Публикации с тегом #подлинность,#самопознание ,#проекция (23)

В наш век психология обретает всё большую актуальность и популярность. По психологии записано немало курсов и вебинаров, написано огромное количество статей и книг, в открытом доступе предоставлены разные приёмы и техники работы над собой - рисуночные, медитативные, аутотренинговые и т.д. Все эти методы помогают человеку лучше понять себя и глубже проникнуть в свои проблемы. В некоторых случаях поверхностные проблемы даже могут решаться с помощью них, однако для глубинных, серьёзных и комплексных изменений таких методов недостаточно.

 

 

Во-первых, работа с психологом отличается комплексностью и систематичностью, чего явно не хватает при фрагментарном использовании техник и методов из разных подходов. Конечно, работая над собой, человек может разработать для себя свою систему и методику, однако это займёт гораздо больше времени и потребует больших рисков. Психолог, как человек, владеющий профессиональными компетенциями (знаниями и навыками), способен разработать максимально эффективный план терапии, т.е. такой подход клиенту, при котором положительный результат с наибольшей вероятностью будет достигнут за кратчайшие сроки. При работе над собой без психолога человек идёт вслепую, полагаясь только на эксперимент, а при работе с психологом он может довериться грамотному специалисту.

 

Во-вторых, работа с психологом, в отличие от работы над собой в одиночестве, позволяет клиенту регулярно получать обратную связь. В самостоятельной работе над собой высок риск запутаться ещё больше, уйти не туда или не справиться с собственным сопротивлением. Защитные механизмы психики не позволяют человеку полностью осознать весь психический материал, связанный у него с травматичными переживаниями. Сопротивление защищает его психику от резких изменений. И в работе подобные механизмы преодолеть трудно, даже при большом желании. При работе над собой без психолога могут возникать моменты, когда кажется, что уже всё разобрано и перекопано, но человек продолжает возвращаться к той же проблеме. Или когда состояние внезапно ухудшается, и человек не знает, что с этим делать. Работа психолога позволяет вовремя отследить такие моменты и обратить внимание клиента на трудности, с которыми он неизбежно сталкивается при самоанализе. И именно в работе со специалистом защитные механизмы обходятся предельно тонко и бережно, поэтому такая работа безопасна для психики.

 

В-третьих, те проблемы, которые касаются межличностных отношений, практически бессмысленно прорабатывать в одиночестве. Как бы человек ни усердствовал в работе над собой, если проблема касается отношений с другими людьми, он вряд ли сможет подобраться к ней вне контакта с другим человеком. В самоанализе он может проанализировать истоки и причины проблемы, свои личные реакции на те или иные ситуации, но для того, чтобы изменить форму контакта с другими людьми, необходимо пространство контакта и взаимодействия. Для психологической работы большое значение имеет анализ и проработка переноса и контрпереноса, которые складываются в терапевтических отношениях. Работая с психологом, клиент испытывает к нему определённые чувства, психолог испытывает ответные, и в большинстве случаев это те самые чувства, которые переживает клиент в отношениях с другими людьми и вызывает у них в ответ. Поэтому, если отношения с людьми не складываются, единственно возможный способ эффективно проработать эту проблему - сложить первые здоровые и искренние отношения. В терапии моделью таких отношений становится терапевтический контакт, в котором клиент может быть открытым, уязвимым и по-разному проявлять себя, получая принятие, понимание и обратную связь. Впоследствии этот опыт здорового контакта может быть перенесён клиентом на другие его отношения, в которых, благодаря терапии, он будет чувствовать себя гораздо увереннее.

 

В-четвёртых, работа с психологом гораздо лучше дисциплинирует клиента, чем работа с собой в одиночестве. В психотерапевтическом контакте действуют рамки сеттинга, что означает, что на терапию выделяются день и время, психотерапия может проводиться только в определённом месте и при определённых условиях - в кабинете психологического центра или в месте, где клиент может побыть в уединении и тишине, если это консультация психолога по скайпу. Эффективность психотерапии прямо пропорциональна её регулярности, поскольку терапия работает за счёт накопительного эффекта. И в психотерапевтическом процессе клиенту приходится прикладывать меньше усилий, чтобы организовать и дисциплинировать себя, поскольку пространство для работы в нём уже задано сеттингом. Благодаря тому, что клиенту в терапии не нужно думать каждый раз заново, как организовать пространство и когда найти время, вся его психическая энергия задействуется в терапевтическом процессе и идёт на работу с проблемами, а теряется не на борьбу с собой, сопротивление и внутренние конфликты. Конечно, полностью изжить сопротивление и прокрастинацию практически невозможно, но именно в терапии можно минимизировать влияние этих отвлекающих факторов на продуктивность работы над собой.

Таким образом, можно заключить, что, несмотря на то, что работа над собой побуждается благими стремлениями и в определённой степени полезна, чтобы достичь стойкого результата, одной работы над собой мало. Для долгосрочных изменений человеку необходима помощь психолога, который сможет наметить план терапии, обеспечить безопасность терапевтического пространства, дать клиенту обратную связь и поддержать его в особо трудные моменты. 

В повседневных коммуникациях мы все сталкиваемся с неприятными моментами и неловкими ситуациями. Бывают моменты, когда собеседник вдруг затронул нашу больную тему, напомнил кого-то из прошлого, либо просто произошло недопонимание. В эти моменты у нас часто включаются защитные психологические механизмы или механизмы избегания контакта. Например, в ответ на непонимание человек внезапно может уйти в себя или начать воспроизводить какой-то поведенческий паттерн из прошлого. И тогда контакт с другим человеком теряется, а, значит, теряется возможность взаимной искренности, прояснения ситуации и достижения понимания. Именно из-за такой потери контакта часто происходят ссоры и разрывы отношений. 

 

В гештальт-подходе выделяются следующие механизмы прерывания контакта: слияние (конфлюэнция), проекция, интроекция, дефлексия, ретрофлексия, эгоизм и десенситизация.

 

Когда работает конфлюэнция, мы сливаемся с другим человеком и теряем себя. Такое может происходить, когда человек, с которым мы контактируем, является очень близким нам, либо по каким-то причинам мы боимся признания различий и конфликта из-за них. Поскольку, сливаясь с другим, человек перестаёт чувствовать своё "я", а контакт возможен лишь на границе двух разных "я", слияние делает невозможным сам контакт. И тогда вместо контакта человек поглощает другого или поглощается сам. 

 

Механизм проекции включается тогда, когда мы приписываем другим что-то из собственного психического материала или опыта. И тогда вновь мы не видим другого человека и не слышим его, а слышим либо себя, либо кого-то из нашего прошлого, а, значит, реагируем не на того, кто здесь и сейчас перед нами, а на нечто другое, что затрудняет контакт.

 

При интроекции, напротив, человек поглощает то, что предлагается ему другим человеком (например, комплимент или критику, информацию или какое-то замечание), не переваривая этот материал. И тогда чужой посыл может стать для него руководством к действию, либо внутренне ощущаться, как нечто чужеродное, от чего хочется поскорее избавиться. Поглощая и не переваривая нечто от других, человек теряет возможность как-либо отреагировать на их посылы, а, значит, снова выпадает из подлинного контакта. 

 

Дефлексия характеризуется тем, что человек избегает контакта с помощью переключения внимания собеседника. Так, он может внезапно сменить тему, начать шутить или отвлечься на что-то. В этот момент человек выпадает из контакта и становится недоступным для другого. 

 

При ретрофлексии человек направляет на себя некое действие, которое адресовано другому. Например, переживая агрессию, он может начать кусать свои губы или сжимать кулаки. Переживая какой-либо запретный импульс, он сдерживает себя, как бы распадаясь внутри себя в этот момент на того, кто хочет совершить некое действие, и на того, с кем он это действие совершает. При этом внутренний импульс не находит выхода вовне, поскольку направляется им на себя и замыкается на себе же. 

 

Эготизм проявляется в том, что человек аналогично распадается внутри себя на того, кто что-то переживает, и на того, кто наблюдает за этим переживанием. Это значит, что вместо того, чтобы предаться контакту с другим, он занят контролем над собой и ситуацией, что мешает ему расслабиться и быть искренним.

 

При десенситизации человек останавливает или замораживает свои чувства, как бы замирая и делая себя нечувствительным к происходящему. И тогда он теряет чувствительность как к себе, так и к другому, из-за чего из контакта с другим уходят энергия и интерес. 

 

В терапии психолог отслеживает все эти механизмы и может предложить клиенту способы саморегуляции, чтобы он мог вернуться в контакт "здесь и сейчас", а затем научиться отслеживать эти моменты самостоятельно и делать то же самое собственными усилиями. Так, замечая слияние, психолог обращает внимание клиента на различия между ним и тем, с кем он сливается, т.е. предлагает выделить себя из этой коммуникации и признать, что он может существовать и отдельно от другого. Или, отмечая дефлексию, психолог может обратить внимание на феноменологию происходящего - какие действия сейчас он наблюдает за клиентом и что они могут означать ("Я вижу, что сейчас вы опустили глаза, и чувствую себя покинутым Вами. Что это значит для Вас?"). 

