, когда заботящийся взрослый не видит переживания ребенка. Ребенок злится – его ругают, вместо того чтобы признать злость и ее причину. Ребенок плачет – его отвлекают конфетой. Ребенок самозабвенно поет или играет – над ним насмехаются. Ребенок хочет внимания, тоскует в одиночестве – его не замечают, ведь он не причиняет неудобств. Вот из таких микро-взаимодействий, вернее, не-взаимодействий, складывается не-чувствование себя, незамечание себя, своих чувств, желаний, переживаний. Иногда в таких семьях даже не стыдят детей и могут не кричать. Просто никогда не разговаривают о чувствах, не интересуются друг другом, играют формальные роли, заботятся на уровне биологических потребностей. А если и проявляют эмоции – то это вспышки гнева или обиды, которые помогают временно разрядить напряжение, висящее в воздухе, помогают вернуть одному из родителей ощущение контроля и власти. 

И что делать? 
У меня, как всегда, ответ один: организовать себе такие отношения, где можно было бы в безопасной и доверительной атмосфере научиться встречаться сначала с тревогой и стыдом, возникающими рядом с другим, выдерживать их, знакомиться со своими потребностями, научиться замечать другие чувства, возникающие в контакте – более тонкие и деликатные.