 

Избегание контакта, как правило, происходит тогда, когда по каким-то причинам контакт становится невыносимым для нас и вызывает много негативных чувств, например, злости или тревоги. Если эти чувства не вносятся нами в контакт, мы остаемся наедине с ними, а коммуникации с другими людьми теряют свою эффективность, т.к. в момент избегания рвётся нить понимания. Восстановить эту нить возможно лишь тогда, когда мы находим в себе мужество вернуться в контакт. Для этого важно научиться отслеживать те трудные моменты, когда контакт с другим становится непереносимым для нас, и осознавать, что именно и почему происходит в эти моменты с нами. Осознание открывает возможность не избегать контакта, а попробовать опереться на него, ведь в нём одновременно участвуют двое, а, значит, можно попробовать не нести свои непереносимые чувства в одиночку, а дать о них знать собеседнику или попросить его о поддержке. 

Проекция - это защитный механизм психики, позволяющий нам напрямую не сталкиваться с болезненными переживаниями и осознаниями. Вместо того, чтобы заметить некое чувство или черту характера в себе, благодаря проекции, человек видит это в ком-то другом. Например, в чём-то мы все бываем излишне категоричными и нетерпимыми, но кто-то может это признать и принять в себе, кто-то - нет. Если мы не принимаем в себе некое качество, которое нам присуще, высока вероятность, что оно будет проецироваться вовне, и многие люди вокруг время от времени могут казаться нам слишком категоричными и нетерпимыми, либо слабыми и безвольными.

 

Точно так же проекция работает, когда мы испытываем некие неприятные переживания, которые относятся для нас к сфере недопустимого. Так, когда мы отрицаем свою злость, нам может казаться, что кто-то другой на нас разозлился. От отрицания злость не исчезает, но механизм проекции позволяет не присваивать её себе. И в итоге злость остаётся в поле нашего взаимодействия с другими людьми, но это больше не наша злость, а, значит, не наша проблема. 

 

Как и другие защитные механизмы психики, проекция оберегает нас от резкого и неприятного опыта соприкосновения с собой. Благодаря проекции мы можем сохранить привычное представление о себе, например, свой хороший, светлый и позитивный образ. И тогда в ситуациях, когда этот образ подвергается сомнению, виноваты не мы, а другие люди, ведь нам кажется, что это они разозлились, они проявляют нетерпимость или слабость. 

 

Несмотря на то, что проекция выполняет важную защитную функцию для психики в момент, когда она осуществляется, этот защитный механизм лишь откладывает, но не решает проблему. Во-первых, проблема никуда не уходит из поля, и проецируемая на кого-то другого злость всё равно остаётся в контакте. Во-вторых, проекция влечёт за собой ответное и чаще всего бессознательное согласие или несогласие другого человека с её содержанием. Кто-то другой может взять на себя нашу проекцию, почувствовать, что мы считаем его нетерпимым и злым, и начать, действительно, соответствовать этому образу в нашем присутствии. Кто-то ещё, напротив, будет отторгать содержимое нашей проекции, пытаться сбросить её с себя и доказать, что это не его, и оно ему не принадлежит. В обоих случаях высок риск возникновения конфликтной ситуации.

 

Попадая под действие чужих проекций, человек часто начинает вести себя неестественным для себя образом. Вне зависимости от того, проецируется ли что-то хорошее или плохое, груз чужих проекций и ожиданий тяготит. Например, если кто-то видит в нас идеального партнёра, идеального сотрудника или кого-то ещё, конечно, выбор - быть таковым или нет, остаётся за нами, но мы, так или иначе, вынуждены реагировать на эту проекцию. Либо соответствовать спроецированному образу и получать за это какие-то награды, поощрения или осуждение (в случае негативной проекции или несоответствия чужим ожиданиям), либо не соответствовать и также сталкиваться с тем, как проецирующий на нас что-то своё человек будет реагировать на реальность.

 

В широком смысле, всё наше восприятие мира и людей вокруг - это проекция. Когда мы сталкиваемся с незнакомым человеком или новой ситуацией, проекция позволяет внести ясность и сделать мир безопаснее. Мы вспоминаем что-то из прошлого, наша психика определяет, на что это похоже, и в этот момент прошлый опыт, связанные с ним мысли и чувства проецируются на настоящее. Затем происходит тестирование реальности, и мы замечаем, что она либо полностью, либо частично не соответствует нашим проекциям. В этот момент происходит проживание и интеграция нового опыта, благодаря чему обогащается содержание нашей психики.

 

Но столкновение с реальностью порой бывает слишком пугающим или болезненным. Например, в тех случаях, когда человеку не хватает сил для интеграции нового опыта, либо когда в его прошлом опыте слишком много незавершённого. В этих ситуациях расстаться с проекцией бывает трудно, и человек цепляется за неё, как за последний островок безопасности и предсказуемости мира даже тогда, когда проекция осложняет его отношения с людьми или препятствует развитию.

 

Снятие проекций в психотерапии происходит не одномоментно, поскольку для психики этот процесс - большой стресс. На модели отношений между психологом и клиентом, как правило, можно выделить основные проекции, которые свойственны человеку в повседневной жизни. Например, он может проецировать переживаемый им в семье дискомфорт на весь мир, и тогда любые условия кажутся ему недостаточно комфортными и гуманными. Или он может проецировать свои страхи, чувство опасности из прошлого опыта, и тогда возникают подозрения, что вдруг терапевт обманет, предаст, бросит, откажется сотрудничать, нарушит конфиденциальность или причинит какой-либо ещё вред. В терапии психолог обычно обращает внимание на подобные ожидания, чтобы посмотреть, что за ними стоит и куда уходит их исток.

 

В повседневной жизни снятие проекций помогает открыться как реальности, так и новому опыту. Присвоение себе отторгаемых эмоций, чувств, черт характера, содержания нашей Тени позволяет человеку взять контроль над собой и своей жизнью. Понимая, что исток его реакций находится внутри него самого, он меньше злится на окружающих, меньше ожидает от них, что, в конечном итоге, ведёт к более зрелым и гармоничным отношениям с миром вокруг. 

Для современного человека очень актуален вопрос выбора стиля жизни, и перед ним открыты самые разные возможности на любой вкус. Он может выбрать работу в официальной организации, встраиваться в готовые социальные структуры и расти в них, а может организовать что-то своё - свой проект, свою команду, свой бизнес или свою частную практику. О преимуществах и недостатках обоих выборов написано большое количество статей, и в данной статье я сосредоточусь на психологических аспектах этой проблемы.

 

Психологические аспекты выбора стиля жизни и/или работы тесно связаны с личностными и ценностными особенностями человека. Офисную работу, как правило, предпочитают люди, ориентированные на стабильность, безопасность и предсказуемость жизни. Собственные проекты или фриланс выбирают люди, готовые к риску. Работа в социальных структурах требует от человека умения встраиваться в социальные иерархии, комфортно чувствовать себя в них и извлекать из них пользу. Своё дело требует хороших организаторских способностей, творчества и самодисциплины. В готовых социальных структурах большую часть организационных вопросов и функций человек спокойно может передоверить своему работодателю (оформление документов, ведение бухгалтерии, регуляцию графика, дедлайнов и иных нормативов), а вне организаций приходится либо брать эти функции на себя, либо самостоятельно искать людей, которые могли бы ими заняться.

 

Помимо личностных и ценностных аспектов, на выбор человека часто большое влияние оказывает его окружение или семья. Например, если для окружения чрезвычайно важно, чтобы человек встроился в готовую социальную структуру или организацию, само акцентирование внимания на этой теме приводит к тому, что для человека эта тема оказывается очень эмоционально заряженной. И в некоторых случаях такой эмоциональный заряд приводит к тому, что он проявляет лояльность к своему окружению и выбирает именно то, чего от него хотят, чтобы заслужить похвалу и признание, а в других случаях напротив - человек полностью отвергает требования среды и отдаёт предпочтение противоположному пути.

 

Ситуация давления социума побуждает человека как-то обойтись с ней, и не факт, что он сделает это лучшим для себя образом. Например, выбрав работу в офисе, потому что так хотят мама и папа, впоследствии он может жалеть о том, что не реализовал свои возможности в свободной профессии, потерял время и пошёл не своим путём. Или, выбрав фриланс назло требовательным родственникам, он тоже позже может осознать, что, если бы не давление, не было бы и необходимости в протесте, а протестный выбор был сделан им не аутентично, не в согласии с собой, а в качестве ответа на внешнее давление и попытки отстоять себя, свои границы, свои права и свою автономию. 

 

Чтобы сделать аутентичный выбор, прежде всего, нужно внутренне освободиться от ситуации внешнего давления. Давление было и есть всегда, и разные люди переживают его в разных вопросах. На кого-то родители и окружение давят по поводу семьи и детей, кто-то другой сталкивается с тем же в сфере работы. И, пока человек внутренне не чувствует себя свободным от этого давления, пока он сам сомневается и переживает внутренние конфликты, свой выбор он сделать не сможет. Чтобы освободиться от давления, важно признать себя взрослым человеком, который имеет право на свой выбор и свои ошибки.

 

Аутентичный выбор делается из потребностей души человека, из его собственного внутреннего отклика. Этот выбор невозможно сделать исключительно логически и рационально, он должен идти от сердца. А это значит, что в таком выборе не поможет ни статистика, ни чужие мнения и прогнозы. Конечно, мы можем рационально предположить, что офисная работа более стабильна, чем фриланс, но на практике, скорее, люди более стабильного склада предпочитают проецировать свою потребность в стабильности на офисную работу. Гарантий же объективной стабильности нет нигде - в любой сфере возможны сокращения, увольнения, закрытие организаций, изменение условий работы и т.д. И, напротив, вполне возможно стабильно организовать фриланс или бизнес, научиться техникам стабилизации своих финансов и стабильно жить в свободной профессии.

 

Возвращаясь к теме аутентичности и потребностям души, важно также отметить, что подлинный выбор делается из настоящего. Мы не знаем, что будет в будущем, - какой будет политическая и экономическая ситуация, что будет с нами завтра или через несколько лет, и любые попытки предсказать это связаны с нашей тревогой в настоящем. Но, убегая от этой тревоги в будущее и пытаясь сделать выбор, исходя из будущего, мы игнорируем свои потребности в настоящем, а, значит, уходим от самих себя и теряем контакт с собой здесь и сейчас.

 

Чтобы сделать тот выбор, о котором в дальнейшем не придётся жалеть, важно прислушаться к себе именно в настоящем. Если нам сейчас хочется выращивать рыбок, разводить котят или вести блог - почему бы и нет? Если нам, напротив, сейчас комфортна офисная работа со всеми её преимуществами, этот выбор также имеет право на существование. Выбирая для себя, бессмысленно сравнивать себя с кем-то ещё ("а вот у Васи уже миллион подписчиков, а я - всё ещё простой секретарь"). Главный ориентир в любом выборе - мы сами, ведь, искренне желая или не желая чего-то, мы отталкиваемся от самих себя, а другие люди никак не могут знать за нас, что для нас лучше.

Сюжеты, символические образы и мотивы, связанные с идеей конца света и гибелью Земли, встречаются у пациентов разных возрастов и самыми разными психическими структурами и характерами. Падение зимой 2013 года челябинского метеорита вызвало оживление и многочисленные  разыгрывания этого сюжета, в первую очередь, - в сэндплей-композициях пациентов-детей.

Несмотря на то, что объективно дети знали о реальной истории в Челябинске (что разрушения были незначительны, жертв относительно немного, не было погибших и т. п.), но в их фантазиях взрыв обладал огромной разрушительной силой и приводил к концу света.

Во всех наблюдаемых авторами случаях присутствовало неоднократное повторение, разработка сюжета со следующей характерной динамикой:

- сюжет сэндплея заключался в строительстве укреплений, защит от надвигающейся кометы;
- комета прилетала и разрушала все, что ребенок строил в песочнице;
- субъективно это событие не представлялось играющему как ужасное или фатальное: скорее отмечалось спокойное отношение или даже удовольствие от такого конца;
-  в этот же день или на следующей сессии игра возобновлялась (причем именно как продолжение: защита строилась, комета прилетала и разрушала ее, затем появлялась еще более сильная защита, комета прилетала  вновь). При этом с каждым новым повторением комета приобретала более позитивную коннотацию: ее появление начинало новую жизнь (приводила к объединению инопланетян и людей для лучшей защиты; на ней прилетали новые жители и заселяли опустевшую Землю ).

Образ кометы и катастрофы выглядел как способ вдохнуть новую энергию в процесс игры и ее переживание ребенком. Он отражал готовность ребенка к открытию заблокированного либидинозного потока внутри  психики;  ребенок получал способность катектировать эту психическую энергию в объекты и в себя.

В отличие от схожих игр с агрессивными сюжетами, включающими в себя разрушение, игры о конце света не содержали конфликта, не включают возможность/желание спасения и редко предполагали вербальный контакт с аналитиком. Можно сказать, что их основная цель была в том, чтобы произойти, быть сыгранными. 

Такие  схожие сюжетные линии  и образы наблюдались у детей с самыми разными сложностями. В общей картине фантазийной продукции  детей появление сюжета невозможно объяснить актуализацией ранней травмы. Его невозможно было интерпретировать в стандартной схеме «плохой объект тебе угрожает».  В целом, такие игры, по наблюдениям, вообще мало нуждались в комментировании. Происходящее в большей степени напоминало ритуал, который воспроизводится в бессознательном, без  непрерывного контроля эго-структур. Как любой ритуал, он воспроизводился неоднократно, оставлял у участника чувство завершенности, собранности и удовлетворения, и не был напрямую связан с содержаниями и образами обыденности. Композиционно игра строилась как подготовка к кульминации:  первая часть игры (строительство защит и укреплений) была эмоционально невыразительной. Не наблюдалось образов ужаса, паники, попыток спастись, надежды или утешения: строительство защит было нужно единственно для того, чтобы предварить появление метеорита. В общем, сюжет о мировой катастрофе использовался детьми как самоценный, обособленный от повседневной реальности и несущий трансформационный потенциал в себе самом.

Если рассмотреть  схожие мотивы в сновидениях и фантазиях  у взрослых пациентов, то можно заметить, что они также нередко содержат образы фатальной катастрофы. Это по большей части образы, связанные с огромным взрывом, который должен разрушить Землю (реминисценции  «Меланхолии» Ларса фон Триера, а у пациентов «за сорок» - воспоминания о страхе ядерной катастрофы). Также встречаются сновидения, описывающие огромный ураган, смерч или воздушную волну, которые также не оставят ничего живого. Здесь также не присутствовали ужас или паника: хотя сами пациенты называли сначала такие сны «ужасными», в дальнейшем (при обсуждении) они отмечали, что во сне им не было страшно. Описания сновидений содержали скорее изумление, восхищение, преклонение перед силой природы, и, как основную инвариантную составляющую, - смирение перед происходящим. Как сказала одна пациентка: «Я поняла, что все мы погибнем. Но как только я поняла это, страх исчез, я подумала, что нужно держаться изо всех сил до конца. …Непонятно, откуда взялись силы, ведь обычно я слабая и боязливая. Но тогда я была полна сил и уверенности».

Почти всегда присутствовало выражение «прекрасно, величественно, красиво» («это было ужасно, но так красиво, что нельзя было оторвать глаз»).

Сами сновидцы относили эти сновидения к т.н. «большим снам», и возвращались к воспоминаниям о них.

Возникают вопросы: что за символическое значение имеют эти образы эсхатологического ожидания и катастрофы у детей и взрослых? На  каком этапе терапии они появляются? С чем связана специфическая эмоциональная окрашенность таких образов?

Мы можем выделить характерные черты всех этих историй: неотвратимость гибели и разрушения; смиренное ожидание; энергетический подъем, отсутствие парализующего страха; нуминозные переживания апокалипсиса, соединение ужаса и восхищения величием, мощью происходящего.

Эти же черты, как указывает нам Э. Нойманн, относятся  в равной мере к архетипу Самости и к архетипу Великой Матери; описанный сюжет отражает взаимопроникновение этих двух архетипов и психическую трансформацию Эго, обусловленную этим взаимопроникновением. Актуализация этих архетипических энергий обеспечивает нуминозность переживаний во время сэндплея или сновидения. Поэтому эти образы следует рассматривать как архетипические, а не как простое отражение внутренних объектов.  

***
Самая яркая черта в историях о конце света  выражена в  образах неумолимости, неизбежности смерти и разрушения всего окружающего мира. В этом они отличаются от сновидений и фантазий о преследовании.

Сновидение с преследующими образами (в роли преследователя могут быть люди, животные, стихия или аморфные образы) всегда окрашено парализующим страхом и беспомощностью: поскольку такая ситуация предполагает возможность спасения, тревога связана с вопросом – удастся ли спастись тебе? Что ты должен сделать для спасения? В интрапсихическом мире образы наводнений, пожаров, войны или чудовищ представляют нам расщепление психики на злонамеренную часть и на ту, что продолжает бороться. Тревога и ужас зарождаются в сильно заряженном поле между этими двумя полюсами.

Финальные катастрофы же представляют нам картину разрушения Эго перед лицом деструктивного бессознательного.

Колебания настроений, с которыми играющий или сновидец встречает катастрофу, - от спокойного ожидания до экстатического восторга, - говорят о том, что она представляется естественным или желательным событием в интрапсихическом мире.

В связи с этим можно задать вопрос – возможно ли, что такое стремление к «концу света» отражает деструктивные желания и связано скорее с актуализацией травматического опыта? Отчетливый нуминозный оттенок  одновременно ужасных и величественных образов говорит об активизации архетипа Самости.  Желание у детей играть и повторять игру, а у взрослых – наслаждаться сновидением и вспоминать его, - все это говорит о налаживании энергетического потока  между эго и самостью, как будто Эго возвращает себе способность желать.

Еще один характерный момент: важны последние минуты. Мы видим это в детских и взрослых фантазиях. В сэндплее самые насыщенные эмоционально моменты – это приближение и падение метеорита. В самых разнообразных культурно-художественных источниках мы встречаем ту же самую идею: если конец неотвратим, страх и тревога покидают человека, и освобождают пространство для настоящей «работы души». Неважно, сколько часов или мгновений осталось до конца, - сам конец становится этапом трансформации 1 .

Другая важная часть таких сюжетов – акцент на переходе от вялого, унылого и бесцветного в «мире до кометы», - и яркие, сильные и полные жизни переживания конца мира. В сэндплее это выражается в монотонном строительстве укреплений. Во взрослых сновидениях перед началом катастрофы сновидец занят рутинными, монотонными делами (кстати, часто приводились сюжеты с уборкой  в доме, разбиранием старых вещей). Мы видим здесь образ подготовки и расчищения пространства, - но также и рутины, скуки.

В отличие от травматических сновидений, герой не чувствует паралича, его активность до последнего момента продолжается: так, героиня «Меланхолии» чувствует себя максимально живой в момент подготовки к гибели, создавая переходную символическую реальность для ребенка (придумывает волшебную историю о переходе в другой мир, чтобы мальчик не боялся смерти).

***

В своем исследовании, посвященном мифам о конце света у южноамериканских племен, М.Элиаде пишет:

«…При внимательном анализе мифов,…, приходишь к выводу, что одной из основных причин являются грехи людей и старение, разложение мира. (…) Трудно найти более волнующее выражение космической усталости, желания абсолютного покоя и смерти».

Можно сказать, что такой невротический мир не содержит в себе выраженного «греха» (травмы), он просто настолько стар, изжил себя и свои ресурсы, что его можно только разрушить.

В этом смысле возникает интересная параллель с концепцией ужасающего (в противовес «просто страшному») в японской культуре. В жанре юмэ-моногатари (рассказов о сновидениях, необычном, волшебном и потустроннем) выделяются рассказы кайдан, - об ужасном, такие, от которых у слушателей кровь стынет в жилах: типичный сюжет – герой умирает просто от взгляда или от соприкосновения с таким немыслимым.

В них нет упоминаний о чудовищах или кровавых преследованиях. Самое страшное, по мнению японцев (как известно каждому любителю японского кино, хорошо понимающих в ужасах), это сдвиг мира в сторону ненормальности, как бы поломка естественного хода вещей. Такой «испорченный мир» становится источником смерти для каждого, кто соприкасается  с ним.2

Другими словами, в художественных и мифологических образах конца мы наблюдаем то же разделение на драматизм травмы и истинно ужасное, завораживающее,  немыслимое, - то, что предвещает полный конец.

Образ усталого мира отражает картину нарциссического состояния пациента, пойманного в ловушку своего базисного дефекта. Энергия для трансформации не может родиться внутри этого состояния: такая картина предполагает только апокалиптический сюжет о разрушении старой структуры. В этом случае конец вселенной есть образ трансформации.

Возвращаясь к пациентам, видевшим сны о конце света, можно сказать, что общим для них было состояние длительного и глубокого отчаяния, затянувшегося кризиса. Ощущение глубокой безнадежности переживалось  как самим рассказчиком, так и (весьма нередко) аналитиком. При этом безнадежность в контрпереносе связана именно с образом конца («усталости мира»), а не с терапевтической беспомощностью. Сознание и фантазия аналитика не парализованы; однако терапевтические интервенции часто выглядели как попытки внушить умирающему человеку, будто он здоров и полон сил. Реакция пациента  на слова аналитика также не имели оттенка агрессивного сопротивления: скорее он производил впечатление человека, искренне старающегося увидеть хоть что-то конструктивное в попытках собеседника помочь ему. 3

Разумеется, реальная картина жизни таких пациентов вовсе не обязательно представляет картину полного упадка. Довольно часто это то, что называется «обычные люди» - вполне успешные, не испытавшие особенных травм и трагедий в личной истории. Характерным является обычно заметный дисбаланс между внешней - профессиональной и социальной, - успешностью, и ощущением внутренней пустоты и одиночества. Можно сказать, что мир для таких пациентов действительно устал от своего бесплодия и глубокой испорченности, так что нет никакой надежды на то, что он станет «нормальным».

Если представить такой диалог в привычной нам символической модели «мать и ребенок», то «ребенок» пациента  очевидно общается с материнской фигурой, схожей с  «мертвой матерью», описанной А. Грином, незлокозненной, но безразличной к его эмоциональным потребностям, но при этом активно эксплуатирующей его эмоциональность и живую энергию для своих эгоистических целей.

Он продолжает попытки разбудить/оживить ее, но с течением времени эти попытки все больше делаются формальными и  механичными. Более того, фигуральное «материнское тело» приобретает все большее сходство с мумией, т.е.  с вечно мертвым и одновременно живым и сакральным предметом поклонения. При этом если с мертвецом разговаривать не нужно и не о чем, то мумия как раз – вечно живущий, всезнающий и милостивый покровитель, идеальный собеседник. Продолжение терапевтического диалога может постепенно превратиться в ритуальное поклонение этой «материнской мумии».

Тогда жизнь пациента возможно (для него) только в постоянном присутствии смерти, как будто вне этого контекста жизнь непредставима вовсе. Другими словами, происходит инверсия живого и мертвого, когда слова терапевта «вы еще можете иметь (желаемое, отношения, чувства и т. п.)» означают потерю материнского объекта, и напротив, обсуждение в духе «я никогда не могу это иметь» означают продолжение жизни. Терапевтической целью для пациента является сепарация с этой материнской фигурой и переживание оживляющей потери.

Такая привязанность к мертво-живому объекту формирует в аналитическом процессе иллюзию энергетической полноты, живого процесса. Однако при более тщательном анализе видно, что этот процесс служит скорее мумификации анализа. Истинной же целью аналитического процесса является переключение живого ребенка на контакт с аналитиком, вместо того, чтобы сохранять привязанность к матери-мумии.

Эта метафора «матери-мумии» приводит нас к вопросу о том, как символически похоронить «мертвую мать», одновременно расчистив в душе пациента место для новой надежды и новых объектных связей. Как избежать превращения аналитического пространства в мавзолей? 

Например, в русской традиции, нетленное – неумирающее, – тело может принадлежать как почитаемому святому, так и его антагонисту – покойнику, которого не принимает сама смерть/земля.4  Такой мертвец – необязательно грешник; это может быть человек, умерший «неправильно» (например, без покаяния, случайной), т.е. смерть которого выходит за рамки нормального миропорядка. Такой мертвец, не являясь в буквальном смысле злодеем (например, оборотнем), мог быть источником опасности и гибели.

Здесь мы вновь видим идею «кайдан» - ужасного-ненормального,  - того, что хуже страха. В аналитическом пространстве это говорит о присутствии нарушенности, выходящей за рамки травмы или преследования со стороны полных зла интроектов. В этом смысле лечение должно быть основано не на оживлении, а на восстановлении нормального хода вещей.

Итак, мы должны увидеть смерть/разрушение нарциссической структуры. Традиционный способ отпустить призрак к смерти и покою универсален в народных обрядах и поверьях: в случае, если тело не найдено, его требуется обнаружить (в современно художественной традиции это сюжеты от трогательного «Кентервильского привидения» до триллеров  - «Милые кости»).  Пока мы не видим костей, объект «пропал без вести», он хуже, чем мертв и не может дать ни оплакать, ни забыть себя. Ожидание и поиск «костей» являются одновременно и ужасающими, но и желаемыми. Так же, как и апокалиптическая катастрофа «усталого мира», это способ восстановить нормальный ход вещей.

***

Тут мы возвращаемся к идее глобальной катастрофы – разрушения мира. Образы усталости, изношенности, безнадежности символизируют умирающую надежду ожить самому и оживить объект; и одновременно связаны с сохранением эмоционального контакта с ним. Возможно, высвобождение витальной энергии пациента в ряде случаев невозможно постепенно, нужен катастрофический переход.

Вопрос, который уместно задать себе в этом случае, - как отличить энергию расчищения/освобождения/трансформации от деструктивной силы, ведущей пациента к уничтожению анализа и к собственной гибели? Или, выражаясь фигурально, имеем ли мы дело с войной или с гибелью мира? и еще – может ли аналитик находиться рядом с пациентом, в этом процесс, и при этом не быть захваченным, испуганным или соблазненным?

Возможно, ответ лежит в области эсхатологических образов и представлений. в отличие от ужасов и драматических картин войны, действительный конец всего живого вызывает не столько страх, сколько изумление, восторг и смирение.5

Разрушение нарциссического пространства возможно только путем катастрофического перехода, который направлен на восстановление нормального порядка вещей.  Переживание катастрофы как абстрактной внечеловеческой красоты очищения мы видим, кстати, в финальных сценах кинофильмов (от «Забриски-пойнт» Антониони до  «Меланхолии» фон Триера), именно потому, что изобразительные возможности кино позволяют представить катастрофу в ее ужасной красоте. Отнести ситуацию к «последним временам» означает сделать ее критической и встать перед необходимостью понять ее настоящий смысл. Психика словно говорит: нет больше возможности терпеть, внутренний мир испорчен и не подлежит восстановлению.

Фантазии и сны о конце света отражают выход из мира нарциссической разлаженности. избавиться от равнодушного и эксплуатирующего материнского взгляда можно лишь, совершив символический суицид. поэтому эти образы можно рассматривать одновременно как прямое разрушение материнского комплекса (разрушение земли как матери), и как суицид (разрушение себя как мира).

Благодаря переживанию глобальной катастрофы происходит новое переструктурирование психики, когда мертвое умирает и соединяется с мертвым, а живое может соединиться с живым.  Оно получает доступ к источнику энергии и способность распоряжаться ею. Фантазии о конце света в психологическом  плане отражают распад очень глубокого и серьезного комплекса, много лет или даже десятилетий оказывающего влияние на Эго. В результате этого распада Эго получает энергию Самости, что приводит к отказу от ложных надежд и иллюзий.
 

 

 

 

 

1 Дети знакомятся с историей о последних днях, читая повесть Туве Янссон «Муми-тролль и комета», взрослые могут посмотреть «Меланхолию»  фон Триера, или же обратиться к огромному корпусу эсхатологических трудов. В русской культуре ожидание «последних времен» было излюбленной темой богословов и мистиков. Рукописные и самиздатовские тетрадки с толкованиями Апокалипсиса, описаниями близящейся катастрофы, Страшного суда и грядущей гибели, существуют и до сих пор (автору довелось держать в руках такие записи, относившиеся к 60-м – 80-м годам ХХ века).

2 В сущности, сюжеты знаменитых японских триллеров сводятся именно к этой идее: есть нечто ненормальное, на что нельзя смотреть.  Идея призрака-мстителя отходит на второй план, и зритель сконцентрирован не на травме прошлого, а на том, что от призрака невозможно отвести взгляд.

3 Эта специфика контрпереносных переживаний представляется нам важной, т.к. она говорит о сохранении рабочего альянса и доверия даже на краю психологической гибели.

4 В традиции почитания святых в досинодальный период  не существует противопоставления нетленной плоти и разрушенного тела. Позднейшие представления о том, что тело святого или мученика обязательно нетленно, основаны на народных легендах и канонически  неверны.

5 . Фольклорные тексты разных культур, описывающие гибель мира, как правило, не фиксируют внимание читателя/слушателя на страхе.

Мы живём в век высоких скоростей, поэтому запрос на то, чтобы всё успеть - бич нашего времени. В юнгианском анализе этот запрос рассматривается не только как личный, но и как коллективный, поскольку в нём личная проблема клиента проявляется в контексте требований культуры. И с запросом про время можно работать по-разному - как со стороны тайм-менеджмента, так и со стороны раскрытия философских смыслов того, что представляет собой время для конкретного клиента и как он выбирает распоряжаться им.

 

В материальном смысле, время можно воспринимать как невосполнимый ресурс, но эта модель работает только в том случае, если для клиента время однонаправленно, а эта модель, в свою очередь, восходит к христианской культуре, где время - это стрела, пронизывающая собой ключевые события истории - воплощение Христа, Высший суд, спасение. В других религиях (неоязычество, индуизм) встречается цикличная модель времени, в которой время - это колесо (колесо праздников года, колесо сансары), и в рамках этой модели события истории могут повторяться, например, если после их происшествия сложились аналогичные кармические условия. 

 

Вопрос восприятия модели времени информативен для решения проблемы его нехватки, поскольку эта модель раскрывает, в какой системе координат находится клиент, из каких посылок исходит, что именно и для чего хотел бы, в предельном смысле, успеть (за жизнь, учитывая факт ее конечности), и как это соотносится с его повседневной жизнью, с реальным планированием времени. Например, в восточной модели может оказаться, что клиент хотел бы успеть освободиться из колеса, чтобы его не настигла пугающая последствиями собственных действий следующая жизнь. Или хотелось бы успеть, достичь чего-то такого в жизни, после чего можно умирать со спокойной совестью, с чувством выполненной глобальной жизненной задачи - родить детей, увидеть внуков, написать книгу или научный труд. 

 

Как правило, тема времени тесно связана с темой жизненных ограничений и смерти, поэтому при анализе проблемы нехватки времени часто бывает полезно обратить внимание и на отношение клиента к собственной смертности - насколько этот факт пугает и насколько этот страх осознаётся в обыденной жизни. Может быть, нехватка времени отражает, что, с точки зрения своих предельных смыслов, человек занимается совсем не тем, чем хотел бы, или наоборот, пытается охватить слишком много противоречивых смыслов?

 

Феноменологически проблема нехватки времени тоже может проявляться по-разному. Кому-то не хватает времени из-за того, что он берёт на себя слишком много обязанностей, а потом не в состоянии справиться с ними, а кому-то может не хватать времени и при довольно лёгком, разгруженном графике. И в первом случае речь может идти о комплексе всемогущества, а во втором - о том, что человеку сейчас не хватает не только времени, но и какого-то иного ресурса - энергии, вдохновения. 

 

Иногда проблема нехватки времени объясняется объективными внешними условиями - например, на работе требуют выполнить все задачи в такой-то срок, поэтому приходится задерживаться до позднего вечера. Или по рабочему плану необходимо выполнить "пятилетку за три года", чтобы получить такие-то преимущества или чего-то достичь. В таких случаях можно сместить фокус с внешнего локуса контроля на внутренний - да, с меня требуют, у меня чего-то просят, на меня могут давить, но где в этой ситуации я сам, почему я реагирую на внешнее давление именно таким образом и насколько это созвучно мне самому - не хотел бы я изменить свою реакцию? Ведь вся окружающая капиталистическая культура постоянно давит на нас, чтобы мы успевали больше дел, зарабатывали больше денег, быстрее и больше покупали, молниеносно принимали решения. Но важно не только то, что требуется извне и выгодно кому-то другому, но и то, в каком темпе комфортно жить самому клиенту и как он мог бы себе этот темп организовать.

 

Чувство нехватки времени также может быть тесно связано с тревожным или даже окрашенным пессимизмом восприятием будущего. Например, когда человеку кажется, что, если он не успеет чего-то сейчас, он уже не сделает этого никогда - "а вдруг что-то случится, и тогда уже точно не успею". Или, напротив, с негативным прошлым опытом, когда клиент жалеет о том, что не смог успеть чего-то в прошлом, потерял время, потратил его не на то, что было по-настоящему важно.

 

При запросе на работу со временем психолог обращает внимание и на то, как клиент выстраивает отношения с тем временем, которое отведено ему на анализ, поскольку обычно проблемы со временем всеохватны и пронизывают собой все стороны жизни клиента. Человек, утверждающий, что он ничего не успевает, может часто опаздывать или пропускать сеансы, чувствовать, что его не устраивает темп терапии, выражать по этому поводу недовольство собой или аналитиком. В анализе обычно тоже хочется всё успеть и как можно быстрее.

 

В качестве практической рекомендации аналитик может предложить клиенту подумать о конечной цели этого "успеть" и о том, что за ней стоит. Часто оказывается, что за подобной целью стоит стремление к чувству внутреннего удовлетворения, покою, гармонии, свободе, в связи с чем возникает вопрос - что именно мешает клиенту наслаждаться этими чувствами сейчас, почему он запрещает себе получать удовольствие и отдыхать в настоящем, откладывая это на будущее? Может быть, за этим откладыванием стоит более глобальный запрет на то, чтобы переживать радость от жизни? Если да, откуда он взялся, кто и когда запретил?

 

В целом, запрос на работу с темой времени отражает проблему синхронизации внутренних ритмов клиента с темпами окружающей его жизни. И, если не получается комфортно согласовать внешнее и внутреннее, это указывает на расстройство синхронизации, на некий зазор, исходя из чего в анализе возникает задача - исследовать, каким образом этот зазор появился, и двигаться в сторону того, чтобы клиент мог совместить требования внешней среды со своими внутренними порывами и желаниями. 

В классических психотерапевтических отношениях действует ролевая модель, которая определяет место клиента и психолога в этом процессе. Клиент приходит к психологу из позиции "раненого", с некой проблемой или болью, терапевт выступает в роли "целителя", поскольку клиент обращается к нему за помощью и, в конечном итоге, если всё складывается удачно, эту помощь получает. При этом у клиента могут отсутствовать какие-то специфические знания о том, как именно осуществляется эта помощь, что психолог сделал такого, чтобы помочь ему, за счёт чего стало легче. Поэтому на иррациональном уровне психолог для клиента - тот, кто исцеляет, врачеватель души. 

 

В самой роли психолога есть много сходств с ролью врача, за исключением того, что он работает не посредством физического воздействия на организм (лекарств или хирургических вмешательств), а посредством более тонкого, душевного или психического воздействия, которое в психотерапии называется интервенцией. Как и врач, психолог руководствуется этическим кодексом, который можно сравнить с клятвой Гиппократа. Как и перед врачом, перед психологом стоит задача не навредить, а помочь клиенту. Как и врач, перед тем, как помочь, психолог проводит диагностику, подбирает методы и стремится соблюсти в них равновесие (например, не фрустрировать слишком сильно, не давать тех интерпретаций, к которым клиент ещё не готов). 

 

Помимо этих ролей, распределение которых регламентировано терапевтической ситуацией, в юнгианском анализе принято обращать внимание и на бессознательную сторону процесса, где происходит обратный обмен - в каждом психологе есть внутренний "раненый", а в каждом клиенте - внутренний целитель. Наличие у психолога "раненой" части позволяет ему быть чутким и эмпатичным, помнить о том, что он и сам когда-то попадал в кризисные ситуации, иногда нуждался в помощи, проходил личную терапию, прорабатывал свои травмы. Опираясь на этот опыт и помня о том, каково быть раненым, он сопереживает клиенту.

 

Присутствие у клиента внутреннего целителя означает, что в нём самом уже есть те ресурсы, которые могут помочь ему выбраться из кризиса, изменить деструктивные паттерны, улучшить качество своей жизни. В начале терапии он часто ещё не знает, как пользоваться этими ресурсами, и доступ к ним может быть заблокирован, но в процессе терапии он всё больше присваивает их себе, учится управлять ими и опираться на них. Но, пока этого не произошло, психолог выступает для него в роли опоры, и на психолога проецируется внутренняя фигура целителя.

 

Проекция архетипа целителя сама по себе уже выполняет терапевтическую функцию, поскольку позволяет клиенту довериться и открыться процессу, поверить в возможность изменений, мобилизовать внутренние ресурсы. В этом смысле, психолог выполняет для клиента роль вынесенного вовне его внутреннего целителя, который слушает, поддерживает его, находится рядом в трудные моменты и ждёт. Благодаря этому внутренний целитель обретает конкретную форму, превращаясь из абстракции в реального человека.

 

В некотором смысле, терапевтический процесс является целительным не только для клиента, но и для психолога, поскольку взаимодействие между обеими сторонами происходит не только на сознательном, но и на бессознательном уровне. И в этом контакте иногда могут встречаться две раненые фигуры (например, когда клиент поднимает трудную или не очень понятную для психолога тему), две фигуры целителя (когда, например, из позиции своего целителя клиент может предложить психологу изменить стратегию работы), а также внутренняя фигура целителя у клиента и фигура "раненого" у терапевта, ведь иногда клиент может спонтанно открыть терапевту что-то новое, в чём-то разбираться лучше и быть ресурснее, чем терапевт.

 

Взаимодействие всех четырёх фигур (сознательный "раненый" клиента и бессознательный "раненый" терапевта; сознательный целитель терапевта и бессознательный целитель клиента) придаёт терапевтическому процессу объём и динамику. Осознание, что в терапии участвуют все эти фигуры, порой позволяет открыть новые грани процесса, если задаться вопросом "какая часть архетипа "раненого целителя" сейчас более активна у терапевта и у клиента и почему?".  Например, если у терапевта включился внутренний "раненый", это может быть сигналом, что сейчас пытается пробудиться внутренний "целитель" клиента. Или, наоборот, если в процессе участвуют оба "раненых", для терапевта это может быть сигналом того, как окружающих клиента людей порой затягивает в сценарий его травмы. 

 

Полезно также выносить на обсуждение, в каких ситуациях клиент больше чувствует себя "раненым", а в каких - целителем, либо, может быть, иногда он совмещает эти роли, например, будучи раненым, помогает при этом другим в надежде пережить эффект исцеления в сопереживании другим. Или, будучи целителем, он иногда чувствует себя слишком раненым, чтобы исцелять. 

 

Понимание, что у обеих сторон есть свой "раненый", позволяет достичь большей близости и понимания в процессе, ведь трудно ожидать помощи от идеально благополучного человека, который никогда не сталкивался с кризисами и не имеет личного опыта их преодоления. А понимание того, что целитель - не односторонняя фигура, а также присутствует у обоих, позволяет клиенту быть менее зависимым от терапевта и, опираясь на него, искать опору в себе. 

На современном рынке психологических услуг представлен широкий арсенал разных подходов и методов, одни из которых предлагают более быструю, другие - более медленную работу. При этом, конечно же, многим хотелось бы быстрого эффекта от терапии, поскольку, во-первых, он позволяет сразу же оценить результативность работы, во-вторых, сэкономить средства, даже если более "быстрые" методы стоят дороже. Однако в "быстрых" подходах и методах есть свои подводные камни.

 

Как правило, "быстрый" эффект от терапии связан либо с тем, что затронута недостаточно глубокая по степени травматизации для клиента тема, в которой клиент испытывает определённые трудности, но в ней возможна динамика. Во-вторых, "быстрая" работа часто подразумевает довольно экстремальные методы. Это могут быть методы суггестии, жёсткие интервенции, элементы провокативного подхода, необходимость внесения в жизнь и поведение резких изменений. В-третьих, "быстрая" работа связана с тем, что за короткий срок прорабатывается очень большой объём психологического материала.

 

Таким образом, "быстрые" методы часто сопряжены с высоким уровнем стресса и, если человек соглашается на эти методы, важно, чтобы он был способен их выдержать. Помимо стресса, от "быстрых" методов могут быть побочные эффекты, поскольку, конечно, возможно резко сдвинуть целый пласт привычных для человека психических процессов, но это не пройдёт бесследно для других пластов, а к изменениям потребуется адаптация, которая может быть осложнённой, если процесс идёт слишком быстро и в обход психологических защит. Поэтому наиболее "быстрые" методы, как правило, в то же время экстремальны и сопряжены с риском. 

 

Кроме того, желаемый "быстрый" эффект иногда может пугать клиента. Например, клиент пришёл в терапию с острой неприязнью к своей работе, но в процессе терапии внезапно для себя обнаружил, что полюбил эту работу. В буквальном смысле, обнаружил себя вовлечённым во внезапно ставший увлекательным рабочий процесс, что может вызвать целую бурю чувств - "что психолог сделал такого со мной, что я внезапно почувствовал это изменение?", "а что ещё психолог способен сделать со мной?", "насколько я сейчас сохраняю контроль над ситуацией?". В таких случаях, с одной стороны, достигается эффект, но, с другой - за этот эффект платится слишком высокая цена непонимания происходящего, переживания собственной пассивной позиции в процессе и проекции на психолога фигуры волшебника, который может что-то сделать с клиентом такое, чтобы клиент резко изменился.

 

Более медленные подходы более безопасны, поскольку подразумевают постепенное формирование доверия между психологом и клиентом, медленный анализ проблемы, поэтапное погружение в процесс, подготовку к изменениям. За это время клиент успевает привыкнуть к психологу, почувствовать себя безопасно в процессе анализа, ощутить собственную субъектность и способность влиять на процесс, а психолог - параллельно объяснить клиенту, в какой момент, что и зачем он делает, какой это имеет терапевтический смысл. Медленный процесс преобразований обычно сопряжён с постепенным ростом самосознания клиента, его осознанности, внимания к самому себе и параллельным образовательным процессом (например, в рамках терапии психолог может рекомендовать клиенту читать литературу по теме его проблемы, выполнять домашние задания, дополнительно о чем-то думать, объяснять, как что устроено и почему некий механизм или паттерн срабатывает сейчас).

 

Сам запрос на более быстрые или медленные изменения тоже нуждается в анализе. Бывает, что запрос на быстрые изменения вполне сознательный, и, например, он обусловлен темпераментом или характером клиента, который предпочитает высокую динамику процессов, чувствует себя в ней комфортно и готов идти на риск. Или, напротив, запрос на медленную терапию может исходить от более аналитичного и осторожного по своему складу ума и характера клиента, которому важно детально разобраться в происходящем и сначала понять, как что устроено, а затем решиться или нет на какие-то изменения.

 

Но, бывает, что запрос на срочные изменения обусловлен отчаянием или нетерпением, когда человек только недавно осознал некую давнюю проблему, либо уже потерял надежду справиться с ней более бережными методами, поэтому хочет поскорее расправиться с ней. В этих случаях предпочтение более быстрых методов может быть опасным, поскольку сам факт нетерпения уже говорит о том, что вокруг проблемы скопилось очень много напряжения и, если резко прорвать защитные механизмы, вся эта энергия может столь же резко выйти на поверхность в форме внезапной болезни, нервного срыва или даже психоза. И чем более экстремальный выбирается метод, тем выше риски. 

 

В терапии также бывают неожиданно быстрые или медленные эффекты, которые могут быть обусловлены и спецификой проблемы, и терапевтическим альянсом, и готовностью или отсутствием готовности клиента к её решению. В этих случаях при общем медленном темпе терапии одни проблемы могут разрешаться очень легко и быстро, и в этих темах наблюдается активная динамика, другие же темы могут "подвисать". И тогда те темы, в которых заметно быстрое продвижение, становятся для человека опорой, и в дальнейшем он может использовать этот опыт успеха для продвижения в более сложных темах. Точно так же возможны ситуации, когда даже самые экстремальные методы не дают ожидаемого результата, либо этот результат не держится долго. В таких случаях важно уделить внимание тому, что именно в психике клиента сопротивляется процессу, и, скорее всего, окажется, что за сопротивлением стоит нечто важное, и тогда нужно замедлиться, накопить ресурсы и проявить терпение. 

Впервые в психотерапевтическую практику метод парадоксальной интенции ввёл В. Франкл, который успешно работал с помощью этого метода с тревожными, психосоматическими и иными расстройствами. Суть метода заключается в том, что вместо того, чтобы бороться с симптомом, подавлять его или снижать интенсивность, психолог способствует тому, чтобы симптом усилился. На первый взгляд, это выглядит абсурдно, ведь человек приходит к психологу для того, чтобы избавиться от симптома. Симптом беспокоит его, и тут вдруг психолог предлагает ему попробовать кашлять сильнее, если в ситуации стресса его охватывает кашель. Или усилить своё онемение в руках и ногах, когда клиент обратился с жалобой на этот симптом. Одним из вариантов применения метода может быть повышение, а не устранение актуально тревожного состояния клиента.

 

Так зачем же нужно усиливать симптом, если он причиняет дискомфорт, боль, стресс и страдание? Анализируя свою работу, В. Франкл обнаружил, что именно усиление симптома во многих случаях успешно приводит к избавлению от него. Всё дело в том, что попытки активной борьбы с симптомом клиент предпринимал и до терапии. Он приходит в терапию с тем, что эти попытки не принесли успеха. Никакие способы борьбы не помогли. А, значит, он уже успел перепробовать разные методы и владеет ими, но сейчас разочарован в них. И продолжать бороться с симптомом в терапии значило бы продолжать хождение по замкнутому кругу. Если симптом не удалось преодолеть с помощью борьбы, значит, он отражает серьёзный внутренний конфликт и выполняет в психике клиента важную функцию. И тогда психика сопротивляется насильственному изъятию симптома. На стороне симптома стоят слишком могучие психические силы для того, чтобы их так просто можно было сдвинуть.

 

Выбирая путь содействия симптому и его усиления, психолог, во-первых, даёт клиенту возможность поисследовать своё состояние. Как правило, мешающие жизни и адаптации клиента симптомом переживаются им фоном. Со временем он привыкает и адаптируется к ним, а потому попытки получить информацию о симптоме напрямую могут быть безуспешными. Многие важные для терапии детали и тонкости симптома воспринимаются клиентом, как нечто само собой разумеющееся, о чём вряд ли следует сообщать. Однако, усиливая симптом, мы сталкиваемся с ним лицом к лицу. Усиление симптома позволяет заглянуть в его суть, пережить его наиболее полно, и описать в подробностях всё, что было пережито. Во-вторых, помимо диагностической функции, метод парадоксальной интенции содержит в себе и терапевтическую функцию. Пользуясь этим методом, психолог сохраняет ресурсы клиента от борьбы, выбирая поддаться симптому, т.е. путь непротивления. Освобождая ресурсы от борьбы, клиент получает дополнительные силы для того, чтобы справиться. В-третьих, усиление симптома открывает новые возможности саморегуляции. Если человек способен усилить симптом, значит, он способен и ослабить его. Ослабить его он пытался давно, а усилить - новое действие, которое перестраивает его систему саморегуляции.

 

Итак, усиливая симптом, психолог может поддержать этот симптом в момент возникновения. Например, сказать: "Я вижу, Вы перестали дышать. Давайте сейчас попробуем задержать и остановить дыхание". Или дать клиенту домашнее задание - кашлять сильнее всякий раз, когда он испытывает стресс. Убираться настойчивее и интенсивнее, когда он нервничает. Таким образом, симптом доводится до его абсурда. И отчасти эффект парадоксальной интенции обусловлен целительным действием юмора - человек способен посмотреть на себя и на свой симптом со стороны и посмеяться над собой и над своей ситуацией, что бывает очень полезно тогда, когда клиент драматизирует то, что с ним происходит. Метод парадоксальной интенции позволяет разрядить и отпустить напряжение, на фоне чего и возможны изменения.

При применении парадоксальной интенции иногда обнаруживается, что человек не может усилить симптом, он уже находится на его максимуме. Однако само действие по усилению, сама попытка возвращает ему чувство собственного "я". Сейчас не симптом управляет им и его жизнью, а он вновь пытается начать управлять собой, как это было до симптома. А, значит, возвращает себе чувство контроля, несмотря на то, что реальный контроль ещё находится в процессе обретения.

 

Усиливая симптом, человек как бы разрешает себе его переживать. Он перестаёт винить себя за этот симптом, корить себя за собственное бессилие, стыдиться самого себя. Наоборот, он признаёт наличие у себя симптома, принимает его и даёт ему волю, проявляя уважение к адаптационным и защитным механизмам своей психики. Если психика породила этот симптом, значит, на то были серьёзные причины. А его психика - не враг, а друг, и симптом был её попыткой адаптации, пусть и неудачной. Позволяя себе переживать то, что он переживает, человек тем самым делает шаг в сторону принятия самого себя. Он больше не расколот на ту часть себя, которая ненавидит другую, и ту, которая пытается спастись от неё. Принимая симптом, он обретает внутреннюю целостность. А, значит, отпадает и сама необходимость в симптоме. 

Иногда нам всем свойственно заряжаться чужими мыслями и чувствами. В психологии этот механизм называется интроекцией. В отличие от проекции, когда человек выносит вовне своё внутреннее содержание, при интроекции, напротив, он впускает в свой внутренний мир чужое содержание. Осуществляя проекцию, мы можем думать, что кто-то злится на нас, но, если копнуть глубже, окажется, что дело обстоит совсем наоборот - мы злимся на этого человека, но по каким-то причинам не позволяем себе пережить это чувство. При интроекции, включая в свои чувства чужие, мы можем переживать не свою злость, а ту злость, которую испытывает в контакте с нами другой человек.

 

Механизм интроекции тесно связан со слиянием и уязвимостью, ведь, как правило, мы не впускаем в себя всё содержание окружающего нас мира, поскольку фильтруем его. Другие люди могут критиковать нас или восхищаться нами, но верим мы далеко не всему. Им может не нравиться то, как мы себя ведём, либо они могут хотеть от нас чего-то другого, но мы не склонны всему подчиняться. Однако, когда включается механизм интроекции, становится трудно отличить своё от чужого. В этот момент чужое начинает восприниматься как своё, а потому человек неожиданно для себя может пойти реализовывать чужое желание или зарядиться чужим страхом.

 

Как правило, феномен принятия интроекта обусловлен повышенным доверием к той личности, от которой он был принят, либо ситуацией повышенной уязвимости человека. Например, гораздо охотнее мы прислушиваемся к мнениям близких для нас людей. И тогда мамина или папина фраза "да кому ты будешь нужен без высшего образования" или "тогда никто не возьмёт тебя замуж" может стать руководством к действию для человека, который не очень был хотел делать что-то, чего от него хотят родители, и при других обстоятельствах отнёсся бы к этому критично. Точно так же травмирующей порой оказывается безобидная фраза друга или подруги, ведь кажется, что это близкий человек, и он не причинит зла, а в кризисной ситуации к этому человеку есть запрос на помощь. И тогда совет друга вновь падает на почву, которая готова его принять, а человек незаметно для самого себя принимает то, с чем он, на самом деле, не согласен.

 

Что же происходит после того, как интроект был принят? В отличие от сознательно принятых человеком решений или мнений, переживание интроекта часто сопровождается чувством сильного дискомфорта и внутреннего конфликта, поскольку, сознательно соглашаясь с чем-либо, человек успевает переварить некий опыт, а интроект "проглатывается", но не пережёвывается и не переваривается, а потому сильно мешает. В психологической работе интроекты могут проявлять себя, когда речь заходит о каких-либо иррациональных установках или убеждениях клиента, которые мешают ему жить, двигаться вперёд и расти, но которые он никак не может обосновать или вписать в свою картину мира. Психолог обычно просит рассказать об этих убеждениях поподробнее, привести конкретные примеры и аргументы, и вдруг оказывается, что, на самом деле, деструктивное убеждение уходит своими корнями в какой-то случайный диалог или является брошенной сгоряча фразой близкого человека.

 

Чем больше интроектов копится в психике человека, тем дальше он от контакта с самим собой, поскольку его психику засоряют усвоенные, но не переработанные чужие мысли, чувства и желания. Так, например, находясь рядом с кем-то, переживающим сильный страх, другой человек проникается этим чувством, и даже, когда эта связь разорвана, чувство может продолжить преследовать его и мешать ему жить. В этом случае психотерапевтическая работа подобна генеральной уборке - вместе с психологом клиент ищет те чувства и мысли, которые были некритично усвоены им от других людей, и начинает подвергать их критике, т.е. разбираться в том, полезную или вредную функцию они выполняют сейчас, при каких обстоятельствах, в каком контексте и для чего это было сказано, какой посыл скрывался за конкретным интроектом, как он был понят и принят клиентом. 

 

Работа с интроектами, в конечном итоге, приводит к тому, что человек символически расчищает поле своей психики для нового опыта, место которому трудно найти, когда всё пространство занято чужими "не трогай", "не ходи", "нельзя", "делай то", "не делай этого", "никогда" и т.д. Расчищая все эти установки и убеждения, человек находит дорогу к самому себе, получая возможность сформировать что-то своё, а, мысленно отдавая не свои чувства тем, кому они по-настоящему принадлежат, он освобождает место для новых переживаний. 

 

Некоторые интроекты лежат на поверхности, и тогда в терапии легко обнаружить их корни, другие въедаются очень глубоко. Так, например, иногда человек обнаруживает, что всю жизнь страдал от страха своего отца, своей матери или своего друга детства. И тогда работа непосредственно с самим страхом может не привести к успеху, ведь страх принадлежит не самому клиенту - он изначально чужой.

При обнаружении интроекта недостаточно просто понять, что это чужая мысль или чужое чувство. Важно также восстановить то, при каких обстоятельствах и почему человек стал уязвим к нему, как он его принял, какие механизмы этому способствовали, чтобы в дальнейшем он мог позаботиться о профилактике подобного опыта. 

Манипуляция - это непрямая форма коммуникации, используя которую, манипулятор хочет извлечь из другого человека некую выгоду для себя. Понимая, что прямой посыл не приведёт к желаемому результату, манипулятор предпочитает действовать обходными путями. И речь может идти не только о материальных, но и об эмоциональных выгодах. Например, некоторые манипуляторы хотят, чтобы их пожалели, другие - чтобы их не бросали, третьи - причинить человеку дискомфорт, вызвав у него чувства вины или агрессии, четвёртые - заставить другого человека испытать свои чувства. 

 

Почему же, несмотря на явно выраженную у манипулятора потребность от коммуникации, он не выскажет свои пожелания и недовольства прямо? Причин здесь может быть очень много - некоторые манипуляторы считают прямой посыл абсурдным (было бы абсурдом признаться подруге в собственной зависти и желании испортить ей настроение), постыдным, неуместным или боятся открытой и честной реакции со стороны собеседника. Так, в романтических отношениях порой трудно признаться даже себе в ревности к друзьям своего партнёра, поскольку это может выглядеть абсурдно, и партнёр вполне может ответить, что он - свободный человек и вовсе не обязан замыкаться на отношениях и ограничивать себя в общении с друзьями. Или мама может сказать сыну, что он уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно купить себе телефон, а потому не нуждается в её помощи.

 

Предчувствуя отказ, манипулятор прибегает к хитрым уловкам, чтобы всё-таки добиться желаемого. Например, он может психосоматически включиться в ситуацию и внезапно "заболеть", просидеть весь вечер с кислым лицом, на ровном месте бросить обидную фразу. Иногда манипуляторы прибегают и к более сложным, изощрённым формам поведения в ответ на действия близких людей, которые им не нравятся. Так, они могут поощрять удобное и желаемое для себя поведение и наказывать нежелаемое. Например, всякий раз, когда у сына появляется девушка, запоздавшая в сепарации мама может внезапно от него отдаляться, проявлять холод и осыпать его упреками. Стоит ему расстаться, и она расцветает в тепле и принятии.

 

Манипуляции наблюдаются не только в семейных, но и в деловых отношениях. Повышающий голос начальник, угрозы, игнорирование, негласное лишение бонусов или попытка держать людей в страхе лишений - это тоже формы манипуляций. Манипуляции не обязательно агрессивны - по форме они могут выглядеть доброжелательно, но по факту после манипулятивных высказываний человек остаётся с двойственным чувством сомнительной коммуникации, когда, с одной стороны, вроде бы ему говорят что-то хорошее, с другой - он ощущает фальшивый посыл и двойное дно этих слов.

 

В повседневной жизни, как правило, в ответ на манипуляцию мы наблюдаем не менее манипулятивную контратаку, в результате которой отношения между людьми становятся крайне запутанными и напряжёнными. Однако контрманипуляция является не лучшим способом противостоять манипуляциям, поскольку благодаря ей манипулятивное общение не прекращается, а, наоборот, затягивается, значительно истощая обе стороны и отдаляя их друг от друга. Запутавшись в манипуляциях, люди уже перестают помнить и чувствовать то, с чего всё началось, тот самый первичный посыл, который они хотели бы донести. Иногда манипулятивное взаимодействие перерастает в постоянную вражду, когда неприятные друг другу люди вынуждены долгое время находиться в одном и том же месте или скреплены общими обязанностями. И, в конечном итоге, манипулятивное общение оказывается вредным для обеих сторон, ведь, усиливая манипуляции, человек рискует дойти до самых крайних форм деструктивного поведения. 

 

Таким образом, чтобы противостоять манипуляциям, недостаточно просто распознавать их и манипулировать в ответ. Нужно изменить саму стратегию взаимодействия с манипулятором, не откликаясь на его двойственные послания, а, значит, сохраняя эмоциональную устойчивость к тому, что он говорит и делает. Именно эта устойчивость и проводит границу между успешной и неуспешной манипуляцией, т.к., если манипулятор не смог вывести другого человека из себя или внушить ему чувство вины, план провалился, манипуляция не сработала. 

 

Провести такую границу лучше всего помогают слова из молитвы гештальтиста: "Ты - это ты, а я - это я". Это значит, что, если тебе плохо, потому что я делаю или не делаю чего-то, чего ты от меня хочешь, это твоя, а не моя проблема. Твоё ожидание от меня - это твоя проблема. Как и твоя реакция на то, что ему не суждено было сбыться, какой бы она ни была. Твоя зависть, твоя обида, твоя потребность - это то, за что можешь нести ответственность только ты сам, но не я. Я могу быть или не быть рядом, откликаться на твою проблему или нет, но я не отвечаю за твои мысли, чувства и самочувствие. И, если ты чувствуешь себя плохо от того, каким образом я выбираю быть для себя, тебе как-то быть с этим, не мне. 

 

В противостоянии манипуляциям очень важно не сливаться с манипулятором, а разделять зоны ответственности. Если манипулятор чего-то хочет от нас, мы не обязаны это делать. Если он давит на некие социально-нормативные ценности, мы также не обязаны вписываться в них, ведь никто не может предписать нам, что именно мы должны чувствовать. Поэтому, вырываясь из цепких лап манипулятора, первым делом необходимо восстановить контакт с собой и со своими чувствами в противовес тому, что от нас требуется или должно. И, если мы чувствуем злость, обиду или неприязнь в ответ на манипуляции, это совершенно естественно и нормально. Тогда следующим шагом становится внесение наших подлинных чувств в манипулятивную коммуникацию, которая неизбежно прерывается, когда кто-либо из её участников выходит на подлинный диалог с другим.